(из романа Book of Books)
Война и мир как жизнь и смерть. Как пресловутая борьба добра со злом. Наши желания и наши опасения. Страх и опыт. Автоматизм и оригинальность. Борьба как фундамент счастья. Противопоставления. Дни и ночи, набегающие приливами и отливами за один неделимый промежуток времени, в который непременно нужно успеть сделать что-то важное, что-то значительное, что-то спасительное.
Мы забегаем с улицы в наше Место, пытаясь найти себе спасение в уединении среди близких сердцу людей и вещей. Называйте как угодно – место, дом, квартира, флэт, - не важно. Важно то, что мы принимаем это место за некий заменитель одеяла, которым можно укрыться с головой и чувствовать себя в безопасности. Мы принимаем это место за спасительный островок, прекрасно осознавая, что за его пределами разворачивается зверская бойня по переделу материальных и нематериальных ценностей и вопрос нашей поимки все лишь вопрос времени.
Это напоминает сцену из известного советского мультфильма о современном буржуазном обществе. Я увидел этот фильм достаточно давно, но он произвел на меня потрясающее впечатление. Начиненный музыкой Ганелина и нарисованный в поп-артовой манере, этот фильм скорее всего напоминает военную хронику, нежели рабочие будни рядового безработного. Так один безработный устраивается на работу в тир. Поначалу он просто поправляет сбитые мишени. Но потом, для большей зрелищности развлечения, шеф уговаривает его выступить в качестве самой мишени. Припоминая свои мучения в бытность безработным, работник в конечном итоге соглашается на это. И вот человек, еще недавно ощущающий себя совершенно ненужным и стоявший на грани своего физического и духовного вырождения, теперь становится самым необходимым и важным звеном в тире. Правда, он прекрасно понимает, что люди приходят пострелять в человека, а не в него конкретно. С одной стороны, это обидно, поскольку он выступает просто в качестве представителя человеческого рода, а с другой, это приятно, поскольку все эмоции приходящих в тир обращены именно на него и никого другого. Через некоторое время человек влюбляется в молоденькую уборщицу, и они женятся. Теперь у шефа две мишени. Затем у них рождается ребенок. На потеху публике теперь вынесена вся семья. Далее показан быт среднестатистической семьи – мягкая мебель; торшеры; телевизор с пуфиком для ног; холодильник с приклеенными к дверце фотографиями и наклейками; настенные часы; кока-кола. Молодая семья – отец, мать, ребенок – едят за столом и смотрят телевизор. И по всему их интерьеру расставлены мишени. Камера откатывается назад, и мы видим, что вся их квартира с тремя комнатами трамвайчиком, - тот же самый, только переоборудованный сектор для стрельбы в том же самом тире. Интересна сцена, когда начинается стрельба, и мать, с доведенным до автоматизма уворачиванием от пуль, начинает как заведенная кукла, убирать со стола. Так же уворачиваясь от пуль двигаются и остальные члены семьи. Они уворачиваются когда сидят, стоят, спят, смотрят телевизор или слушают магнитофон, занимаются сексом или играют с ребенком. Причем ребенок уворачивается намного лучше родителей. Он приучен к этому с рождения. Он представитель нового поколения людей, поколения, воспринимающего мир в терминах мишени.
Жидкие и сыпучие тела людей, изображающих свою непричастность ко всему, что происходит. Мы между двумя полюсами нашего бытия – война и мир. Мир, в котором мы живем, и война, в которой живет наш мир.
Когда-то было изобретено одно из самых замечательных средств борьбы за свою независимость и оригинальность. Именно изобретение рок-н-ролла ввело в социальную механику баланс сил, позволяющий неординарному человеку поддерживать свое существование в абсолютно неблагоприятной для него среде.
Что такое рок-н-ролл?
Ранний подъем. Быстрый перекус. Галстуки и белые воротнички, темные костюмы и диломат. Полуголые первокурсницы в метро. Место работы. Шеф. Коллеги. Кофематы и банкоматы в холле. Ланч в соседнем бистро. Картофель-фри и кока-кола. Вечно улыбающиеся лица, жопы, сиськи, ****ы. Секретарши в просвечивающем дорогом белье. Стажерки, вахтерствующие у чужих компов и бесконечно анализирующие фокус-группы потенциальных мужей или любовников. Отчеты и счета. Дэд-лайны и сайты знакомств. Заседания и порносайты. Пластика жополизства и гимны оппортунизму. Полулысые обрюзгшие члены правления, договаривающиеся через интернет об эскорт-услугах с разножопыми пятнадцатилетними сосочками. Засиживания допоздна и возвращения в снимаемый на овердрафт мрачный безлюдный однокомнатный флэт с совмещенным санузлом и авитаминозными полуфабрикатами во фридже. Звонки телкам. Звонки телок. Пипл мертв. На сегодня в меню очередная дура, трахтящая без умолку и дающая только после длиннющего заклинания, уснащенного заверениями в любви и глубокой нравственной привязанности. Теперь дело техники. Куча женского тела – точь-в-точь IKEA. Несколько минут прикидки. Въеб. Пиво и соленые сиськи. Перекур. Потом она готовит какую-то хрень и уходит, многозначительно вертя задом. Золотое правило – никого на ночь. Хоть Мерлин Монро. Хотя нет, для Мерлин можно было бы сделать исключение. Она – наш человек. Теперь очередь телика. Немного новостей, до ночного кинозала хрен дотянешь, - глаза как липучки. Завтра все то же самое. Еще немного – и бежать уже будет поздно. Что же делать? Именно в этот момент и вступает со своей партией спасительный рок-н-ролл.
Я начал слушать рок в 5-ом веке своей эры. Тогда еще я был хилым поцаненком, постоянно заваливающем сольфеджио. Веселый нрав и необременительная общительность выделяли меня в любом коллективе. Я был в хороших отношениях с одноклассниками, но ни с кем не дружил. Это была эпоха Depeche Mode и U2. Зазеркалье. Мне казалось, что все кроме меня знают ответы на все вопросы. Мне казалось, что мои мысли может прочитать каждый, и поэтому я ощущал себя прозрачным, как аквариум. И вот когда у меня из-под ног стал уходить фундамент детства, и я подыхал, испытывая очередной подростковый кризис, единственным спасением был рок. Казалось, что я попал в какой-то замкнутый контур своего развития и все никак не могу прорваться на другую сторону. Мне нравились разнолицые, разносисые, разножопые и разно****ые девки. Я не мог определиться. Я познакомился с самой крутой девчонкой нашей школы. У нее были длинные загорелые ноги и улыбка, превращающая меня в животное. Ее грудь была свежа, как весенние цветы. С этого все и пошло. Я стал писать стихи. Чем для меня был и остается рок?
Чтобы ответить на этот вопрос я года два назад написал рок-театральное биополотно, которое озаглавил “ONE WAY”. Далее привожу его полностью.
Раушенберговский дорожный знак. Я видел эту картину не раз. Я видел эту картину в своих глазах. Когда гляделся в зеркало. Зеркало говорило со мной моими словами. Она выдвинула вперед правую ногу и замерла в спринтерской позе. Я сменил батарейки на своем плейере. Пленка была совсем зажевана. Она была частью этой пленки. Она побежала вглубь меня. Я побежал вглубь нее. Мы разминулись. Этот бег был слишком длинной дистанцией. 8:30. В это время я обычно снимаю с себя трубку. Я надеваю носки и когда они заканчиваются, я ставлю их на реверс. Мы выходим. В мороз она говорит мне теплые слова. Три человека откупоривают ее как банку пепси. Я встречал разных людей. Они считали себя революционерами. Вроде той кучки ****унов, которые сидят на газонах, раскладывают вокруг себя книжки и пердят о своей оригинальности, поблескивая вслед каждой короткой юбке глазами блудливой женщины. Я всегда презирал этих козлоебов. И пока они лапали куцых лохушек в лохмотьях, западающих на выродочный скулеж оловянных солдатиков на игрушечной войне, и пытались пропердеться после тонны пива, я наблюдал. Я всюду мотался со скальпелем своей авторучки и вскрывал жизнь, подобно ренессансовским художникам, стремясь разобраться в ее строении. Именно в то время я задумал кардинально изменить ход своей жизни. Я даже думал предложить переименовать сначала себя самих, а потом и весь человеческий хлам. Среди людей на улице я то и дело встречал старину Георга Гросса. Он не говорил со мной – только показывал, на что мне следует обратить особое внимание. Сначала она была школьницей, впервые взявшей в рот в восьмом классе. У нее были ангельские черты лица. Ее можно было сфотографировать, а затем молиться этой фотке, как иконе. Ее родители очень круто ее одевали. Она очень хорошо училась. Она сосала под Zeppelin. Я в то время ходил к ней заниматься химией. Чтобы писька была синяя. Некоторое время мы для понта втыкали в книгу, а потом переходили к более занятным вещицам. Как только я хватал ее за зад, происходила телепортация. Я улетал к зеленым человечкам. А потом прилетал в ее беленькую свеженькую повизгивающую мордочку. Ее родители звали нас смотреть телик. Мне почему-то становилось от этого смешно. Отец усаживал свою дочурку рядом с собой и поглаживал ей плечики. Думаю, он хотел ее оттрахать в какой-нибудь йогской позе. Она поглядывала на меня и улыбалась. Что она со мной делала. Потом она повзрослела стала мотаться на всякие тусовки и прослыла отпадной телкой. Стала вести праведную жизнь, все еще делая мне побля поблажки в память о нашей дружбе. По ее небольшому миленькому ротику никто бы не сказал, что она уже который год ловчила пропускать член в трахею. У нее появились кавалеры, какие-то ****охлебы с аккуратно подведенными пидорскими бородками. Они писали ей восторженные стихи и снимали ее в любительских фильмах, брали с собой в походы и дарили цветы. Она отошла от меня. Ей нравилось быть недотрогой. Я помню их, вечно караулящих ее возле подъезда. Она ходила в какие-то кружки авангардного искусства, в которых каждый фигачил как мог. После этого она заявила мне, что стала атеисткой. Но я-то знал, что в душе она всегда оставалась ярой христианкой – когда я кончал ей в одну щеку, она незамедлительно подставляла другую. Мы еще время от времени продолжали валять дурака. Она шла ставить кофе, а я корректировал составляемую мной карту ее эрогенных зон, которые почему-то меняли свое расположение и перемещались как циклоны. К ней приходили подружки-сосушки, и она просила меня накинуть на себя что-нибудь подобающее. Я отказывался. Я не верил в одежду. Я и сейчас в нее не верю. С одной из ее подруг я познакомился возле банкомата, когда я посылал матом свой банк, а она банковала своим материнством. Она с подружкой были замечательной парой, им надо было в цирке выступать. Иногда они напару устраивали мне двухголосие – в смысле, двусосание. Я слышал тончайшие переливы баховских гармоний. Потом она вышла замуж, и мы перестали с ней видеться. Иногда, когда я встречал ее прогуливающейся с ребенком, мы болтали с ней о том о сем, как самые близкие друзья на свете. Мы в основном говорили о рок-н-ролле. Она теперь одевалась очень элегантно, ее преуспевающий муж еженедельно менял ей гардероб. Куда подевалась та девочка в просвечивающем цветастом сарафанчике и тяжелых доктормартиновских ботинках, мечтающая о большой индийской любви и сосущая мой маленький в ту пору членец. Я смотрел на эту полную благородства и значительности матрону и мечтал засадить ей снова. Но и я и она прекрасно понимали - это уже невозможно. Пока в нас жил рок-н-ролл мы могли делать все. Мы были свободны и внеклассовы, юны и воздушны. Так или иначе, с рок-н-роллом всегда кончается и юность. А вместе с ней и надежда на перемирие.
Моя жизнь всегда была для меня чем-то вроде очага напряженности, горячей точкой, эпицентром международной нестабильности. Но вместе с тем, для меня же это всегда было чудом, позволяющим прогрессивному человеку сохранить свою нонконформистскую позицию. Так, возвращаясь к рок-н-роллу, необходимо сказать, что во всех рокенрольных людях с которыми я общался, всегда присутствовало экзистенциальное пюре из "после меня хоть потоп" и "пира во время чумы". Жить одним скопом, говорить об одних и тех же людях, одевать одни и те же вещи, слушать одну и ту же музыку, читать одни и те же книги. Люди, скитающиеся дни и ночи напролет, без особого рода занятий, с подорванным интересом к учебе и интегрированным в капиталистический образом жизни. У многих за плечами несколько попыток самоубийства и повышенная мнительность, алкоголизм и наркомания, депрессивность и нигилизм. Подростковый период, затянувшийся на несколько десятилетий, размытость этико-социальных целей. Куда податься, когда дома ты всем в тягость, на улице ты бродяга Дхармы, а в универе беспросветный троечник. Ни хрена не участвуешь в межвузовских научных конференциях, спортивных соревнованиях или студсоветовских собраниях. Запрограммированная жизнь с различными сценариями развития. Однако, программ для аутсайдеров не существует. Программируются только те стороны человеческой практики, которые способны обеспечить адаптацию, устроенную личную и общественную жизнь в контексте интересов господствующих классов.
Как и всякая другая утопическая структура, рокенрольная тусовка – это своего рода коммуна, осознавающая невозможность раздельного выживания и совместного целеполагания. Моррисон говорил: я выбираю праздник с друзьями и не хочу веселья в толпе.
Настоящий rock’n’roll. Джинсы и солнце. Трава, деревья и сданные экзамены. Не нужно искать работы. Пока ничего не нужно, почти ничего. Моя девушка, хорошенькая зеленоглазая девчушка с длинными светлыми спутанными ветром волосами, смотрит на меня и улыбается, говорит словами, окрашенными в режущие глаз цвета. Она просто психоделический цветок. Мы здесь вдали от всех, словно высадились на Луне. Ее рот порхает, как бабочка. От нее пахнет материнством и ****ством. Вся в моей слюне как в ЛСД. Яркое лето, яркое платье, яркий язык, яркие минуты, яркие паузы, яркие улыбки. Ее грудь – луг, на который она выводит меня попастись. Спасительное безумие. Мы лежим на траве, голые и странные, как ночные дожди. Мы путаем слова и руки, языки и гениталии. Спасение. Она знает, что я пишу роман. О чем он? О тебе. Я не понимаю, это такая помада или у нее затекли губы. Мы играем в индейцев. Я старейшина племени, курю трубку и говорю разные важные глупости. Она занимается собирательством. Сегодня мы съели 5 кг яблок. Природа и человек. Я начинаю чувствовать возникшую между нами гармонию, пожирающую нас как чума. Ее ноги у меня на коленях. Я рисую по ее телу своим желанием. Музыка заживо сваренных в любви тел. Я знаю, на что она способна. Когда я впервые ее увидел, Солнце оторвалось от ее волос и засверкало над головами умных и глупых, смелых и трусливых, красивых и уродливых, взрослых и детей. Это было калейдоскопом, соединившим в своих причудливых комбинациях всю незрелость нашей зрелости. Она так вкусна и сочна. Во мне погиб отличный каннибал.
When the music’s over
Turn out the lights
Иногда мне кажется, что Я просто зеркало, отражающее Солнце ее взгляда.
Сейчас за окном покрапывает дождь, скоро осень. Окончание лета ассоциируется у меня с окончанием жизненной активности. Этот роман очевидно совершенно не следовало писать. Как бы я его не писал, сюда не войдет самое главное. То самое, что я собирался сказать, передать, осмыслить, разделить с кем-нибудь еще. Здесь не хватает около пятидесяти глав. А остальное и вовсе не всегда следует читать, – большей частью это следует проделать. Пусть это будет руководством по жизни, наполненной человечностью и прорывом. Мне нужны соратники. Всю жизнь невозможно воплотить в поэзии. Но всю поэзию можно воплотить в жизни. И к этому надо стремиться. Может, когда-нибудь стихи будут раздавать в качестве гуманитарной помощи. Даже вперед пищи.
Когда настроение на нуле и при этом идет дождь, начинаешь верить во всякую всячину. Озвученная музыка наших тел. Лето уже близится к концу. Я вижу толпы людей, мечущихся с целью срочно запастись летними впечатлениями. Как правило, это им не удается. Для некоторых людей лето не приходит никогда. Сегодня с самого утра я ждал этого вечера. Я узнаю о приходе вечера по музыке в радиоэфире и по какому-то странному тягучему ощущению. День обнажает физические недостатки, а ночь – духовные. Я наконец встречаю ее. Ее бедра тоже источают вечер. Мы в не по-летнему теплой одежде. Я играюсь с ее фенечкой на запястье – несколько разноцветных пластмассовых кусочков. У нее такая нежная кожа. И она пахнет желанием. Я понимаю, что не справлюсь с ней, даже если у меня будет сто рук и сто перцев. Вдруг мимо пробежал белый кролик с красными глазами. Я сразу узнал в нем свой взгляд. Правда, Кролик на бегу говорил: Ах, Боже мой, Боже мой! Я опаздываю. Это показалось мне очень странным. И я вскочил на ноги и побежал за ним. Некоторое время я, сгорая от любопытства, бежал за ним, но потом он набрал сверхзвуковую скорость. Единственное, что я успел заметить, так это то, что он юркнул в норку под ее платьем. В тот же миг я юркнул за ним следом, не думая о том, как же буду выбираться обратно. Нора сначала шла прямо, ровная, как туннель, а потом вдруг круто оборвалась вниз. Не успел я и глазом моргнуть, как стал падать, словно в глубокий колодец. То ли колодец был очень глубок, то ли падал я очень медленно, только времени у меня было достаточно, чтобы прийти в себя и подумать, что же будет дальше. Сначала я попытался разглядеть, что ждет меня внизу, но там было темно, и я ничего не увидел. Тогда я принялся смотреть по сторонам. Наверно, я был шокирован тем, насколько шокирован я был.
Мы всегда были воздушными пешеходами. Дождь всегда напоминает о скором конце. В дождь всегда клонит ко сну. Неужели кому-то нужен дождь? Заратустра слушал Pink Floyd. Где-то вдалеке под проливным дождем гуляет какой-то волкмен. Я приглядываюсь и узнаю себя. Мое существование, прильнув к глазам, оторопело наблюдает происходящее. Походный марш отменен. Я в трансе. Фонари пульсируют как жила. В бурлящем энергетическом потоке сна плывет мое бесчувственное тело.
Я вконец обессиленный лежу на диване, пью кофе и шевелю пальцами на ноге. Я словно вешу пять тонн. Мне трудно стоять, сидеть, лежать, поэтому я полустою, полусижу, полулежу. Я словно перезревший фрукт, упавший с дерева. Если б не музыка, которую я сейчас слушаю, я бы давно уже заснул. Хотя половина моего тела наверняка уже спит. Я чувствую, как мой живот, руки, ноги и задница давно уже залегли в спячку. Одной только голове все неймется. Я вижу гудящий за окном летний холодный дождь. Гроза бьет каждые десять минут. Сильный ветер. Мои только что выстиранные и вывешенные носки унесло на хер. Мне плевать. Мусорное ведро головы целиком в скомканных мыслях. А потом я начинаю играть в лото, наугад извлекая из всего этого хлама мысль и делая ее на некоторое время важнейшей в своей жизни. Я даю мыслям шанс стать на минут пятнадцать популярными. Почему же они не дают шанса мне.
Рабство. Я всегда боялся этого слова. Поэтому сколько я себя помню, я всегда от него скрывался. Но оно меня всегда находило. Странная вещь. Оно проникает всюду. Сквозь толщу подземных конструкций метро и пестроту супермаркетов, через знакомые квартиры и проверенных людей. Оно забирается всюду – в костюм, туфли, трусы. Я видел огромное количество мужчин и женщин с рабством в жопе и во всех остальных местах. Оно может забить все проходы и не оставить никакого выхода. Оно действует быстро. Оно может проявлять себя настолько разнообразно, что мне даже начинает казаться, что это какой-то инопланетный вирус. Как в фильмах ужасов, где подобный вирус, проникая в человека, подавляет его личность и превращает его в чудовище, используя его психосоматику для реализации своей сверхзадачи. Оно может принимать образ прекраснейших девушек и кишечных червей, оно может стать вашей головой, правой рукой или членом. Оно может принимать облик наших близких и друзей. Заболеть рабством – это значит потерять индивидуальность и самостоятельность, стать чревовещателем чужих мыслей, сделать себя придатком чужой воли. Поначалу я очень возмущался этим обстоятельством. Однако потом, я понял что к чему. Сама капиталистическая система устроена таким образом, что ее структура поддерживается только за счет схватывания человека в его стремлениях и застывания вокруг него, удерживая в рамках ограничений и предписаний, определяющих порядок его действий и мыслей. Это карманная жизнь. Вместо того, чтобы жить, люди имитируют свою жизнь. Вместо того, чтобы смеяться, люди имитируют свой смех. Вместо того, чтобы бороться, люди имитируют свою борьбу.
Почему некоторым людям так трудно установить полноценный человеческий контакт. Почему они делают все, чтобы выбиться из круга своей некоммуникабельности, в который они оказались замкнуты. Следует всегда помнить, что некоммуникабельность – это вовсе не неспособность завязывать отношения с людьми. Скорее наоборот – некоммуникабельные люди очень коммуникабельны в обиходном значении этого слова. Вопрос в другом. Некоммуникабельность – это неспособность включить других людей в свою жизнь. Это люди, которые быстро разочаровываются буквально во всем. Это люди, которых не удовлетворяет только то, что могут делать между собой люди. Это люди, которые ждут от человеческого контакта чего-то гораздо большего. Чего-то уникального и неповторимого. Чего-то, что позволит поверить в силу Человека, в могущество его Духа, в Любовь.
:))) Она буквально засыпала меня смайликами. Ее улыбка открывалась наружу и вовнутрь. Я стоял, потупив взгляд, несколько минут я перебегал глазами от ее сисек к жопе и наконец спросил: а как зовут твою улыбку? И тут у ее улыбки родилось несколько щенят. Они завертели хвостиками и щурясь от яркого весеннего солнца побежали за нами вслед. А когда мы куда-нибудь летели на самолете, ее улыбка была настолько тяжела для ручной клади, что нас просто заставляли сдать ее в багаж. Улыбки – это самостоятельная цивилизация. Улыбку можно добавлять в обед для вкуса.
Я давно планировал написать что-то вроде “А, Version 2.0”. Иными словами, собрать и запереть в комнате около пятидесяти потенциальных самоубийц. Привязать их к своим сидениям, дать каждому в руки по ноутбуку и подключить к интернету. А затем собрать все материалы скаченные ими, скажем, за 24 часа пребывания взаперти и опубликовать. Также в текст были бы включены все разговоры, имевшие место во время “творчества”. Текст в таком случае оказался бы написанным извне и изнутри. Это именно то, что необходимо роману, чтобы оказаться книгой.
Удивительные события. Они приходят как-раз тогда, когда когда меньше всего их ждешь. За последние несколько дней со мной произошло два удивительных события. Такие события обычно не происходят наяву. И поэтому когда ты их наблюдаешь, тебе кажется, что ты спишь. Это впечатление настолько сильно, что ты начинаешь отдавать себе отчет в том, что произошло, только гораздо позже, когда от увиденного не останется и следа.
Это как один огромный сон. Когда даже Нью-Йорк можно представить в виде огромного волшебного леса высоких и низких зданий с множеством светлых лесных полян, на которых расцветают разноцветные цветы автомобилей. Обычно в такой ситуации я себя вижу хищником, отбившемся от стаи.
Меня просто разбирает смех, когда я читаю работы неофилософов. Эти люди, живя в экономически стабильных странах с высоким уровнем жизни и общественного благосостояния вдруг ни с того ни с сего начинают критиковать все вокруг. Они оскорбляют страну, предоставившую им замечательную возможность получить блестящее образование; правительство, имеющее конкретные экономические программы поддержания наиболее адекватного уровня безработицы и инфляции; профсоюзы, создающие реальный противовес тирании капитала и пр. Конечно, у них это закомуфлировано многозначными метафорами и приглажено изощренностью дискурса. Тем не менее – большинство тем высосаны из пальца. Франция, равно как и другие развитые капиталистические сра страны, далеко не идеал социального благоденствия, но в отличие от бездны катастрофически разносторонних проблем постсоветских стран, - это сказка. Это рай на Земле. То, о чем говорят все эти высоколобые интеллектуалы, приправлено высокими доходами, уютностью профессорского кабинета, всемирной популярностью, дорогими ресторанами и хорошенькими молоденькими студентками. Я хочу чтобы вы меня правильно поняли. Я бесконечно уважаю всех этих философов, более того – я не представляю себя без гипнотического и исключительно важного воздействия их работ, изменивших мою жизнь. Но, оглядываясь по сторонам, я вижу как разнятся исходные мотивы наших философствований. Для них это интеллектуальная забава, метафизическая иллюзия, экзистенциальная работа над своей сущностью. А для меня – это единственный шанс выжить. Это вопрос жизни и смерти. Пока они размышляют над чем-то, нагоняя на себя трагическое настроение, я борюсь с запредельной абсурдностью окружающего меня третьего мира. Каждый день я выдерживаю тяжелый и продолжительный бой по отстаиванию своей позиции, по сохранению своей личности. Для меня это война, на которой в любой момент меня могут уничтожить. Для меня каждый день это последний и решительный бой. Иногда я сам удивляюсь все расширяющимся пределам своих деформаций. Но меня не сломить. У меня просто нет выбора.
Последние заметки за сегодня. Я смотрю вокруг. И то, что я вижу, меня убивает. Я в толпе людей, лишенных реальных связей и чувства общности, идеи и взгляды которых подвергаются искусственной унификации с помощью средств массовой информации. Я вижу людей, не имеющих ни прошлого, ни будущего. Они словно бесчисленные группы крыс, бегущие с тонущего корабля социальных мифов. Я пытаюсь выбраться из их окружения, но не могу. Быть человеком значит быть с остальными. Мне никак от них не избавится. У меня была любовь, но теперь ее нет. Я такой же, как они. У меня нет прошлого и будущего. От меня начинает ускользать даже настоящее. Так ли я представлял себе общество? Сегодня от нас отказались все. Наши мысли ломки и неухожены. Наши дни дублируют друг друга. Даже боги убегают от нас, как псы с поджатыми хвостами.