Страницы из рассказа Симоны Берто об Эдит Пиаф, пе

        I.-С тротуара Бельвиль в "дом" Берне.
        II.- Моя консерватория- это улица.
        III. Четверо в одной кровати.   
    
                ПИАФ


Родившаяся «случайно» в Лионе в 1918 г. Симона Берто остаётся там только 11 дней: мать возвращается с ней в Париж на свою родину. В Менилмонтане (один из бедных районов Парижа) Симона, выросшая на улице, уже в одиннадцать с половиной лет становится рабочей на заводе.Через год она встретится со своей сводной сестрой Эдит, дочерью, как и она акробата Луи Гассьена. Директор кабаре Луи Лепле прозвал её, Пиаф (воробышек), И вот она уже поёт на улицах, её берут с собой на уличные представления. Обе сестры были неразлучны тридцать лет. Пиаф (1969) —  это рассказ-история, написанная Симоной Берто о времени, в котором жила Пиаф, о тех, кто жил с ней, и как благодаря упорству и таланту она станет одной из знаменитых и блестящих певиц века.
Не возможно забыть белое лицо Пьеро, её фигурку, одетую в чёрное, но когда это крошечное создание появляется на площадке, то она вдруг заполняет собой всю сцену. Её голос царит над толпой, он разрывает души. Это Пиаф – звезда и слава музыкальных залов, "священный монстр", как о ней станут говорить за её манеру петь голосом, наполненным радостями и горестями, любовью и страданиями. Одним из самых требовательных учителей её была сама жизнь.
.Тяжелая, беспокойная немного сумасшедшая жизнь ребёнка улицы направляемая страстным желанием и силой воли превратило девочку в чудо певицу, взорвавшую своим талантом не только театр варьете во Франции, но и за рубежом.
Пение в уличных кабаре, из кабаре в мюзик-холлах, анонимные заголовки афиш — именно об этом суровом восхождении Пиаф, о ее тяжелой работе, её страстях, о ее неудачах и успехах рассказывает с воодушевлением свидетель почти всей жизни певицы, её сводная сестра Симона Берто.

Это для тебя, моя Эдит! Я написала эту книгу преданно не плутуя. Словно теперь мы можем услышать твой смех или твои слёзы. В моих ушах ещё звучит твоя последняя фраза: «Никогда не делай ни каких глупостей, Momone! ».
С тех пор я всё думаю, как же длинна эта твоя «поездка!» в вечность.
Я сердечно признательна Марселю Рутье за помощь и сотрудничество в написании этой книги.

Симона Берто.

Часть первая

Если бы её жизнь не была бы так печальна, она казалась бы чересчур прекрасной, чтобы быть правдой.

Саша Гютри.


I. C тротуара Бельвиль в «дом» Берне.

Моя сестра Эдит…. Мы были с ней детьми одного отца: Луи Гассьена. Он был неплохим типом. Просто тёплый кролик, который хорошо и часто топтал крольчих своими лапами. Он никогда не мог признать всех своих малышей. Справедливо, что и эти его копии никогда не были точно связаны с личностью отца. Одних он признавал, но были и такие, которых он игнорировал. Известно, что их в его «хозяйстве» было более девятнадцати, но попробуйте их всех обнаружить, найти, собрать, чтобы хоть только посмотреть! Это происходило в среде, где прежде делали ребенка, а уж потом сообщали тревожную информацию служащим мэрии. У меня, поэтому был ещё и другой отец, так сказать гражданского назначения, тот, кто однажды дал мне свое имя: Жан-Батист Берто.
Моя мать вышла замуж в возрасте пятнадцати лет, развелась в шестнадцать. К этому времени у неё уже были три дочери от неопределенных истоков. В данный момент она жила одна в том же отеле что отец Гассьен, в местечке Фальглер, из которого он был призван в армию. Я, следовательно, была ими задумана во время счастливого краткосрочного отпуска в 1917г.
Это была не случайная встреча. Они встречались уже давно, и это им нравилось. Они словно вспоминали и проверяли свои прежние отношения.
Однако это не помешало моей матери, мужчины были редкостью в то время, однажды, когда папа снова отправился на фронт, подцепить мимоходом парня в возрасте восемнадцати лет, Жана-Батиста Берто, который только что прибыл с передовой линии фронта из Отона и который, не колеблясь, приклеился к телу женщины в возрасте двадцати лет, имеющей трёх дочерей и плюс я уже была у неё в животе. Вот так однажды бравый двадцатилетний Жан-Батист оказался ответственным за целую «роту» из пяти девчушек. Я не дожила ещё и до своего совершеннолетия, когда у нас в доме уже было девять детей и не все от отца Берто, как мы его называли. Мать не стеснялась возможности иногда в «ритме мелодии танца Ява» покидать дом с полной сумкой в руках и возвращаться домой с пустой, но с новым «клоуном» в животе.
Я родилась в Лионе, случайно. И была возвращена в Париж через 11 дней. Моя мать продавала цветы на тротуаре перекрёстка улицы Марэ и улицы Пиренеев, напротив церкви Белльвиль. Я почти не посещала школу. У нас это не казалось невозможным, не считалось обязательным. Тем не менее, время от времени я всё же в неё ходила, особенно на начало учебного года, чтобы, так сказать «засветиться» перед классом, а первого января получить полагающуюся обувь. Это была единственная польза, которую мать в этом находила. Однако она ещё говорила, что образование, как и деньги, нужны и их должно быть много, без них будешь бедным. Но так как в то время школа была не обязательной, то я почти всё время оставалась на улице, где не научилась хорошим манерам, но очень быстро познала все премудрости жизни. Я часто ходила повидаться с отцом Гассьеном в районе Фальгери в его отель. Я была счастлива, так как была уверена, что он меня любит. Он внимательно рассматривал меня и ему казалось, что я очень гибкая как каучук. С большими серыми глазами, я была его вылитый портрет. Он заставлял меня делать физические упражнения, платя мне за это большим стаканом гранатового сиропа с мороженным. Ещё давал маленькую монетку. Я очень любила своего отца. Он называл меня Симоной и никогда теми глупеньким словами, которыми называют чувствительные родители своих малышей. Он был очень доволен, когда видел меня, и находил, что я росту. Вероятно, что это казалось ему необходимым, чтобы оценить достаточно ли хорошо кормит меня мать, чтобы я быстро росла. Но, надо думать, что однажды этот мой прекрасный рост прекратился, потому, что я не становилась выше одного метра пятидесяти сантиметров.
Он был акробатом, но не артистом цирка, или мюзик-холла, и даже не акробатом на ярмарочных представлениях. Это был, так называемый, «шарлатан», сценой которому служил тротуар улицы, асфальтовая площадка которой и приносила ему заработок. Он не располагался где попало. В своей профессии он достиг большого успеха и поступал как авторитет, хорошо знающий свои права и свои определённые уличные места. Его профессионализм был рекомендацией. Если говорилось: "Я дочь Гассьена!" — то это требовало ко мне соответствующего уважения.
Когда на проспекте или бульваре шло приготовление к трюку, то выбиралось место, где люди могли бы остановиться, посмотреть и получить удовольствие. Отец раскладывал маленький старый, потёртый квадратный верёвочный коврик и собравшиеся знали, что это серьёзно, здесь будет настоящий спектакль…. Он начинал с большого глотка из литровой бутылки вина. Этот жест всем нравился, так как парень, который пьёт перед началом работы рассчитывает приложить большие усилия и хорошо попотеть. Потом он некоторое время добродушно покачивался. В «работу» вступала Эдит, которая провела с ним пять лет своей жизни (с восьми до четырнадцати) и очень хорошо его имитировала. Она обожала подрожать отцу. Сначала она откашливалась, прочищала горло как отец, её голос становился сиплым и она «отдавала швартовы»: "Спешите увидеть то, что вы сейчас увидите. Ни какой рекламы! Ни какой мишуры! Артист работает прямо перед вами без сетки, без опилок, без всякого кривляния. Сто су и мы начинаем!".
И в тот же момент, один из приятелей нерешительно покачиваясь, бросает на ковёр десять су, другой двадцать. — «Дорогие любители и подлинные знатоки. Я собираюсь выполнять в вашу честь и для вашего удовольствия номер равновесия на больших пальцах. Это номер единственный в мире. Великий Барнум, «король цирка» предложил мне за него баснословную сумму. Но я ему ответил: «Послушай парень в шляпе, это не продаётся! (Не правда ли дамы и господа?) Сохраняй своё золото и свои деньги, а я сохраню свою свободу!»
«Еще небольшое усилие и мы начинаем этот спектакль, который поразил даже коронованные головы, впрочем, так же как и остальные во всех странах. Даже Эдуард, король англичан и принц де-Голь спускались из своих дворцов на улицу, (и так было во всём мире), чтобы меня увидеть. Все равны перед Искусством! Еще одно согревающее движение для разминки, дорогие друзья, и мы начинаем !..»
И наш папаша за их копейки начинал выдавать высокий класс мастерства, потому что он действительно был очень хорошим акробатом.
Казалось, что я уже почти точно усвоила, что и как мне надо было делать, но он вдруг стал мне говорить, что это не совсем то, что необходимо. Моей же матери он в грубой форме сообщил, что ему, конечно, на всё наплевать, но Симоне пора выучиться какой либо профессии, чтобы было чем зарабатывать на жизнь.
Я почти полностью жила на улице. Моя мать возвращалась домой очень поздно, или не приходила вообще. Я не знала, что она делает, чем занимается, я была слишком маленькой. Иногда мать брала меня с собой в кабачок, где играла музыка. Там она танцевала, а я спала в кресле. Бывали случаи, что мать забывала меня, тогда меня находили в Заведении общественного приюта, позже в Исправительной колонии. Государство всегда проявляло заботу обо мне. Ещё позже, я вспоминаю, она была консьержкой в доме 49 на улице Паноякс в Ментилмонтане. Мне было пять лет.
С отцом я виделась, но Эдит его не знала. Я была на два с половиной года младше ее, и она жила в Бернэ в Люре. Иногда я и разговоры о ней слышала, но не больше.
     Отец любил её больше, чем меня. Естественно, что он мне объяснял всё так: «У тебя есть мать, а у неё нет». Да, так я одна имела мать, раз он так хотел. Тем не менее, я действительно долго думала, что это так и есть, что это только у меня и была мать. Другие дети в Менилмонтане вообще не имели возможности различать своих матерей. О них они говорили так: «Да, у меня есть мать, она работает, она занята, делает то это, то что-то другое». Дети их считали труженицами, но воображалами, которые их не очень часто навещают. Они были, как бы, не из их мира.
Я родилась в госпитале, а Эдит явилась непосредственно на улице, прямо на асфальте. — «Эдит, она родилась не как все в этом мире — рассказывал мне отец. — Война была в разгаре, и это после такси в Марне, я оказался в пехоте, и мне предстояло «идти умирать или побеждать». Это всегда участь бедных, для них это самая лучшая доля, потому что их очень много. Моя женщина, мать Эдит, Лина Марса, её настоящее имя: Анита Майра, была артисткой лирического жанра. Она была рождена в цирке и для цирка. Это действительно был ребенок, рождённый в профессии отца. Она мне писала: «Я только что родила, требуй разрешения на отпуск». Это известие меня просто огорошило. Я прибыл к ней.
Потребовался лишь год, чтобы "цветы в ружьях завяли".
Мы больше не думали о «свежей и весёлой» войне. Но Берлин был действительно далеко от нас, чтобы держать меня в клещах. Потому я тотчас же прибыл прямо в её жилище. У неё не было ни угля, ни кофе, ни вина — лишь чёрный с соломой хлеб. Я только видел соседей, причитающих вокруг моей жены: «Какое несчастье эта война, её мужчина на фронте!...» — «Успокойтесь женщины! Я вам скажу, что я сам займусь всем этим». Это было 19 декабря 1915г.
Когда Эдит рассказывала о своём рождении, она обычно добавляла: «В три часа утра, для меня настало время выходить наружу из живота матери, чтобы посмотреть насколько лучше снаружи, чем внутри…»
 — «У меня едва хватило времени выдохнуть «уф», продолжал отец, чтобы разобрать всю эту «волынку» и своё личное имущество, прежде чем идти чего-то купить, перед тем, как меня расплющит сном в этой исторической постели, как Лина принялась горланить и трясти меня: «Всё Луиз! Мне страшно больно, мне очень плохо! Малышка пошла»! — Она была бледна, лицо осунулось… Это был не тот день, когда с ней следовало говорить о женитьбе
«Готовый ко всему я отдыхал в кальсонах. С первыми её воплями, я мгновенно вскочил, набросил свои шмотки, поднял её на руки и вот мы уже спускаемся вниз по улице. В этот час на улице не было ни одной извозчичьей кареты, все они разъехались, и ещё никто не выезжал вновь. Становилось холодно, пробирал мороз. Мы начали спускаться на улицу Бельвиль. Лина кричала и хрипела.
—«Я не хочу, чтобы это был мальчик, он вынужден будет идти на войну». — «На ухабистой дороге тротуара, её было трудно нести, сильно трясло. Лина поддерживала свой большой живот двумя руками.
Она попросила, чтобы я остановился с ней около газового фонаря, который располагался у подножья ступенек лестницы.
 — «Оставь меня здесь, а сам беги скорее к полицейским, проси скорую помощь»
 — В нескольких десятков метров от этого места на улице Рампонно. находился комиссариат полиции, через проходной турникет которого я ворвался, крича: «Там на тротуаре моя жена рожает»!
— "Не будь болваном, не ори" отвечает один усатый седеющий бригадир.
Здесь есть «курочки», которые примут роды у паломниц, да так, как если бы они были все дипломированными акушерками.
     « Так под уличным фонарём около 72 улицы Бельвиль под накидкой полицейского и родилась моя дочь».
Так как "прибывшая" не посчитала нужным дожидаться очереди, чтобы «протолкнуться» попозже, то так и сложилась "реальная песня". Таким образом, рождение Эдит сразу же оказалось отмеченным судьбой.
Мать очень хотела назвать её Эдит, в память о юной англичанке: Эдит Кавелл, героической шпионке, расстрелянной несколько дней накануне 12 декабря бошами.
« Это благородное дело»,— говорила она, — «потом в будущем с таким именем она не пройдёт по жизни незамеченной!»
Нельзя сказать, что при рождении Эдит не хватало исторических событий или предзнаменований, и их оказалось даже больше, чем в гороскопе.
Когда отец вновь отправился на фронт, его жена всё ещё оставалась в госпитале Тенона. «В конце двух месяцев там Лина, которая была артисткой, точно определилась с отцом, у которого, однако, не было сердца, и он «всучил» нашу дочь своей матери, которая жила на улице Ребеваль»
Материнская семья Эдит, по правде сказать, не имела ничего общего с семьями из иллюстрированных книжек. Никакого отношения к так называемой литературе Розовой библиотеки. Бабушка и её старик превратились в отбросы жизни, две губки, пропитанные красным вином.  "Она (бабушка) говорила, что алкоголь убивает, но «стаканчик», он всегда  поддерживает". Когда она протягивала рожок Эдит, то он всегда был немного рыжим. Эдит она звала Мена. Она никогда не знала её настоящее имя так же как  не знала и никакого другого, она полагала, что это было главным, основным в доме.
В это время когда заросший вояка второго класса Гассьен Луи, погрязший в нечистотах траншей, покрытый чесоткой, охотился за вшами в обществе других героев, как и он, Лина продолжительное время ему не писала, а потом прекратила совсем. Перед его возможным отпуском она направила ему послание без длинных фраз: «Луи! Всё кончено нас двое. Я отправила малышку к матери. Бесполезно приезжать, чтобы меня увидеть, когда вернёшься».
Однако это не стало причиной, чтобы он оставил свою малышку. В последний раз, по разрешению, полученному в конце 1917 г. он видит Эдит и делает вывод о её катастрофическом положении. Рахитичная, с головой как мяч на четырёх спичках. Грудная кость как у цыпленка, торчащая на носу баржи. Она была такая грязная, что казалось необходимым надеть перчатки только для того, чтобы к ней прикоснуться. Однако с этой стороны он не был большим снобом. Он говорит себе: "Надо что-то делать. Надо найти более достойное место и дать малышке надёжный приют. Когда это военное беспутство закончится, я вновь начну своё дело, устрою свой «банк». Толчёный камень и песок — это не лучшая колыбель для маленькой девочки. И что теперь"?
В то время не было той помощи, которая может быть оказана (государством) теперь. Впрочем, ему бы и на ум не пришло воспользоваться родительскими правами. Несмотря на его бедность, на его беспорядочную жизнь, он никогда не поместил бы свою дочь в Общественный детский дом, как щенка в приют для брошенных собак…
Отец Гассьен, расположившись в пропахшем мочой бистро, заказывал рюмку абсента — когда у него водились деньги, иногда он заказывал и «зелёный», но никогда не напивался до «чёртиков», так как это было и экономичней и полезней для здоровья, а в этот день ему как никогда нужно было быть трезвым и серьёзным. Он решил написать письмо своей матери, которая была кухаркой у своей дальней родственницы в Бретани. Смелая женщина, которая могла бы быть фермершей, но ей приходилось содержать "дом", и «боксы» (комнаты с девушками, сдаваемые на ночь) в Берне в Нормандии. Однако очень скоро бабушка и «Мадам» ответили, что не будут его беспокоить, а сами отправляются искать его малышку.
Также сухо и по боевому группа (Луиза, бабушка, «Мадам-Мария», кузина ) начала действовать, собираясь «вырвать» Эдит у родной бабушки, которая всё время повторяла, что малышке здесь очень понравилась, и у неё ей очень хорошо, и что Эдит тоже очень здесь нравится. .
Возвращая девчонку, эти "дамы" хлопают в ладоши. Они говорят: " Это - хороший знак,что ребенок в таком доме, это принесет счастье". Все сразу же постарались, как следует отмыть Эдит. Только в двух, трёх, четырёх водах постепенно стали отпадать чешуйки грязи. Её тёрли, скребли. Ребёнок плакал, брыкался. Потом Эдит плакала опять: "Тётя Луиза купила мне новую одежду, но когда она бросила мои тряпки в мусор я сильно заплакала. А когда она захотела снять мою обувь, то я загорланила так сильно, что поперхнулась." — «Это обувь для воскресенья,» — рыдала я, хотя пальцы моих ног вылезли из туфель наружу».
Когда её мыли, то заметили, что у нее какие-то странные, будто наклеенные глаза, которые казались изъеденными молью. Эту странность отнесли на счет грязи. И только почти двумя месяцами позже одна из девушек «Мадам» замечает, что Эдит на всё наталкивается, что она смотрит на свет, на солнце, но их не видит. Эдит слепая.
Это время Эдит помнила очень хорошо и говорила о нём с никогда не стирающимся ужасом… Девушки же её обожали, ласкали.
«Со мной они были очень ласковы, я была их талисманом. Если я ничего и не видела, зато слышала все. Это были смелые девушки: в доме у нас даже не пахло духом «ипподромных» гонок. Это были два разных мира и они презирали друг друга.
Я приобрела привычку ходить, выставив руки вперед, чтобы защитить себя, так как я везде могла на что нибудь натолкнуться. От этого мои пальцы, мои руки стали очень чувствительными, я научилась узнавать ткани и кожу по осязанию. Я могла сказать: «Вот это — Кармен, а это — Роза.»   
Теперь я жила в мир звуков и слов; и всё, что я не понимала, я всё время повторяла и повторяла в своей голове. Что меня больше всего очаровывало в этом доме, я думаю, была плохая механическая скрипка, но я ее предпочитала пианино. Но по субботам вечером, когда приходил пианист, всё становилось совсем по-другому, потому что теперь эта механика была более богата звуками.
Так как я постоянно жила в темноте, в мире ночи, я была очень чувствительна. Однажды я услышала фразу, которую я никогда не забуду. Она касалась кукол, которые мне дарили. У меня, их никогда и не было этих кукол, но когда кто-то хотел мне подарить одну, бабушка говорила: «Не стоит этого делать, она всё равно ничего не видит, она всё сломает.
Тогда эти «дамы », эти смелые девушки, для которых я была девчонкой, которая просто жила с ними, однако, каждая из них, мечтала иметь свою такую же, делали для меня куклы из лоскутков.
Я проводила целые дни, сидя на маленькой скамеечке с куклами на коленях, которых я не видела, но которых пробовала «видеть» руками.
Самыми лучшими минутами дня был обед. Я говорила, смеялась, и всем со мной тоже было весело. Я рассказывала всякие истории. Они не были длинными, но это были мои истории, которые я пережила сама.
Моя бабушка, другая, моя родная научила меня пить красное вино. В Берне, когда мне пытались разбавить вино водой, и начинала вопить: «Не хочу с водой!»  — Мне говорили, что это плохо, что я могу заболеть. Но, и быть больной я тоже не хотела.
Когда я сидела на своей маленькой скамеечке, ночью, я пробовала петь. Я могла слушать себя часами, а когда меня спрашивали, где же я научилась этому, то я отвечала со значением: «Улица Рампонье (Мена часто посещала там бистро)». — Чтобы выпить глоток за здоровье кого-нибудь Мена часто водила и меня за собой на танцевальные вечера, в забегаловки, на музыкальные вечеринки: «Пой, малышка, пой: Это была песня о ласточке городских окраин.
"Её зовут городской ласточкой,
Это не кто другой, как бедная девушка любви…"
Это вызывало смех у присутствующих и меня награждали аплодисментами.
Эдит вспоминала как она жила там, что женщины были очень любезны с ней, по вечерам они танцевали Яву, как это всё было весело, и какой тёплой была вся атмосфера. Всюду пахло духами, алкоголем, слышны были «выстрелы» пробок открываемых бутылок шампанского.
Она слышала всё происходящее как далёкое эхо, не больше. Её бабушка находила, что это было не её место. Поэтому ухо Эдит, схватывало лишь то, что могло схватить случайно мимоходом.
Были клиенты, которых она знала. Для Эдит они были двух типов. Одни, у которых брюки на коленях были из тонкой гладкой шерсти, а голос у них был мягкий и ласковый, и другие более грубые и колючие.
«Дамы», как их называла Эдит, были нежными хорошо ухоженными, всегда хорошо пахли. Эдит их обычно не видела, но встретилась с ними лишь, когда они все пришли на похороны её отца.  — «Папа, о нем я ничего не знала. Я никогда и ничего не слышала о нём, не могу сказать, что даже видела его». —
 — «Думаю, что мне было четыре года, когда он привозил меня к морю. Для меня музыка моря была непонятна, а его запахи я игнорировала. Я сидела на песке, это было похоже, как и на земле, а он мне говорил, чтобы я не трогала песок, так как он грязный. Песок наполнял до верха мои ладони и потом скользил, высыпался…, это было похоже на то, как вытекает вода из рук, когда её хотят сохранить.
Я слышала голос человека, которого я не знала, не видела. Он меня спрашивал: «Вы будете та самая маленькая девочка, которую зовут Эдит»?  Тогда я протягивала вперёд руки, чтобы коснуться его и спрашивала: «Кто вы»? — Он мне отвечал: «Я волшебник»! — Тогда я кричала: «Ты мой папа»! 
— Но я смогла его увидеть только позже, спустя два года.
Я всегда думала, что всё это происходит ночью. Это дало мне чувствительность не такую как у других. — «Значительно позже, когда я хотела услышать, «увидеть» песню, я закрывала глаза, но чтобы действительно «вытащить» её из себя, из моей требухи, моего нутра, нужно  было, чтобы крик этого желания пришел, откуда-то из далека, а мне оставалось лишь закрыв глаза ждать». —
Я была ещё очень маленькой, когда впервые услышала Эдит. Моя мать, болтая с подругами, часто повторяла, что у Симоны есть слепая сестра Эдит.
Итак, у меня была слепая сестра, моя сводная сестра была слепа.
Она жила в сельской местности у матери моего отца и это меня не интересовало, тем более что слышно было, как говорили, что в этом доме были ещё сводные братья и сводные сестры в беспорядке. Все они были от разных отцов. И что!?
Сразу после рождения у Эдит обнаружили катаракту, но опасность не оценили должным образом. В результате она оставалась слепой в течение трёх лет. Бабушка Луиза совершила с ней паломничество в Лизье в кафедральный собор святой Терезы Дитя -Иисуса (Lisieux) И она стала видеть. Для Эдит это стало настоящим чудом, в которое она поверила на всю жизнь. Для неё это было время рождения подлинной веры и поклонения святой Терезе, покровительницы Дитя Иисуса Христа. Она привезла с собой маленькую медаль с изображением святой, которую, не только носила постоянно, но и всегда держала около себя ночью на ночном столике возле кровати.
Надо отметить, что «чудо», которое вернуло Эдит зрение, произошло довольно курьёзным образом. Я не знаю точно, кто об этом рассказал Эдит! Думаю, что это сделал её отец. Справедливо, что в семь лет она уже всё очень хорошо помнила, причём обо всём и обо всех.
В Берне было не так как на улице Ребеваль все было более продвинуто. В этом заведении можно было видеть весь мир, причём лучший мир образованных мужчин. Маленькая слепая девочка. Никто не соглашался с мыслью, что это несчастье — удар судьбы, все старались принять участие в её лечении, даже если это стоило денег.
В этом доме выигрывали большие деньги, так же как и в Берне в Ёре. Если хотите, то чудо было в одном. Бабушка тот-час же отправилась с Эдит в собор святой Терезы в Лисье. Врач говорил, что шанс её выздоровления очень мал. Тем не менее, бабушка регулярно возила девочку на «лечения». Малышка не говорила ничего. Однако всё время ей делали прижигания, это был ляпис. По ночам она мечтала о свете, о солнце. Она пыталась вспоминать улицу Ребеваль, в Париже, как это было, когда она видела. Но она тогда была очень маленькой, и ей казалось, что она вообще никогда хорошо не видела. Для неё свет всегда был туманом. Жители всей сельской местности и в самом «доме», были набожны и поклонялись маленькой святой Терезе в Лисье.(Lisieux).
Однажды Кармен сказала: «С венком из роз, эта маленькая монахиня кармелита, почему бы ей ни сделать чуда для нашей малышки ради нас»?
Весь «дом терпимости» тот час же согласился с этой идеей, даже те, у кого совершенно не было надежды и причин верить в чудеса. Бабушка и «Мадам» нашли эту идею хорошей и вот уже между двумя клиентами девушки дают девятидневный обет воздержания (font des neuvaines).
Молитва, как и деньги не имеет запаха (деньги не пахнут) и «Мадам» даёт обещание: если маленькая выздоровеет, то она отдаст десять тысяч франков. В 1921г. это производило впечатление, это была большая сумма. Чтобы «сделка» состоялась, надо было всем пойти и прикоснуться своими руками к руке маленькой святой; только таким образом сделка считалась заключённой, но это было всё равно, что дойти пешком до Нормандии.
Определили дату: 19 августа 1921. 15-го был праздничный день, и закрывать заведение было никак нельзя. По крупному «счёту» началась лихорадка. «Мадам» сказала: «Девочки мои, все собираемся, чтобы идти туда. Дом будет закрыт. Вы вдохнёте свежего воздуха».
Девушки начинают собираться, обмениваются вещами: « Я передаю тебе мою черную шляпку, а ты отдай мне маленькое платье, то, в котором я так хорошо выгляжу». Бабушка и Эдит в центре происходящего. Малышка сияет во всём новом. Дамы теперь выглядят как настоящие благодетельные мещанки — шляпы, никакого макияжа, перчатки.
Утром в салоне «Мадам» хлопает, как обычно в ладоши, и переходит к обозрению деталей. Со стороны обуви это немного хромает — много лакированных ботинок и высоких каблуков. Девушки обычно выходят столь мало, что в основном у них только «рабочая обувь». В Берне, в доме за окнами спущены шторы. Петушки не спешите, ваши курочки отпущены; эти «дамы» превратились в паломниц. .В пригородном поезде компания немного оттаивает. На скорую руку перекусывают. «Дамы» разговаривают между собой, смеются, но на вопросы и заигрывания мужчин не отвечают. Уже давно всем известно, что такое, будь он неладен, «мужчина». И все они одинаковые и ничем не отличаются друг от друга. И затем, это так не делается.
Жители Лизье в этот день могли увидеть невероятную процессию: в монастырь друг за другом шли девушки, опустив глаза. Они зашли в собор с малышкой и почти весь день жгли свечи, перебирали чётки. Они просили милости не только для девочки, но, пользуясь случаем, и для себя. Слышны были вздохи. Из глаз капали слёзы. Женщины омывались потоками божественной чистоты, купались в чистоте. Выходя из собора, они чувствовали себя полностью очищенными и умиротворёнными. Всё было так за исключением собственных ног: «Я чувствую, что мои ноги в туфлях на каблуке, словно стёртые копыта старой лошади. Моё самое большое желание снять поскорее туфли и натянуть разбитые тапочки» — говорили многие женщины. Вечером, утомлённые и разбитые путешествием дамы, устроили шумный пир без мужчин, шампанское по случаю праздника лилось рекой.
Они скользили по гостиной в своих лёгких платьях с чувством хорошо выполненного долга. Теперь они терпеливо ждали чуда. И это произошло 25 августа, в день Святого Луиза, праздника отца. Бабушка сказала: «Сестра Тереза Дитя-Христа сделай так, чтобы маленькая увидела ради Святого Луиза». И чудо свершилось в этот же день.
С раннего утра до полдня эти «дамы» просыпались, вставали и по одной тянулись в пеньюарах в кухню, где тяжёлые одуряющие духи женщин смешивались с лёгкими и тёплыми запахами соусов. Женщины зевали, протирали тяжёлые веки. Все они с нетерпением подстерегали Эдит.
Они заглядывали ей в глаза, засыпали вопросами. — «Ты знаешь, как светит солнце?» — И Малышка протягивала руку. — «Да, я чувствую его тепло».
К семи часам вечера весь дом бы деморализован. Чудо не спешило явиться.
В это никто не осмеливался верить. — «Семь часов, пора идти спать. Может быть, всё произойдёт завтра», сказала бабушка. Все, но Эдит, она оставалась в салоне, положив руки на пианино, что никого не удивляло. Она нажимала клавиши одним пальцем, наигрывая «В свете луны». Ей это очень нравилось, она любила наигрывать песенки. — «Иди спать!» — сказала бабушка.
 — «Нет! Это так прекрасно, что я всё вижу».
У женщин перехватило дыхание; чудо, в которое они так верили, которое так ждали, свершилось. Они были так поражены случившимся, что не осмеливались в это поверить. Бабушка, дрожа от волнения, спросила: «Что красиво, мое сокровище»? — Это. — Ты видишь? —
Она видела. И первое, что она видела были клавиши пианино.
Все вместе упали на колени. Это был знак свыше и «дом» закрыли. Тем хуже для клиентов, но коммерция и чудо — это не совместимо! Эдит было семь лет. Прибежал отец Гассьен. Он был счастлив. Эдит как все, как и другие дети, она видит! Она нормальная девочка.
В продолжение приблизительно одного года она посещала школу. Она изучала все, что было положено, но родители остальных учеников были возмущены.  Когда отец прибыл в Берне, куратор прочитал ему мораль.  — «Необходимо забрать из школы эту девочку. Вы должны понимать, что её присутствие в школе — это скандал. Когда у неё были закрыты глаза — это одно дело, но теперь ваша девочка растёт в «доме» такого типа с открытыми глазами, месье, какой это пример для маленькой чистой души? К этому нельзя быть толерантным»!
И вот Эдит, эта «маленькая чистая душа» выброшена на тротуар рядом с отцом. Это были не лучшие годы. Она часто мне об этом с горечью рассказывала. Отец, же напротив, находил всё это скорее смешным и охотно вспоминал это время.
   .   С   семи до  четырнадцати лет он повсюду таскал Эдит с собой из забегаловок в бистро, с тротуаров на площади, из городов в посёлки.
Позже, когда Эдит рассказывала мне об этом периоде своей жизни, она говорила: «С папой я столько ходила, пешком, что больше не чувствовала свои ноги. Мои ноги от стоп до колен были полностью обессилены».
Моя работа состояла в том, чтобы собирать деньги — « Улыбайся! — говорил папа, — это заставит их раскошелиться и платить». Чтобы иметь су для оплаты рюмки абсента он придумывал необычные уловки. Так, мы заходили в кафе, он взглядом определял на вид не сварливую, добрую женщину и говорил мне: — « Если ты споешь что-нибудь этой даме, то ты сможешь получить от неё денежку, чтобы купить себе конфеты».—
 — «Я пела, а он подталкивал меня ближе к даме. Это побуждало давать деньги и других». — «Отец по отечески забирал мой «урожай». — «Отдай мне твои су, я буду их хранить». Так мы и жили. Он мне никогда не говорил, но я знала, что он меня очень любил. Я тоже, тем более, но ничего ему не говорила. Однажды вечером в посёлке шахтёров — «Шахты Брюэй», я думаю, — я пела  в кафе. Там находилась одна респектабельная пара. Они слушали меня с непроницаемыми лицами и с застывшим на губах упрёком. Наконец, дама обронила фразу: «Она сломает свой голос». — «Надо сказать, что в ту пору я пела во всю силу моих лёгких». — «Где твоя мама»? — спросила дама. — «У неё нет матери», — отвечал отец.
       И вот, прослушав моё пение, они с умилением начинают давать советы моему отцу. В течение часового разговора, оплатив папино питьё «и гранатовый сироп для малышки», они предлагают папе серьёзно заняться мной: пойти со мной в пансион (специальное закрытое музыкальное училище), чтобы я изучила там пение. Там его должны хорошо принять, заплатить много денег. Но отец тут же закипает в гневе и всё ломает.
 — «Вы сошли с ума? Моя малышка не продаётся. Моя дочь, может быть, и не имеет матери, но у неё много заботящихся о ней женщин»
« Это было правдой, я не испытывала нехватку заботы обо мне. У него всегда были хорошие женщины».
       Отец не испытывал нехватку в дерзости. Он нашел уловку, которую повторял раз за разом. Когда он заканчивал свой номер, то начинал собирать платок, клал его на ковер, вытирал руки с и сообщал: «  Поддержите малышку. Она собирается пройти среди вас «чтобы собрать плату, а затем, чтобы вас благодарить, она сделает три опасных кульбита вперёд и три таких же назад». После чего я делала круг между зеваками и возвращалась к отцу, который предпринимал гениальный маневр. Он клал руку на мой лоб и говорил: «Медам и Месье»! Будите ли вы столь смелы, чтобы разрешить этой маленькой девочке делать крайне опасные прыжки с температурой под 40 градусов, у неё лихорадка. Она больна. Ваши деньги разрешат мне отвезти её к доктору». — «Но честь выше всего, дамы и господа, обещания должны быть выполнены. Если единственный кто-то это попросит, она сделает эти прыжки». — Потом он медленно обходил всех по кругу, говоря: «Кто это требует, поднимите руку».
     Никто не осмеливался поднять руку, видя это бедное дитя —
тщедушная, бледная, с большим выпуклым лбом, с лихорадочно горящими глазами, которые, казалось, заполняли всё лицо.
        И лишь один единственный раз этот приём обернулся неприятной стороной.  Один брюзга начал шуметь: « — Я оплатил, и хочу это видеть. Все это ваши шутки, обман».
« Мой отец не стал извиняться: « — Девчонка собирается вам спеть, «Я – корова»
           " Три недели, после того, как он уехал,
            Я спала со всеми его друзьями.
           Ах, да я заслужила удары хлыстом, но…
                Я —- корова...."
   Мне было девять лет.
Это был первый случай, когда Эдит пела на улице и он не стал последним. Отец мечтал сделать из неё акробатку. Он говорил о ней: « У этой девчонки всё в горле и ничего в руках».                Он не был плохим отцом, просто причина была в том, что он не мог сделать больше того, что мог сам.
Возможно, что он плохо её сделал. У Эдит всегда была целая куча бабушек (тещ). Может быть, иметь единственную родственную душу было бы во много раз лучше, чем иметь многих, пусть даже и хороших. В итоге, когда она была малышкой, она практически всегда оставалась голодной, среди этой толпы «хороших» нянек и потому при случае, всегда, будучи голодной девчонкой, ела больше чем я... .
Я предпочла бы быть на ее месте скорее потому, что он оставил меня моей матери, а я же хотела бы быть с ним. Он это с удовольствием сделал бы, но он был бедным, и не мог возиться с такой малышкой как я. Что же он сделает в дальнейшем? Даже тогда когда Эдит ещё была очень маленькой, ему надоела и опротивела такая беспросветная жизнь.

                Глава II

                II. «Моя консерватория-это улица»

     В продолжении времени, в течение которого она «работала» с отцом Гасьеном, я ничего интересного или особенного не об Эдит не знала. Мне было пять или шесть лет, когда я услышала о чуде. В последующие дни моя мать весело хохотала, пересказывая эту историю.
Я знала также, что она жила среди путан в доме терпимости. Путаны, я знала, что это такое. Я их видела ежедневно, разговаривала с ними, но «дом терпи мости», я не знала что это такое. Моя мать мне объяснила, что это отель, в котором путаны живут взаперти.
Я их находила немного несчастными, раз они живут взаперти, но в то же время на улице они вели себя весьма расковано, свободно, но я не углублялась в этот вопрос, не обращала на это внимание. В двенадцать лет у меня были другие проблемы, чем думать о моей сводной сестре, которой то и было  всего пятнадцать.
    Я знала, что Эдит жила с отцом, но что она от него сбежала. Мама мне сказала, что моя сестра держится своей матери, удрала к ней.
Это мне не говорило ничего особенного, но тем не менее я восхищалась убежавшей.
Когда я приходила к отцу, который продолжал вытягивать мои кости, давая уроки со своим напарником Камилем Рибоном, которого звали Альверном, специалистом по работе на пальцах. Отец, как и каждому акробату, который работал со мной говорил, что моя сестра даже не знает, как это сделать.
Я была горда этим, это не могло продолжаться долго.
Альверн часто виделся с Эдит, заставлял её работать. Она напрасно старалась его оставить, отец обязывал её приходить снова и снова, так как это являлось частью его идеи относительно воспитания, которое он должен дать своей дочери. Он так же обучал её истории Франции. Когда он не знал, какую ни будь дату или боялся ошибиться, то говорил: « Это, так старо, что и сто лет разницы при этом не имеет никакого значения». Так как улица Амандьер была рядом с улицей Панайокс, то я часто приходила к Альверну. Отец говорил моей матери: «Момон должна, как ни-будь вечером прийти повидаться со своей сестрой, после работы». Мне было двенадцать с половиной лет, и я уже работала. Это было у Вондера — монтаж металлических автомобильных фар — это было значительно сложнее, чем собирать свечи. Я зарабатывала восемьдесят четыре франка за неделю, работая десять часов в сутки. Я работала на машине, которая называлась обжимочной, (она зажимала фару в оправке). Вообще говоря, эта деятельность была криминальной в то время. Другие ребята нашего квартала, мои товарищи, шли работать к Люксору и Трезету, которые обслуживали Вондера, и это было нормально, это была наша жизнь.
Однажды мать мне сказала: «Ну вот Эдит, твоя полу-сестрёнка, находится сегодня у Алверна. Сегодня мы пойдём туда, и я, таким образом, увижу, что она собой представляет».
-Мы отправились к Альверну, и это мне понравилось. У него было бедно и плохо, но он надувался гордостью и приглашал нас неоднократно. Я видела только это. На Эдит, я не обращала никакого внимания.
Его квартирка была маленькой и очень бедной и выглядела довольно отвратительно. В проёмах двери висели спортивные кольца.
Позже я заметила, что на кольцах болтается нечто бесформенное в мальчишеских плавках. Я даже не могла подумать, что это моя сестра, если бы не увидела две маленькие белые ручки.
     «Ты Эдит?» — «Да» — «Значит, ты и есть моя сестра». —
Эдит было пятнадцать лет. Сквозь зубы, но мы начали мало помалу разговаривать. Постепенно дело пошло лучше. Потом она меня спросила: «А ты сможешь сделать так»? — Так как я проделывала подобные упражнения это с папой, то я тот час же выполнила много переворотов, при чём значительно лучше, чем она.
У Эдит всегда была потребность восхищаться. Чтобы любить — она должна была восхищаться. Мои упражнения подействовали на неё как удар. Она была действительно очень довольна, это её удивило. Я была её сестра и знала, как это делать, в то время как она не умела, и не могла этого сделать. Она находила это потрясающим. Впоследствии, однако, уже Эдит поражала меня.               
        После упражнений беседа между нами стала более серьёзной.
Она спросила меня, что я делаю, чем занимаюсь. И я ответила: «Ничего интересного, я рабочая, зарабатываю восемьдесят четыре франка в неделю».— Она мне позавидовала, хотя, тем не менее, она была одета лучше меня. Пуловер, юбка по талии, всё имело вид вещей купленных на неё.
Так как Эдит не могла интересоваться кем-либо не имея потребности в этом человеке, то она сразу же мне сказала: «Ты не должна больше работать там, ты пойдёшь со мной». — «Но, ты, что ты делаешь?» — «Я пою на улицах».
Это меня словно ударило. — «И это приносит заработок»? — «Ты говоришь! У меня нет патрона, я совершенно свободна, я работаю только тогда, когда мне нравится. Если хочешь, я тебя нанимаю (ангажирую)!»
     Я была поражена. Я находила это предложение потрясающим. Я буду следовать за ней до самого конца света. Что я и сделала.
У Эдит была идея петь на улицах, так как с отцом она пела в казармах или на больших площадях. Отец предпочитал, чтобы она ещё и танцевала акробатические танцы. Малышка, из которой «вынимали кости» ожидала этого больше, чем петь. Но Эдит не была одарена акробатическими способностями. Когда он не был в Париже, то выполнял свои номера пластической акробатики в кафе, преимущественно ближе к Версалю. Он любил Версаль. Это конечно поражало Эдит, это знакомило её с солдатами, в том числе с солдатами из Иностранного Легиона.
У Альверна на краю скамейки, сидя сверху Эдит объясняла мне. — «Ты понимаешь, что с папой я обрела профессию. Я знаю хорошие места. Я знаю, что надо делать». — «Да, но ты работаешь с ним». — «Нет! Мы уже надоели один другому. Он ворует заработанные мной деньги.
И затем надо сказать, что моя благодетельница давала мне пощёчины, шлёпала по заднице. Она меня шлёпала, хотя я и была ещё не того возраста, когда можно получать шлепки. Она меня преследовала за то, что однажды меня обнял маленький толи парень, толи сутенёр. Видишь ли ты теперь, в чём дело?» — «Я всё хорошо видела и понимала». — В том же духе, как этот, мы поговорили ещё немного. — «Когда я, наконец, ушла от отца, у меня стала более упорядоченная жизнь. Раньше я ужинала от случая к случаю и всегда совсем одна, я не могла сама стать на асфальте и начать петь, мы должны были быть вдвоём, а ещё музыка, а без этого ты ничто. Тебя не воспринимают серьёзно. Ты не имеешь вида работающей певицы. Ты представляешься нищенкой и попрошайкой. Ты понимаешь?» — «И что ты сделала»?
 — «Я прочитала небольшой анонс в газете «Друг Народа», разыскала адрес, и имя этой «газетной утки». Это мне стоило пятнадцать сантимов. Речь шла о некоторой халтурке, работе в «молочном кафе», расположенном на ули Виктор-Гюго. Поднявшись в четыре часа утра, я занималась там приёмом и отпуском молока, мыла бутик.
Это был очень шикарный угол, но что касается чаевых, затяни пояс потуже. Ты имеешь дело только с маленькими горничными, которые сохраняют себя, чтобы потом превратиться в девок-потаскух!
Я не могла воздержаться от того, чтобы не петь. Но мой голос не понравился хозяину-обезьяне, и он меня вытолкал за дверь.
       Потом я нашла новое кафе, но вскоре поняла, что это не для меня. — «И как же ты пришла к пению»? —
«Это был маленький сутенёр, которого звали Раймонд, и который предложил мне петь. Ему понравился мой голос. У него была приятельница Розали. Они сформировали нечто вроде труппы: Жизи, Жозет, и Жужу. Располагались для работы на площадях и в казармах.
«Но я больше не с ними, я продолжаю свой путь. Я научилась играть на банджо и теперь на нём сама себе аккомпанирую».
     Этот чудесный вечер заканчивался. Я вспоминая, как мне было хорошо. Эдит сказала моей матери: «Итак, если вы захотите, то она может прийти и работать со мной. В сами увидите, что петь на улице, это здорово».
Я могла хорошо работать и на тротуаре, а моей матери было абсолютно всё равно, лишь бы её не трогали. Тогда всё и началось. Первая улица на которой мы работали, была улица Вивьен. За вечер мы насобирали с сотню франков. Когда мать увидела, что это даёт доход больше, чем у Вондера, она была чертовски довольна. Эдит мне сказала: «Будем делить всё пополам».
Вместе с матерью мы побывали на балу в бывшем приходском храме, так как мать очень любила подобные вещи.
Не надо думать, что балы, которые мы посещали, были настоящими балами.  Скорее всего это было плохим сборищем хулиганов и блатных. Были два или три парня, которые неумело играли на аккордеонах и банджо. И за это «требовалось передавать деньги». Танцевали на полу с опилками
            "  Это запах пота и алкоголя.
              У них нет даже пристёгивающихся воротничков,
               Только сомнительные шелковые платки…. "
Моя мать вся раздулась от радости, когда Эдит дала ей пятьдесят франков.
Весь путь, возвращаясь домой, она раскачиваясь, припевала: «Моя дорогая доченька». Она готова была меня обнять и расцеловать, мать, которая не переносила меня.
В тот вечер мне показалось, что я лежу в большой четырёх местной кровати –клетке без матраца и одеяла. Я только что приехала встретиться с Эдит. Она свободна. Тогда, что же это значит, что-то другое? Я думаю только о том, что сон почему-то ко мне не приходит.
Но, конечно, я всё же задремала. Проснулась я внезапно: я прозевала Эдит! Прыжком соскочила с кровати. (Я спала в одежде). Я натягиваю мои башмаки и бегу задыхаясь.
Эдит назначила мне встречу на завтра на десять утра. Я опаздывала, возможно, что если бы я пропустила эту встречу, то на этом всё могло бы и закончиться. Я пренебрегала встречей, возможно, самой важной в моей жизни. Эдит — это был мой шанс.
Я прибыла точно в тот момент, когда она выходила к Альверну. К счастью мы пересеклись. Всего несколько секунд, и я бы все испортила, потерпела неудачу.
       Возможно, что я бы встретила её снова. Но это было бы подобно тому, что я должна была бы снова возвратиться на завод, и проживать с моей семьёй, с этими пьяницами, лодырями, шлюхами. Для них, я была просто подсобной рабочей. А ещё я чувствовала, что Эдит меня любит. Это что-то да значило для ребёнка моего квартала: быть любимой. Когда она меня оценила, её мнение обо мне изменилось. Эта улыбка, которая появляется всего несколько раз в жизни, эти секунды счастья, которые сотрясают ваше тело мне удалось их повстречать. Мы обнялись так крепко, словно не виделись десять лет.
Я вложила свою руку в ее, и мы отправились петь на улицу. Моя работа состояла в сборе пожертвований. Дело пошло. Вечером вновь были у матери, и опять пришлось делиться. Прошло несколько дней и всё всегда шло хорошо. Только спустя некоторое время Эдит сказала: «Отцовское влияние не зачеркнуло моё стремление жить своей жизнью, но слышать требования твоей матери приходить к ней ежедневно и отчитываться меня не устраивает. Твоя мать начинает нам надоедать. Ты же не собираешься относить ей деньги каждый вечер. Мы должны быть свободными, чтобы работать. Будем жить вместе».
 — Я не могла её ничего ответить, так я была счастлива. Мы отправились искать мою мать. Эдит с дерзостью ей заявила: «Я окончательно ангажирую вашу дочь, она будет под моей опекой. Она переедет жить ко мне, у меня есть комната». — Моя практичная мать ей ответила: «Это всё хорошо, но для меня надо оформить соответствующую бумагу». — Эдит не испугалась. Она оформила мне ангажемент. Это был первый контракт, который Эдит подписала. Всё это выглядело очень смешно, поскольку моя мать с трудом могла читать, а Эдит с трудом писала. Но она для неё всё сделала. — «Я, Эдит Жованна Гасьон, рождённая 19 декабря 1915 г.в Париже , проживающая в доме 105, на улице Орфила — профессия артист — объявляю об ангажировании Симоны Берто (нелимитированной продолжительности) — проживание-питание — с зарплатой 15 франков в день. Верно. Составлено в Париже, год 1931».
Моя мать хранила эту бумагу долгие годы в выдвижном ящике буфета. Ханжа, она её показывала всему миру. Меня бы сильно побили, если бы я оказалась не на подъёме «на всех парах» , если бы пришлось вернуться. Но я туда больше и не возвратилась. Пятнадцать франков в день — это большие деньги, много больше, чем у Вондера, тем более, что воскресенья у него не оплачивались, а по «этому контракту» — ежедневно. Только тогда, взвесив всё это, моя мать сказала: «да».
       Вместе с Эдит мы отправились в жизнь. Кем мы были? Две девчушки  без ничего. Две малышки ростом один метр пятьдесят, и весом в сорок килограммов.
Ежедневно Эдит отдавала моей матери пятнадцать франков, отсчитывая по одному из рук в руки. Затем, через некоторое время мы стали приходить к ней через день, потом через два, три,… наконец перестали ходить к ней совсем. Таким образом, в двенадцати с половиной лет я окончательно оставила мою мать, которая, надо об этом сказать, не обратила на это никакого внимания.
Не надо думать, что наша жизнь с Эдит оказалась совсем не организованной.
Эдит всегда знала, как организовать день. Она владела искусством располагать к себе других людей. Она могла у них спросить всё  что угодно, всё что захочется, иногда она спрашивала и хотела вещи безумные, и я никогда не видела ни одного человека, мужчину или женщину, которые бы ей отказали. Сказать Эдит нет, было просто не возможно.
Я начинала петь первые песни. Пела я очень плохо.… Требовалось очень ;Эдит, мешает мне петь из зависти. Так иногда в голову приходят идиотские идеи…. Подобные мысли мне были безразличны. Для меня важным было не рассчитывать на пение, но просто жить рядом с Эдит. И она оставила меня рядом с собой.
     Однажды, когда я была одна дома, я включила магнитофон и, записав своё пение, устроила для себя небольшой песенный фестиваль, прослушивая по выбору свои песни. Я слушала себя…. Боже мой! Какое разочарование!... Я не верила своим ушам. Я и раньше понимала, что моё пение действительно не могло быть сравненным с Эдит, что она была единственна. Но если раньше у меня была маленькая надежда на то, что у меня есть пусть маленький, но талант, способность к любительскому пению, то теперь я поняла, что пою действительно плохо. Так плохо петь просто нельзя. Это было действительно плохо.
В этом смысле, произошедшее мне даже понравилось, так как рассеялось  последнее облачко сомнений.
Я пела первые песни, потому что по утрам пение Эдит давалось с трудом. Ей необходимо было дожидаться, пока её голос возвратится. В пятнадцать лет, когда она просыпалась, она была совершенно без голоса.
Ей необходимо было выпить кофе, прополоскать голосовые связки (миндалины), а для этого нужно было минимум десять франков. Тогда эти первые десять франков добывала именно я. Это было очень долго!
После того как она проглатывала свой кофе, наконец, прополаскивала горло. На этом процедуры заканчивались, и можно было отправляться в любой квартал. Теперь она могла петь весь день и всю ночь. Это не значит, что она так и делала, но она была в состоянии это сделать.
Эдит обладала чрезвычайным уникальным голосом. Тем голосом, который нам довелось узнать. В последствии он был оценён миллионами слушателей. Она пела так громко, что её голос перекрывал шум улицы, даже клаксоны автомобилей. Она мне говорила: «Видишь «Момон» (девочка), когда я пою, открываются окна на шестом, седьмом этажах, даже на высоте Эйфелевой башни» — Я смотрела, и это было правдой, нам бросали су, которые казалось, падают с неба. Она собирала на улицах огромные толпы людей.
Однажды полицейский в штатском сказал ей: «Послушай, это мой сектор, я не имею права разрешить тебе петь на улице. Но ты перейди улицу, стань, напротив, ко мне лицом и спой для меня «Шаланду». Мне эта песня очень нравится, и никто не поёт её лучше тебя….» — Эдит перешла улицу и спела для него, а полицейский дал ей пять франков. Она их долго хранила и уже вечером показывала ребятам: «Полицейский заплатил мне за пение …. Разве это не слава?» Больше никуда петь не ходили. Новые дворы стали выбирать значительно позже, когда начали работать в ночных кабаре. Она была очень утомлённой по утрам, тогда в продолжение вечера она могла присесть на мусорный ящик и даже задремать, как уставшая бродяжка.
.... Во дворах собиралась не очень хорошая публика, они не беспокоились о том, что она будет петь, а они слушать. Люди просто вынуждали ей петь то, что хотели они, причём одним нравилось одно, другим другое….Но были и такие «упёртые»  которые не могли оценить пение и с ними нужно было вести переговоры, объясняться. Так бывало далеко не всегда. У Эдит не было большого терпения, выслушивать в свой адрес неприязнь. Она что есть силы пела, «драла свою глотку», окна в домах открывались, но не для того, чтобы бросать нам су. Как только становилось холодно, солидные дымы, оставаясь в тепле, закрывали свои окна, Вообще женщины давали меньше, чем мужчины.
        Эдит была готова петь хоть для одной женщины, у которой ещё есть сердце, полное чувств, которое томится волнением неопределённости, которое ещё способно плакать, слыша песнь о любви, которая обязательно должна сделать её щедрой. Но у всех домашних хозяек сердца окаменели, руки покрылись мозолями, костяными стали горла и теперь песни о любви их уже не заставляют мечтать, они не вызывают у них даже сожалений, они всё забыли!
    На улице было совсем не так как во дворах. Здесь люди вели себя по другому. Они волновались, беспокоились, шли посмотреть и послушать Эдит, и если это им нравилось, то они оставались. Эдит никогда не протягивала руку. Это была моя работа. Я, не отрываясь, смотрела каждому человеку прямо в глаза. Эдит мне говорила: «С такими глазами как у тебя никогда не трусь, и не пропускай ни одного»! — Я на них смотрела до тех пор, пока человек не клал руку в карман. Мужчины были более податливы, чем женщины. Мужчина менее нахален и не осмелится пройти мимо двух девчушек не дав им что нибудь.
У нас не было особо привлекательных кварталов. Мы часто меняли места для выступлений, и это позволяло многое увидеть. Прибывая на новое место, необходимо было, прежде всего, познакомиться с полицейским и расспросить его о расположении местного комиссариата, чтобы потом петь как можно дальше от него. Мы не имели «разрешенной профессии», наша деятельность рассматривалось как «организованное попрошайничество».
Впрочем, если мы оставались на том же месте более одного раза, то но они нас никогда не прогоняли. Это происходило очень мило, потому что мы были действительно слишком молоды, были девчонками. Полицейские принимали наше поведение за игру, за детскую фантазию. Они не воспринимали нас слишком серьёзно, да к тому же мы им преподносили разные истории. Мы рассказывали, что живём с папой и мамой, которые бедны и очень жадные, что мы поём ради шутки, но чтобы купить себе платье, обувь, пойти в кино, короче, сочиняли, что придется. И это воспринималось. Единственное, что мы не хотели рассказывать, так это правду. Я была несовершеннолетняя, Эдит тоже. В один миг мы могли оказаться в приюте Пастера, или в заведении подобного типа. Две девчонки, фланирующее по улицам целый день, это было весьма подозрительно и аморально. А ещё наши старые подбитые башмаки, охранники нашего мужества! Одеты мы были не как бродяги, но недалеко от этого. На мне был берет, который также служил для сбора пожертвований. Подстрижены мы были одинаково, обе с одинаковой чёлкой. Это позволяло нам быть практически неразличимыми между собой. Эдит находила, что нас оценят лучше, если уже и на первый взгляд я буду выглядеть её сестрой: « Ты понимаешь, когда я говорю полицейским, что ты моя сестра, а документов у нас нет, то лучше, чтобы ты была очень на меня похожа, это даст им уверенности, что всё так и есть». Я ничего не говорила, тем более, что была не против этого, мне нравилось быть похожей на Эдит. Я её тут же очень полюбила, ведь это была моя сестра. Возможно, говорил голос крови, однако это не «кричало» слишком сильно, но так как это была Эдит!..
     Мы жили в отеле «Будущее»,№ 105, по улице Орфила, который существовал там всегда. И теперь, всякий раз, когда я прохожу мимо, я останавливаюсь и смотрю на наш третий этаж, окно нашей комнаты. В ней не было воды, стояли одна кровать, один стол со скатертью, нечто похожее на стенной, но совершенно разломанный шкаф, маленький, но вполне приличный ночной столик, и больше ничего.
    Мне всё это казалось немного ироничным, и я говорила себе, что единственное, что нас ждёт в перспективе — это «Будущее». Но она, Эдит, ранним утром в метро, ещё толком не проснувшись, пошатываясь со сна, открыв один глаз, говорила мне: «Не грусти подруга. Мы будем богаты. Очень богаты. У меня будет большая белая машина и чёрный шофёр. Обе будем одеваться одинаково»! — И она в это верила. Она знала, что станет звездой, но чтобы быть до конца уверенной в этом, ходила молиться в собор святой Терезы младенца Иисуса Христа. — Мне она говорила: «Дай мне двадцать су, я пойду, поставлю свечку». — У Эдит никогда не было при себе ни одной копейки. Тоже было и позже — деньги всегда были у меня.
Ожидая своего успеха, она пела на улицах.
    Когда мы собирали достаточно много денег, то шли в ресторан и наедались до отвала. Потом всё повторялось, чтобы пойти в кино. Никогда не было и в мыслях подумать хотя бы о десяти франках, которые будут нужны завтра утром. День обычно заканчивался без единого су в кармане, надо было израсходовать всё сегодня. Этому принципу Эдит не изменяла никогда! Были дни, когда зарабатывали до трёхсот франков. Это были большие деньги, потому что это было в «старину», шел 1932 год!
     Когда я узнала Эдит, то у неё уже были мужчины. Впервые это произошло в 15 лет. Однако первого она никогда не вспоминала. О нём у неё не осталось никаких воспоминаний, абсолютно ничего. Со вторым она познакомилась у Альверна. Она запомнила его как профессионального уличного шарлатана, который, зарабатывал тем, что немного играл на банджо и мандолине. Играл он очень плохо, однако ещё и пел. Он пел «Когда вновь зацветет белая сирень». У него Эдит выучила «три ноты» из песни «Ребята морской пехоты» и потом она всегда начинала с этой песни, аккомпанируя себе на банджо. Играла она тоже плохо. Но всё же игра на банджо поднимала её в глазах слушателей. Это было время, когда игра на банджо, была как игра на гитаре сегодня, на ней все тогда немного играли.
    Наш репертуар состоял из «Шаланды», «Разорителя гнёзд» и «Моя прекрасная карета». Для богатых кварталов, это было наилучшим. Потом исполнялся весь репертуар Тино Росси, потому что …это был высший класс!
Ещё «Дети нищеты»:
                Это мы дети нищих, Бродяги без су в кармане….
И это было не XVI веке…. Это был наш национальный гимн.
      Согласно тому, в каком квартале мы находились, необходимо было знать какой репертуар выбрать. В сущности, так же как это происходит в мюзик-холле. Улица — хорошая школа. Именно там Эдит и получила «сертификат» своего обучения пению. Публика всё видит. Она прямо перед тобой (в анфас), или за вами. Вы слышите биение её сердца, и она говорит всё, что думает. Вам становится известно, что ей нравится, а что она не любит. Иногда она плачет, тогда сбор пожертвований будет хорошим.
По некоторым кварталам у нас была привычка ходить босиком, но в других необходимо было обувать хотя бы парусиновые туфли на верёвочной подошве, иначе это могло шокировать обывателей, и если на нас не было даже тапочек, то это давало меньший сбор. Чтобы экономить, мы связывали туфли шнурками и носили на шее. В общем, если хорошо подумать, мы были первыми битниками, имея банджо, вместо гитары — вот и весь прогресс… Всё это нечто другое: поэзия, дух, желание жить свободно в свои молодые годы.
    За все те годы я не помню ни голода, ни холода. Просто в моей памяти создалось впечатление, что зимы вообще никогда не было. Она была, конечно, но я её не помню…. Дождей тоже никогда не было, тем более!
Так мы «сделали» весь Париж, Пасси на пороге Монтрея. По субботам нельзя было посещать богатые кварталы, там люди были заняты своими покупками и всё другое посылали к черту, кроме своих забот. В течение недели можно было пройти по Елисейским Полям, Пасси, XVI-кварталу. Это было хорошее утро, все женщины находились дома. Они видели двух девчонок поющих на улице, и они открывали окна, давали деньги. Потом окна быстро закрывались, чтобы не напустить холода. Это была публика не знатоков, а публика милосердия.
     По субботам в рабочих кварталах, давали меньше, но зато чаще. Они платили за доставленное удовольствие, а не просто ради приличия, потому что были довольны,  Для них Эдит пела «Титанию»:
«Мой хозяин Сатана, он послал меня в обход.
У меня есть всё для радости и удовольствий,
Я знаю, как угодить всем порокам мира,
Моё сердце готово исполнить любое ваше желание».
   Мы уже хорошо зарабатывали на жизнь, могли бы и приодеться, но всё же одеты были плохо. Юбка, пуловер — и всё. Время от времени покупали другие, такие же, но новые вещи, потому что старые становились действительно грязными. Никогда ничего не стирали.
     Вокруг Эдит всегда крутилась куча взрослых ребят, мужчин. Ей это очень нравилось, она была значительно старше меня. Я же по-прежнему оставалась совсем маленького роста и не могла так нравиться. К тому же мы были словно отбросы, и это немного охлаждало их пыл. Даже позже на нас хорошо смотрели, но это ощущение всё равно не проходило. Никакого сомнения… дело, в том, что мы были грязны....
     Годом позже Эдит было уже шестнадцать лет, а мне тринадцать с половиной. Мы выступали в казармах как раз в разгар зимы. Там нам давали приют, защиту, укрытие. Эдит уже имела вкус к солдатам.
У них всегда всё было начищено до блеска. Поэтому, чтобы выступать, всегда надо было спрашивать разрешения у полковника. Это всё замедляло работу. В этот момент у нас появилась подруга, которую звали Зоя. Я не знаю, кем она была и кем стала в последствии, но она нам оказала большую услугу. С солдатами не надо было разыгрывать сцены добродетели, они этого не понимают и не могут оценить. Зоя могла «сделать» любого парня. Если он этого не хотел, она всё равно добивалась своего. Наша работа проходила в помещениях для отдыха, в столовых. Эдит пела, я делала мои номера акробатики. Когда заканчивали, то парни назначали нам встречу в кафе. Так с Эдит я узнала обо всех бистро легионеров, бистро для офицеров, моряков.
     Солдат, о нём ничего не скажешь. Солдат, это просто униформа, ему никто ничего не должен и у солдата нет никаких требований. Будучи в их среде, нам казалось, что мы им нравимся, что позволяем им чувствовать, что они существуют. Даже, когда мы больше не выступали в казармах они ещё и ещё приглашали нас пойти с ними в их бистро. И в этом нет ничего страшного, что парни приглашают вас, пялят на вас глаза. Они просто ;хочется, солдатам это нетрудно.
a
Глава III

    III.  Четверо в одной кровати

Однажды вечером в бистро около форта Римского городка встретили Луиза Дюпона. Он пришел выпить вина. Жил он в Римском городке, где у его матери была своя "забегаловка". Эдит ему понравилась. Всё произошло как удар молнии и с этого вечера он уже жил с нами.
Это был молодой человек, блондин восемнадцати лет. Эдит тогда было семнадцать. Я не находила в нём ничего экстраординарного, больше того он казался мне довольно ничтожным. У его матери успешно работали несколько колониальных сутенёров….
В итоге он сел, за наш стол, заказал вино своей матери, поставил его на мрамор, и спросил, смотря на Пиаф: «У тебя есть свой угол в этом месте?, — на что она ответила: «Нет, я живу в Менилмонтане.» — Поэтому я тебя здесь никогда не видел? — Именно по этому. — Ты ещё возвратишься сюда? — Это будет зависеть. — От чего это будет зависеть? — Просто, если я захочу. — А у тебя появится такое желание? — Этого я не могу знать. — А не хочешь ли ты, чтобы я тебе оплатил выпивку? Тогда пусть это будут два Перно». —-
Было уже довольно поздно, потому в сумятице много разговаривать не пришлось. В этот момент принесли Перно. — «А моей сестре, что, разве она не пьёт?» — «Живо! Три! Как я заказывал». — закричал Луиз.
«А чем ты занимаешься?» — спросил маленький Луи Эдит. — «Я пою, я артистка». — «А что? — спросил он, тяжело дыша — И это даёт доход»?
"Немного. А как ты?
 Я - каменщик, это - моя настоящая профессия. Но в тот момент, когда у меня нет работы я становлюсь курьером. У меня есть выбор. Для меня это как прогулка, да еще за это я получаю чаевые, что дает до ста шестидесяти в неделю ... »Эдит и я начали весело смеяться.
 «В чем дело, это совсем неплохо, ведь мне только восемнадцать лет.
 А в некоторые удачные дни я за один раз имею триста. Что ты хочешь, чтобы я для тебя сделал. Ты мне очень нравишься. И тебе не обязательно зарабатывать для этого много денег ...» Они продолжили говорить между собой словно были знакомы всю жизнь. Я же выключилась, они меня утомили. И к тому же я была пресыщена этими мизансценами, пустыми диалогами подобного рода. Однако это их милое болтовня не закончилось как всегда. Луиз извинился, сказав, что он должен отнести вино своей матери, это был неплохой парень. Во время его отсутствия Эдит забеспокоилась.
«Скажи, Момон, ты думаешь, что он вернется?
 Конечно, да, если он серьезно тобой увлекся.
 Ты думаешь, что я ему понравилась? » И она растрепали свои волосы, как в кино; подвела ужасной красной помадой свои губы, превратившиеся, казалось, в кровоточащий кусок мяса. Еще она подтянула и поправила свой почти чистый пуловер. Ее глаза светились беспокойством и любовью.
 Все эти и подобные жесты и слова я еще увижу и буду слышать повторяющиеся много раз на протяжении всего нашей жизни, так что они начнут казаться мне изношенными и опустошенными. Эдит всякий раз, когда влюблялась, имела 18 лет, и всякий раз это была ее первая и последнее любовь, такая, что бывает только один раз и длится всю жизнь. Так думали об этом и она и я.
  Эдит была неистовой в своей любви. Она мучалась, была властной,  завистливой, привлекательной. Она во всем сомневалась, кричала на своих ребят. Иногда она закрывала их на ключ. Она была нестерпимо требовательной, но они все равно липли к ней, хотя она их и обманывала. Эдит была просто невозможна. Но для нее это и была любовь. Именно тогда она расцветала в этом мире криков, сцен, и была счастлива. « Любовь, Momone, когда она начинает остывать нужно разогревать или раскачивать. Любовь не может сама по себе быть бесконечной.Любовь не является вопросом времени, это вопроос качества. Я не могла бы полюбить сильнее и за десять лет, чем люблю за один день. Это хорошо для мещан, они принуждают себя растягивть свои ощущения. У них так заведено их воспитанием, привычкой бережно управлять имуществом и хозяйством: все расписано, всё предварительно предусмотрено. Они запечатанные жаднюки, они потому и богатые, что «не сжигают все свои дрова сразу». Это, возможно, хорошая система для накопления денег, но это ничего не стоит в вопросах любви."        Тогда в бистро Romainville, Эдит было только семнадцать лет, Она только что познакомилась с Маленьким Луи но ее уже, ожидали подтачивая силы любовные страсти. Мне же было четырнадцать с половиной лет и я должна была везде следовать за ней. И я следовала.
« Если он не вернется, эта гниль, я чувствую, что могу сделать какую нибудь глупость.» Так у нее было всегда. Если они почему-то, со своим парнем начинали отдаляляться один от другого, не были больше близки, то Эдит, чтобы забыться, начинала пить, или искать другого парня. Мы, между тем, сидели за нашим столом, сложа руки. Наши глаза, были направлены к дверям. Мы ждали.
...Вошел маленький Луи. Нет! Это было просто невозможно. Наверно это был его брат или кто-то из его симъъи. Когда мы его первый раз встретели, он был в голубой рабочей блузе, с растрепанными волосами. Теперь он был в пиджаке с галстуком, волосы гладко зачёсаны, смазанные маслом, с четким прямым пробором сбоку. Он сказал, что его имя Луи Дюпон,а еще его зовут Маленький Луи, если попростому. — «Да» — отвечала ему Эдит, купаясь в экстазе любви. И что могло быть проще, чем то, что он тут же рассказал ей кучу историй. Он уже слышал ее пение, которое его потрясло. Однако ему было страшно, когда она пела. Его это злило. Он находил, что это не ее профессия. Он ревновал, когда она пела, потому что все мужчины ее рассматривали и потому в глубине души он боялся, что она станет отдаляться от него. Он же, впрочем как и все другие, хотел бы, чтобы она была только для него одного.
В бистро же все они один за другим заглядывались на нее. Все видели лицо Эдит, когда она пела. Ее глаза расширялись, становились безбрежными. Они были теплыми и нежными. Это была любовь и все ее тело трепетало. Втроем мы отправились по улице Орфила в нашу гостиницу. Я шла с ними. Никому в голову не пришла мысль, что я, между прочим, иду домой, чтобы спать. Чтобы каждому иметь свою комнату — нужные деньги, которых у нас не было. Особенного зла в этом никто не видел. Основа чистоты Эдит заключалась в том, что никто никогда не мог о ней мерзко подумать, или увидеть в ее поступках что-то вульгарное, гнилое, грязное. Однако, трое в одной постели, это было, возможно, все же не совсем нормально. Но в 18 лет, когда к тому же еще и бедный, это только прекрасная любовь, которую творят в тишине. Я же, уставшая, устроилась в своей «колыбели» и заснула как малыш. Если Эдит решилась на ведение хозяйства с Маленьким Луи, то именно поэтому что он первый попросил её об этом. Сама она была выше любого быта. «Ты видишь, говорила мне она, так, я, кажется, уже устроилась. В 17 лет это не так уж и плохо. Что ты думаешь, если он предложит выйти за него замуж?  —Ты скажешь да? —Думаю, что соглашусь». Но Маленький Луи не осмелился. Его мать, которая должна была бы за все заплатить никогда не позволила ему это сделать. Однако все это продолжалось не особенно долго. Через два месяца Эдит была уже беременной.
........Я не знаю хорошо о чём они договорились, о чём думали. Себе я сказала, что это событие не упростит нашу жизнь.
Маленький Луи к тому же был завистлив. Они ссорились, они буквально дрались.
При этом ни она ни он совершенно не отдавали себе в происходящем никакого отчёта. Они ничего не понимали. Ничего не готовили. У них не было никаких мыслей о том, что необходимо будет делать с новорождённым.
В течение нескольких дней Эдит чувствовала свою важность и с серьёзным видом говорила своим друзьям: «У меня будет дитя». Другие, казалось, разделяли и понимали сложность этого сообщения. Понимали все — она нет. Она живёт с Луи, ведёт хозяйство, у неё будет ребёнок, это хорошо, это в порядке вещей.
 Маленький Луи был доволен, но он тем более не знал, что делать.
Всё это было бы не особено важным, если бы Эдит стала женой каменщика, храброй маленькой мамой, которая сначала пусть себе поёт занимаясь делами на кухне, после чего она уже не сможет петь. Потом она возможно станет пить и горланить, когда у неё будет слишком много детей.
   Для нас пока что ничего не изменилось. Луи ходил на работу по своей специальности. Эдит занималась своим делом — пела, работала по своей. Но Луи хотел, чтобы она оставалась дома, иначе он угрожал, что переломает нам ноги.
«Профессия, как ваша — это профессия нищих. И вообще артист — это не профессия, это не серьёзно. Ведь ты скоро станешь матерью. А мать, которая поёт на улицах?! Этого не должно быть!»
Бедный парень. С у щ е с т в о в а л а  такая профессия!
Он мечтал увидеть свою Эдит в двухкомнатной квартире, перед входом большая лестничная площадка. И сама Эдит высокооплачиваемая рабочая хорошей специальности.
Тем временем как он настойчиво и уверенно ожидал свершения своей мечты. Эдит, действительно беременная, не могла больше петь на улицах, её делал безобразной большой выпирающий живот. Она не выглядела больше как артистка, а смотелась как нищенка.
     В то время было модно класть на могилу венки с жемчужинами. На работу в мастерскую нанимали в основном женщин с улицы Orfila. Они изготовляли основу, вставляя в неё по контуру чёрные жемчужины. Другие женщины, артисты своего дела, изготовляли из цветов разных оттенков венки-короны с вплетёнными жемчужинамиы. Эдит устроилась там на работу во время которй пела, что очень нравилось всем женщинам-подругам.
Луи Дюпон говорил:
«Вот видишь, это прекрасно, ты получаешь зарплапту каждую наделю. Это всё прочно. Ты находишься в тепле. Ты поёшь. И тебе не нужно ничего менять, всё устроилось как нельзя лучше, больше никаких неудобств".                Да! Ничего существенно не изиенилось. У нас всегда для жратвы в нашей берлоге были банки консервов, лежавшие прямо на нашей квадратной кровати, потому что не было ни стола ни стуластула,и  мы распролагались там же. Маленький Луи пытался поднимать домашнее хозяйство. Он имел прихваченные из своего старого хлама три вилки, три ножа и три стакана. Тарелок, Эдит не хотела принципиально.
« Я никогда не буду мыть посуду. »
И она, действительно, никогда этого не делала.
« И вообще я предпочитаю есть в ресторане.»
После нашей работы на улицах можно было платить за ресторан, но с венками это было невозможно.
Маленький Луи бодро говорил:
« Это, работа королевская, вечная. Ведь покойники появляются каждый день.»
Он постоянно разглагольствовал перед Эдит на эту тему, но она, она не хотела ничего сышать. Она хотела на улицу. Она хотела свободы.
Улица нас околдовывала, вызывала чрезвычайные ощущения. Петь на улице в то время для нас становилось почти чудом.
Маленький Луи этим нашим ощущениям очень завидовал. Потому они с Эдит часто ссорились, чуть ли не дрались. Доходило до того, что они отправлялись разбираться в комиссариат полиции, что был рядом на углу улицы Гамбетта. Но и это не могло их примирить, склеить. Просто один из них был рядовой маленький рабочий, а она уже тогда была Эдит Пиаф, хотя она ещё и не знала этого, этого ещё и не было видно, но она уже была, эта Эдит.
Луи был ревнив и имел, всегда «правильное» обычное мнение о реальности. Но он ошибался в этом всё больше и больше. Эдит держалась, она его оберегала , хотя я и не знаю, продолжала ли она ещё его любить.
Ей всегда было необходимо иметь в доме мужчину. Для неё это был элемент солидности. Эдит поступала с Маленьким Луи так же как поступала со всеми своими мужчинами. В этом она никогда не изменялась.
Для неё всё это было очень просто. Эдит была святой девушкой. Маленький Луи сделал ей ребёнка. Он стал оцом. Это было реальностью. Никаких других историй больше не было. У неё была дёгкая беременность. Если бы она не толстела, то вообще ничего не чувствовала.
В определённое назначенное время мы все отправились в Тенон. Она осталась там, а я вернулась к венкам. Девушки спрашивали меня:
«И когда это должно случиться?
 — Да уже теперь.
 — А что эта женщина всё пр иготовила для своего ребёнка?
 — У неё ничего нет. А что надо?
 — Нужна колыбелька, пелёнки, детские распашонки. Ведь родится не маленький Иисус. Ему не положено быть с голой задницей.
Но об этом никто и не подумал. Девушки больше не задавали своих вопросов. Их возмутила подобная необдуманность поведения будущей мамаши.
 — Вы же не будете заворачивать малыша в газетную бумагу. Ты не теряй время, а снеси всё что необходимо своей сестре.
 — Что?
Девушки были подавлены. Я тоже.
«Так, ясно. Тебе не стоит заниматься всем этим, сказала мне большая Анжела. Мы сами примем меры.
И женщины всё что необходимо сами дали нам: в лёгком сундучке оказались пелёнки, приданное для новорождённого, и целая куча всякого детского барахла. Они были действительно великодушны. Эдит была счастлива, родив свою маленькую. Она назвала её Марсель. Она очень любила это имя. Это имя часто встречалось в её жизни.
Этих людей она любила особенно сильно. Марсель-её дочь, Марсель Сердан, Марсель-мой сын, её крестник. Серьёзным именем также считалось имя Луи. Луи-отец Гасьон, Мавленький Луи, Луи Лепле, Луи Барьер.
  Сесиль была прелестным ребёнком. Луи был очень доволен. Он тут же признал её, но, тем не менее, не сделал Эдит предложения вступить в законный брак. Наверное он поступил правильно, что не предложил жениться, потому что чувствовал, что всё закончилось, и Эдит откажет ему. Луи представлял себе, что малышка удержит Эдит, что всё будет происходить, как положено, по закону. Однако Эдит сразу же сказала ему: «Я возвращаюсь на улицу. Сесиль нужны деньги и я иду их зарабатывать. А какова твоя позиция в отношении венков? Ты можешь её оставить здесь? Или ты не хочешь этого?»
Теперь нас в комнате было четверо. Часто в одной кровати оказывалось даже больше чем четверо. Отпления не было. Эдит согревалась в руках Маленького Луи. У меня оставался шанс спать с Сесиль. Я ложилась спать в толстом свитере и клала её маленькое тельце около себя под моим свитером.
Все люди которые знали Эдит кривили губы и с неприязню критиковали её за её жилище, быт. Бедная Эдит в свои 17 лет даже и не представляла какие трудности ещё обрушатся на её руки с малышкой.
Например мы не знали, что молоко для маленькой нужно обязательно кипятить. И маленькая пила некипячённое молоко. Мы нполняли им детскую бутылочку с соской и находя это простым и удобным, давали ей это пить. Бутылочку подогревали, добавляли туда сахар, считая, что это хорошее питание и оно укрепляет ребёнку силы. Так утверждала Эдит.
Мы заворачивали дитя и тащили её петь с нами на улицу. Мы никогда не оставляли её. Ни за что в мире Эдит не соглачилась бы отделиться от своей дочурки, так сильно она её любила. Она никогда не оставляла её одну в готинице. В течение дня она всюду таскала её с собой. Когда мы отправлялсь на все четыре стороны Парижа, то спускались в метро и никогда не садились в автобус, считая, что там для малышки мало воздуха.
Кода маленькая была грязной, то шли по улице, потом покупали ей одежду. Мы ничего не стирали. Она всегда была только в новом, наша маленькая. До двух с половиной лет её одевали только в новое, и никогда ничего не стирали. Это была хорошая методика. К тому же мы и не умели стирать. Эдит знала и умела петь, но стирать — никогда!
Жили мы неплохо. Проживавли день за днём, но, в общем-то, совсем не плохо. Дела у Маленького Луи шли ни шатко ни валко. Он осуществил несколько доставок по своему выбору, и собственно, всё. Эдит же пела на улице, иногда днём он приглядывал за Сесиль в гостинице.
Возвращались домой поздно. Луи обычно уже дрых. Иногда Эдит его будила, в другой раз оставляла в покое. Но всякий раз, возвратившись домой она устраиавла шум и гвалт, что заставляло кричать и плакать ребёнка. Были ночи, когда мы вообще не возвращались домой. Возмущения и выговоры, которые получала по этому поводу Эдит никак не изменяли её характера. Она всегда делала только то, что хотела.
Постепенно в её жизни стало появляться нечто новое. Эдит стала обращать внимание на свою профессию. Ей неясно было , что же надо делать. Но она более сознательно стала подходить к своему репертуару. Она хорошо знала улицу, её запросы. Знала свою работу. Она это изучила. И она видела, что у неё нет прогресса. Она не стала петь лучше, но сделала определённый выбор своего репертуара. Это стали песни предместий, песни разбитых дорог и тротуаров, но всегда она выбирала лучшие из них. Теперь Эдит часто останавливалась около афишь с настоящими артистами, которые пели в музыкальных залах, (в мьюзик-холлах): в Пакра, в Европейском, в А.В.С., в Бомбино, в Ваграме. Это были знаменитые Мария Дюбас, Фреель, Ивонна Жорже, Дамиа, Векши…
На бульварах мы заходили в кабинки, в которых за су можно было прослушать пластинку знаменитостей. Эдит буквально «пожирала» их своими ушами. Это как если бы я их видела, говорила она. — «Не смейся, но когда я слушаю, я их вижу. Это то что остаётся для слепого человека. Звуки имеют форму, своё лицо, свои жесты. Отдельный голос — это как линии на руке. Никто не имеет такие же».
Это было нечто новое. Эдит начала понимать, что пение – это профессия, и
это понимание всё больше поднималось и укреплялось в ней.
Когда мы только что повстречались с Эдит, я познакомила её с кучей вещей, о которых она раньше совершенно не знала. Например, она даже и неподразумевала о существовании Елисейских Полей. Я же об этом знала, потому что совсем маленькой жила на улице Панойо с моей матерью. Уже тогда я понимала, что существует не только Менилмонтан, но что и вокруг него ещё что-то есть. Моя маленькая головка представляла себе, что это селение, а город — это то, что находится вокруг селения. Мне было тогда семь лет. Я очень хотела пойти на Елисейские Поля. Это была моя заветная мечта. Тогда же я и отправилась посмотреть их.
Таким образом я возвратилась в Claridge чтобы видеть. Это не было ни похоже ни на что, что я до сих пор знала. Это было очень красивое и чистое место. Раньше я знала только отель упоминавшегося выше папы Falgui;re! Мне ни о чем не рассказывали, а просто «нагрузили» меня подружками, чтобы я с ними гуляла. Это были: Анна, Мирей Ташене, и затем мой друг Зузу. Именно с ними я всегда уходила в мои рейсы.
Так я их и увидела, Елисейские поля. Для меня, это оказалось самым красивым местом в мире.
Это я показала потом Эдит самые прекрасные кварталы Парижа.
Я это делала для того, чтобы прежде чем идти зарабатывать деньги, там где они есть, улучшить её настроение, чтобы она посмеялась, улыбнулась. А затем ещё я хотела, чтобы Эдит увидела, что существовует и иной мир, чем наши плохие дома и наша грязь. Это было необходимо. Если бы не существовало ещё и нечто иное, то что бы тогда за жизнь это была? Да не было бы её в действительности. А вокруг нас не было ничего хорошего и я не хотела, чтобы Эдит оставалась довольной тем что нас окружает.
Она проживала в Менилмонтане. По натуре она была аватюристкой и очень любила эти свои привычки. С этой стороны она чувствовала себя «маленкькой буржуа», всё остальное её пугало. Ещё я хорошо знала площадь Тертр. Певица Лина Клевр однажды обратила на меня внимание,отметив среди кучи детишек, которые ожидали выхода артистов Фоли-Белльвиль. Лина Клевр привела меня к себе домой, чтобы хорошенько отмыть. Так она поступала всегда при встрече со мной, то-есть сначала мыла меня. Я тогда была очень молода, мне было не более десяти лет, но этого я никогда не забуду. Потом мы ели на площади за маленькими столиками. Я находила это сенсационным. Я видела, я слушала людей, которые махали нам руками, а я пыталась есть как принцесса, и это мне безумно нравилось. .
Теперь я привела Эдит на площадь Тертр. В то время мы начинали поднимались на Монмартр, а у Эдит становился заметным прогресс. Это паридавло ей большей уверенности в себе. На площади Тертр она видела людей, которые серьёзно работали, но они всё равно не зарабатывали больших денег. Эдит же приходила, пела, другие на неё смотрели, слушали, завидовали, а она зарабатывала. Она получала значительно больше денег, чем можно былдо ожидать от её профессии. Это давало повод Эдит размышлять.
К этому времени Маленький Луи исчез, испарился. Для Эдит он просто перестал больше существовать. Всё больше утверждалась мысль, что песня и пение это не только улица. Это нечто другое. Это, прежде всего, необходимо там, где есть «большие люди и возможности».
Однажды вечером мы спустились на улицу Пигаль и проходили мимо заведения мадам Лулу.(Жан-ле-Пен). У входа находился Чарли, портье Лулу, зазывала. Он всё время разговаривал с прогуливающимися около людьми, приглашая их войти в заведение, расхваливал «контору», убеждал войти сомневающихся. Мы подошли и разговорились с Чарли.
Он увидел, что мы были малышками, и не могли ничего заплатить. Как обычно мы были очень неухоженными. Это позабавило Чарли и он начал болтать с нами. Мы не были похожи на клиентов, которые обычно посещали это заведение. Он нас спросил:
«Чем вы занимаетесь?»
Эдит ответила:
«Я пою. Я - каменщик, это - моя настоящая профессия. Но в тот момент, когда у меня нет работы, я становлюсь курьером. У меня есть выбор. Для меня это как прогулка, да еще за это я получаю чаевые, что дает до ста шестидесяти в неделю ... "Эдит и я начали весело смеяться.
 "В чем дело, это совсем неплохо, ведь мне только восемнадцать лет.
 А в некоторые удачные дни я за один раз имею триста. Что ты хочешь, чтобы я для тебя сделал. Ты мне очень нравишься. И тебе не обязательно зарабатывать для этого много денег ..." Они продолжили говорить между собой, словно были знакомы всю жизнь. Я же выключилась, они меня утомили. И к тому же я была пресыщена этими мизансценами, пустыми диалогами подобного рода. Однако на этом их милое болтовня не закончилось как всегда. Луиз извинился, сказав, что он должен отнести вино своей матери, это был ни плохой парень. Во время его отсутствия Эдит забеспокоилась.
"Скажи, Момон, ты думаешь, что он вернется?
 Конечно, да, если он серьезно тобой увлекся.
 Ты думаешь, что я ему понравилась? "И она растрепали свои волосы, как в кино; подвела ужасной красной помадой свои губы, превратившиеся, казалось, в кусок мяса, кровоточит. Еще она подтянула и наложен свой почти чистый пуловер. Ее глаза светились беспокойством и любовью.
 Все эти и подобные жесты и слова я еще увижу и буду слышать повторяющиеся много раз на протяжении всего нашей жизни, так что они начнут казаться мне изношенными и опустошенными. Эдит всякий раз, когда влюблялась, имела 18 лет, и всякий раз это было ее первое и последнее любовь, такая, что бывает только один раз и длится всю жизнь. Так думали об этом и она и я.
Эдит была неистовой в своей любви. Она мучалась, была властной,  завистливой, привлекательной. Она во всем сомневалась, кричала на ребят, иногда она закрывала их на ключ. Она была нестерпимо требовательной, но они все равно липли к ней, хотя она их и обманывала. Эдит была просто невозможна. Но для нее это и была любовь. Именно тогда она расцветала на этом свете криков, сцен, и была счастлива. " Любовь, Momone, когда она начинает остывать нужно разогревать или раскачивать. Любовь не может сама по себе быть бесконечной". " Любовь не является вопросом времени, это вопрос качества. Я не могла бы полюбить больше и за десять лет, чем люблю за один день. Это хорошо для мещан, они принуждают себя растягивать свои ощущения. У них так заведено их воспитанием, с привычкой бережно управлять имуществом и хозяйством: все расписано, всё предварительно предусмотрено. Они запечатанные жаднюги, они потому и богатые, что "не сжигают все свои дрова сразу". Это, возможно, хорошая система для накопления денег, но это ничего не стоит в вопросах любви." Тогда в бистро Romainville, Эдит было только семнадцать лет, Она только что познакомилась с Маленьким Луи но ее уже, ожидали, подтачивая силы любовные страсти. Мне же было четырнадцать с половиной лет и я должна была везде следовать за ней. И я следовала.
" Если он не вернется, эта гниль, я чувствую, что могу сделать какую нибудь глупость." Так у нее было всегда. Если они почему-то, со своим парнем начинали отдаляляться один от другого, не были больше близки, то Эдит, чтобы забыться, начинала пить, или искать другого парня. Мы, между тем сидели за нашим столом, сложа руки. Наши глаза, были направлены к дверям. Мы ждали.
...Вошел маленький Луи. Нет! Это было просто невозможно. Наверно это был его брат или кто-то из его семьи. Когда мы его первый раз встретили, он был в голубой рабочей блузе, с растрепанными волосами. Теперь он был в пиджаке с галстуком, волосы гладко зачёсаны, смазанные маслом, с четким прямым пробором сбоку. Он сказал, что его имя Луи Дюпон,а еще его зовут Маленький Луи, если по-простому. - "Да" - отвечала ему Эдит, купаясь в экстазе любви. И что могло быть проще, чем-то, что он тут же рассказал ей кучу историй. Он уже слышал ее пение, которое его потрясло. Однако ему было страшно, когда она пела. Его это злило. Он находил, что это не ее профессия. Он ревновал, когда она пела, потому что все мужчины ее рассматривали, и потому в глубине души он боялся, что она станет отдаляться от него. Он же, впрочем, как и все другие, хотел бы, чтобы она была только для него одного.
В бистро же все они один за другим заглядывались на нее. Все видели лицо Эдит, когда она пела. Ее глаза расширялись, становились безбрежными. Они были теплыми и нежными. Это была любовь и все ее тело трепетало. Втроем мы отправились по улице Орфила в нашу гостиницу. Я шла с ними. Никому в голову не пришла мысль, что я, между прочим, иду домой, чтобы спать. Чтобы каждому иметь свою комнату - нужные деньги, которых у нас не было. Особенного зла в этом никто не видел. Основа чистоты Эдит заключалась в том, что никто никогда не мог о ней мерзко подумать, или увидеть в ее поступках что-то вульгарное, гнилое, грязное. Однако, трое в одной постели, это было, возможно, все же не совсем нормально. Но в 18 лет, когда к тому же еще и бедный, это только прекрасная любовь, которую творят в тишине. Я же, уставшая, устроилась в своей "колыбели" и заснула как малыш.
Если Эдит решилась на ведение хозяйства с Маленьким Луи, то именно поэтому что он первый попросил её об этом. Сама она была выше любого быта. "Ты видишь, говорила мне она, так, я, кажется, уже устроилась. В 17 лет это не так уж и плохо. Что ты думаешь, если он предложит выйти за него замуж?  -Ты скажешь да? -Думаю, что соглашусь". Но Маленький Луи не осмелился. Его мать, которая должна была бы за все заплатить, никогда не позволила ему это сделать. Однако все это продолжалось не особенно долго.   . Через два месяца Эдит была уже беременной.
........Я не знаю хорошо, о чём они договорились, о чём думали. Себе я сказала, что это событие не упростит нашу жизнь.
Маленький Луи к тому же был завистлив. Они ссорились, они буквально дрались.
При этом ни она, ни он совершенно не отдавали себе в происходящем никакого отчёта. Они ничего не понимали. Ничего не готовили. У них не было никаких мыслей о том, что необходимо будет делать с новорождённым.
В течение нескольких дней Эдит чувствовала свою важность и с серьёзным видом говорила своим друзьям: "У меня будет дитя". Другие, казалось, разделяли и понимали сложность этого сообщения. Понимали все - она нет. Она живёт с Луи, ведёт хозяйство, у неё будет ребёнок, это хорошо, это в порядке вещей.
 Маленький Луи был доволен, но он тем более не знал, что делать.
Всё это было бы не особено важным, если бы Эдит стала женой каменщика, храброй маленькой мамой, которая сначала пусть себе поёт занимаясь делами на кухне, после чего она уже не сможет петь. Потом она возможно станет пить и горланить, когда у неё будет слишком много детей.
   Для нас пока что ничего не изменилось. Луи ходил на работу по своей специальности. Эдит занималась своим делом - пела, работала по своей. Но Луи хотел, чтобы она оставалась дома, иначе он угрожал, что переломает нам ноги.
"Профессия, как ваша - это профессия нищих. И вообще артист - это не профессия, это не серьёзно. Ведь ты скоро станешь матерью. А мать, которая поёт на улицах?! Этого не должно быть!"
Бедный парень. С у щ е с т в о в а л а  такая профессия!
Он мечтал увидеть свою Эдит в двухкомнатной квартире, перед входом большая лестничная площадка. И сама Эдит высокооплачиваемая рабочая хорошей специальности.
Тем временем как он настойчиво и уверенно ожидал свершения своей мечты. Эдит, действительно беременная, не могла больше петь на улицах, её делал безобразной большой выпирающий живот. Она не выглядела больше как артистка, а смотрелась как нищенка.
В то время было модно класть на могилу венки с жемчужинами. На работу в мастерскую нанимали в основном женщин с улицы Orfila. Они изготовляли основу, вставляя в неё по контуру чёрные жемчужины. Другие женщины, артисты своего дела, изготовляли из цветов разных оттенков венки-короны с вплетёнными жемчужинами. Эдит устроилась там на работу, во время которой пела, что очень нравилось всем женщинам-подругам.
Луи Дюпон говорил:
"Вот видишь, это прекрасно, ты получаешь зарплату каждую наделю. Это всё прочно. Ты находишься в тепле. Ты поёшь. И тебе не нужно ничего менять, всё устроилось как нельзя лучше, больше никаких неудобств?
Да. Ничего существенно не изменилось. У нас всегда для жратвы в нашей берлоге были банки консервов, лежавшие прямо на нашей квадратной кровати. Потому что не было стула, мы располагались там же. Маленький Луи пытался поднимать домашнее хозяйство. Он имел прихваченные из своего старого хлама три вилки, три ножа и три стакана. Тарелок, Эдит не хотела принципиально.
" Я никогда не буду мыть посуду. "
И она, действительно, никогда этого не делала.
" И вообще я предпочитаю, есть в ресторане."
После нашей работы на улицах можно было платить за ресторан, но с венками это было невозможно.
Маленький Луи бодро говорил:
" Это, работа королевская, вечная. Ведь покойники появляются каждый день."
Он постоянно разглагольствовал перед Эдит на эту тему, но она, она не хотела ничего слышать. Она хотела на улицу. Она хотела свободы.
Улица нас околдовывала, вызывала чрезвычайные ощущения. Петь на улице в то время для нас становилось почти чудом.
Маленький Луи этим нашим ощущениям очень завидовал. Потому они с Эдит часто ссорились, чуть ли не дрались. Доходило до того, что они отправлялись в комиссариат полиции, что был рядом на углу улицы Гамбетта. Но и это не могло их примирить, склеить. Просто один из них был рядовой маленький рабочий, а она уже тогда была Эдит Пиаф, хотя она ещё и не знала этого, этого ещё и не было видно, но она уже была, эта Эдит.
Луи был ревнив и имел, всегда "правильное" обычное мнение о реальности. Но он ошибался в этом всё больше и больше. Эдит держалась, она его оберегала , хотя я и не знаю, продолжала ли она ещё его любить.
Ей всегда было необходимо иметь в доме мужчину. Для неё это был элемент солидности. Эдит поступала с Маленьким Луи так же как поступала со всеми своими мужчинами. В этом она никогда не изменялась.
Для неё всё это было очень просто. Эдит была святой девушкой. Маленький Луи сделал ей ребёнка. Он стал отцом. Это было реальностью. Никаких других историй больше не было. У неё была дёгкая беременность. Если бы она не толстела, то вообще ничего не чувствовала.
В определённое назначенное время мы все отправились в Тенон. Она осталась там, а я вернулась к венкам. Девушки спрашивали меня:
"И когда это должно случиться?
 - Да уже теперь.
 - А что эта женщина всё приготовила для своего ребёнка?
 - У неё ничего нет. А что надо?
 - Нужна колыбелька, пелёнки, детские распашонки. Ведь родится не маленький Иисус. Ему не положено быть с голой задницей.
Но об этом никто и не подумал. Девушки больше не задавали своих вопросов. Их возмутила подобная необдуманность поведения будущей мамаши.
 - Вы же не будете заворачивать малыша в газетную бумагу. Ты не теряй время, а снеси всё что необходимо своей сестре.
 - Что?
Девушки были подавлены. Я тоже.
"Так, ясно. Тебе не стоит заниматься всем этим, сказала мне большая Анжела. Мы сами примем меры.
И женщины все, что необходимо сами дали нам: в лёгком сундучке оказались пелёнки, приданное для новорождённого, и целая куча всякого детского барахла. Они были действительно великодушны. Эдит была счастлива, родив свою маленькую. Она назвала её Марсель. Она очень любила это имя. Это имя часто встречалось в её жизни.
Этих людей она любила особенно сильно. Марсель-её дочь, Марсель Сердан, Марсель-мой сын, её крестник. Серьёзным именем также считалось имя Луи. Луи-отец Гасьон, Мавленький Луи, Луи Лепле, Луи Барьер.
  Сесиль была прелестным ребёнком. Луи был очень доволен. Он тут же признал её, но, тем не менее, не сделал Эдит предложения вступить в законный брак. Наверное он поступил правильно, что не предложил жениться, потому что чувствовал, что всё закончилось, и Эдит откажет ему. Луи представлял себе, что малышка удержит Эдит, что всё будет происходить, как положено, по закону. Однако Эдит сразу же сказала ему: "Я возвращаюсь на улицу. Сесиль нужны деньги и я иду их зарабатывать. А какова твоя позиция в отношении венков? Ты можешь её оставить здесь? Или ты не хочешь этого?"
Теперь нас в комнате было четверо. Часто в одной кровати оказывалось даже больше чем четверо. Отопления не было. Эдит согревалась в руках Маленького Луи. У меня оставался шанс спать с Сесиль. Я ложилась спать в толстом свитере и клала её маленькое тельце около себя под моим свитером.
Все люди которые знали Эдит кривили губы и с неприязнью критиковали её за её жилище, быт. Бедная Эдит в свои 17 лет даже и не представляла какие трудности ещё обрушатся на её руки с малышкой.
Например, мы не знали, что молоко для маленькой нужно обязательно кипятить. И маленькая пила некипяченое молоко. Мы наполняли им детскую бутылочку с соской и находя это простым и удобным, давали ей это пить. Бутылочку подогревали, добавляли туда сахар, считая, что это хорошее питание и оно укрепляет ребёнку силы. Так утверждала Эдит.
Мы заворачивали дитя и тащили её петь с нами на улицу. Мы никогда не оставляли её. Ни за что в мире Эдит не согласилась бы отделиться от своей дочурки, так сильно она её любила. Она никогда не оставляла её одну в гостинице. В течение дня она всюду таскала её с собой. Когда мы отправлялась на все четыре стороны Парижа, то спускались в метро и никогда не садились в автобус, считая, что там для малышки мало воздуха.
Кода маленькая была грязной, то шли по улице, потом покупали ей одежду. Мы ничего не стирали. Она всегда была только в новом, наша маленькая. До двух с половиной лет её одевали только в новое, и никогда ничего не стирали. Это была хорошая методика. К тому же мы и не умели стирать. Эдит знала и умела петь, но стирать - никогда!
Жили мы неплохо. Проживали день за днём, но, в общем-то, совсем не плохо. Дела у Маленького Луи шли ни шатко, ни валко. Он осуществил несколько доставок по своему выбору, и собственно, всё. Эдит же пела на улице, иногда днём он приглядывал за Сесиль в гостинице.
Возвращались домой поздно. Луи обычно уже дрых. Иногда Эдит его будила, в другой раз оставляла в покое. Но всякий раз, возвратившись домой она устраивала шум и гвалт, что заставляло кричать и плакать ребёнка. Были ночи, когда мы вообще не возвращались домой. Возмущения и выговоры, которые получала по этому поводу Эдит никак не изменяли её характера. Она всегда делала только то, что хотела.
Постепенно в её жизни стало появляться нечто новое. Эдит стала обращать внимание на свою профессию. Ей неясно было , что же надо делать. Но она более сознательно стала подходить к своему репертуару. Она хорошо знала улицу, её запросы. Знала свою работу. Она это изучила. И она видела, что у неё нет прогресса. Она не стала петь лучше, но сделала определённый выбор своего репертуара. Это стали песни предместий, песни разбитых дорог и тротуаров, но всегда она выбирала лучшие из них. Теперь Эдит часто останавливалась около афишь с настоящими артистами, которые пели в музыкальных залах, (в мьюзик-холлах): в Пакра, в Европейском, в А.В.С., в Бомбино, в Ваграме. Это были знаменитые Мария Дюбас, Фреель, Ивонна Жорже, Дамиа, Векши…
На бульварах мы заходили в кабинки, в которых за су можно было прослушать пластинку знаменитостей. Эдит буквально "пожирала" их своими ушами. Это как если бы я их видела, говорила она. - "Не смейся, но когда я слушаю, я их вижу. Это то что остаётся для слепого человека. Звуки имеют форму, своё лицо, свои жесты. Отдельный голос - это как линии на руке. Никто не имеет такие же".
Это было нечто новое. Эдит начала понимать, что пение - это профессия, и
это понимание всё больше поднималось и укреплялось в ней.
Когда мы только что повстречались с Эдит, я познакомила её с кучей вещей, о которых она раньше совершенно не знала. Например, она даже и неподразумевала о существовании Елисейских Полей. Я же об этом знала, потому что совсем маленькой жила на улице Панойо с моей матерью. Уже тогда я понимала, что существует не только Менилмонтан, но что и вокруг него ещё что-то есть. Моя маленькая головка представляла себе, что это селение, а город - это то, что находится вокруг селения. Мне было тогда семь лет. Я очень хотела пойти на Елисейские Поля. Это была моя заветная мечта. Тогда же я и отправилась посмотреть их.
Таким образом я возвратилась в Claridge чтобы видеть. Это не было ни похоже ни на что, что я до сих пор знала. Это было очень красивое и чистое место. Раньше я знала только отель упоминавшегося выше папы Falgui?re! Мне ни о чем не рассказывали, а просто "нагрузили" меня подружками, чтобы я с ними гуляла. Это были: Анна, Мирей Ташене, и затем мой друг Зузу. Именно с ними я всегда уходила в мои рейсы.
Так я их и увидела, Елисейские поля. Для меня, это оказалось самым красивым местом в мире.
Это я показала потом Эдит самые прекрасные кварталы Парижа.
Я это делала для того, чтобы прежде чем идти зарабатывать деньги, там где они есть, улучшить её настроение, чтобы она посмеялась, улыбнулась. А затем ещё я хотела, чтобы Эдит увидела, что существовует и иной мир, чем наши плохие дома и наша грязь. Это было необходимо. Если бы не существовало ещё и нечто иное, то что бы тогда за жизнь это была? Да не было бы её в действительности. А вокруг нас не было ничего хорошего и я не хотела, чтобы Эдит оставалась довольной тем что нас окружает.
Она проживала в Менилмонтане. По натуре она была аватюристкой и очень любила эти свои привычки. С этой стороны она чувствовала себя "маленкькой буржуа", всё остальное её пугало. Ещё я хорошо знала площадь Тертр. Певица Лина Клевр однажды обратила на меня внимание,отметив среди кучи детишек, которые ожидали выхода артистов Фоли-Белльвиль. Лина Клевр привела меня к себе домой, чтобы хорошенько отмыть. Так она поступала всегда при встрече со мной, то-есть сначала мыла меня. Я тогда была очень молода, мне было не более десяти лет, но этого я никогда не забуду. Потом мы ели на площади за маленькими столиками. Я находила это сенсационным. Я видела, я слушала людей, которые махали нам рукамим и я пыталась есть как принцесса, это мне безумно нравилось. .
Теперь я привела Эдит на площадь Тертр. В это время мы начинали подниматься на Монмартр, а у Эдит становился заметным прогресс. Это паридавло ей большей уверенности в себе. На площади Тертр она видела людей, которые серьёзно работали, но они всё равно не зарабатывали больших денег. Эдит же приходила, пела, другие на неё смотрели, слушали, завидовали, а она зарабатывала. Она получала значительно больше денег, чем была её профессия. Это давало повод Эдит размышлять.
К этому времени Маленький Луи исчез, испарился. Для Эдит он просто перестал больше существовать. Всё больше утверждалась мысль, что песня и пение это не только улица. Это нечто другое. Это, прежде всего, необходимо там, где есть "большие люди и возможности".
Однажды вечером мы спустились на улицу Пигаль и проходили мимо заведения мадам Лулу.(Жан-ле-Пен). У входа находился Чарли, портье Лулу, зазывала. Он всё время разговаривал с прогуливающимися около людьми, приглашая их войти в заведение, расхваливал "контору", убеждал войти сомневающихся. Мы подошли и разговорились с Чарли.
Он увидел, что мы были малышками, и не могли ничего заплатить. Как обычно мы были очень неухоженными. Это позабавило Чарли и он начал болтать с нами. Мы не были похожи на клиентов, которые обычно посещали это заведение. Он нас спросил:
"Чем вы занимаетесь?"
Эдит ответила:
"Я пою.
Тут же одним прыжком из дома выскочила,словно дьявол, хозяйка заведения, Лулу (как раз случай поговорить об этом) с совершенно недружелюбным видом, с кулаками упирающимися в бока. Настоящий Jules, полностью одетая как мужчина. Я всегда думала, что для полной правдивости она должна была бы носить и мужские трусы. Она тот час же стала допрашиввать Чарли :
"Что ты здесь делаешь?"
На что он спокойно ответил: "Я разговариваю с девчонками. Кажется, что вот эта поёт - и он указал на Эдит - и она хочет стать артисткой.
 - Тогда зайди и покажи мне что ты умеешь делать".
Услышав, как поёт Эдит, Лулу сказала: "Ты поёшь хорошо. А что может эта?
 - Это моя сестра.
 - Что ты хочешь, чтобы она сделала?
 - Она танцует, она акробатка.
 - Скажи ей. чтобы она разделась, твоя сестра.
Потом она стянула с меня свитер и сказала: "Возможно это и подойдёт" Для неё это будет не очень трудно!
Она мне передала мяч и включила музыку. Когда я была лицом по отношению к публике, то я скрывала от всех свою "существенную" часть мячом и по отношению к публике мяч, казалось, висел в воздухе. Я обнаружила это, но больше никто этого видеть не мог. Для всех это был обман зрения. А ведь я была совершенно голой. Это был стрипиз.
Я действительно чувствовала себя хорошо, и хотя я серьёзно подросла, но стан мой оставался тонок. Я не старалась никуда и ничего под свою одежду не подкладывать, и потому мне нечего было опасаться. Действительно, у меня ещё не было грудей, бёдер… ничего этого не было. Просто доска, чтобы глвдить.
" Ты пацанка, почти без полая. Это нравится всем. Это приходится по вкусу моим клиентам. Ты несовершеннолетняя. Сколько же тебе лет?
 - Ей четырнадцать лет. Это моя сестра. Я за ней отвечаю."
Мне на самом деле мне было уже четырнадцать с половиной, но законы о несовершеннолетних, мы знали все. Не было ни одной девчёнки на мостовой, которая бы о них не знала. Городская молва сразу же доносила им любую новость. Это была солидарность.
Лулу была первой, кто ангажировал Эдит. Так она перешла работать с улицы внутрь помещения. Но не надо думать, что это произвело какой-то революционный переворот в её судьбе.
Эдит пела, ей нравились, но большего, ей это ничего не давало.
Она не отдавала себе отчёта о своей значимости для Лулу, которая не делала  ей никаких дополнительных подарков и не будучи филантропом или меценатом и не помышляла передавать заработанные Эдит деньги на благотворительые
Другими словами, если она (Лулу) и вовлекла Эдит в это дело, то только потому, что она стоила этого. Только Маленькому Луи было не радостно, это не украсило его жизнь. Для него эти события не стали праздником "Взятия Бастилии". Это скорее походило на создание моста, который окончательно уводил его из жизни Эдит.
"Это притон путан, и я не хочу тебя больше видеть, тем более, что между нами двоими всё закончилось" - орал Маленький Луи. Эдит не отвечала ему согласием. Она хотела кого нибудь, кто бы присмаривал за Сесиль по ночам.
Понятно, что это не могло долго тянуться.
Всё закончилось тем, что они с девчонкой обосновались (сбежали) в отель "Светлая луна", что находился в тупике улицы "Изобразительнгых искусств".
Это было практичнески очень удобно для работы. И кроме того это место нравилось Эдит. Совсем близко отсюда располагались Бланш, Пигаль, Антверпен и всё это ей хорошо подходило. Они прекрасно обходились без "кормильца" Луи. Девчушки был год с половиной, или около этого , я думаю, и ей было легко жить.
Сесиль не приносили в заведение Лулу. В дневное время её таскали за собой, но не ночью. Ночью её оставляли спать в нашей комнате, но это значительно усложняло нашу жизнь.
Тогда Эдит думала, что моя мать, которая не живёт в гостинице должна была бы брать Марсель и присматривать за ней. Ей было бы неплохо с моей матерью. Они были с ней в хороших отношениях. Однако, Эдит перестала давать ей деньги, что её вовсе не удивило. Она никогда не думала, что Эдит будет долго соблюдать условия их договора. Oни и так очень долго были очень хорошими.
Эдит мне сказала:
"Если ей вносить плату за проживание и заботу, то твоя мать должна будет заняться девочкой."
Мы притащили маленькую к моей матери, Но она нас грубо выставила за дверь вместе с ребёнком.
Но всё продолжалось своим чередом. Днями мы пели на улицах, а на ночь возвращались к Лулу. Но бывали случаи, когда мы были настолько грязны и оборваны, что прятались от Лулу и спали под сиденьями лавок. Нас "спасали" танцовщицы. Это были смелые девушки, которые сидя на скамьях вверху своими ногами скрывали наше присутствие от глаз Лулу. Нашим другом был ещё и один паренёк-гарсон, который, когда разносил блюда ухитрялся припрятать едва начатые. Тогда он видя нас говорил мимоходом: "Алле гоп! Всё готово! Вы обслужены!"
On s'en tapait une, presque, chaque soir. Дралась одна почти каждый вечер.
Тогда мы быстро спускались в подвал, он приносил нам тайком блюда и мы ели.
Это  была  милая сторона заведения. С другой стороны, Лулу в принципе платила Эдит четырнадцать франков.
Это было их соглашение но Лулу нам их никогда не давала, она нас ежедневно наказывала штрафами. Мы были обязаны прибывать в заведение в девять часов, если же мы приходили в пять минут десятого, то все платежи снимались. Из за этого мы ругались, чуть ли не дрались каждый вечер.
Штраф стоил пять франков...А так как нас было двое, то получалось десять. Утром мы отправлялись часто всего с сотней су в кармане. Приходить точно в назначенный час без часов, это просто, особенно если не имешь представления о времени вообще.
Когда Эдит смеялась, у нее было всегда время. За это Лулу, всегда делала нам строгие выговоры, главным образом мне. А я никогда не понимала за что и почему. Это моё непонимание и обиды должно быть очень нравились хозяйке.
Главное наше задание состояло в том, чтобы, как бы случайно, задерживать посетителей, "создавать пробки". Мы должны были садиться рядом с клиентом, болтать с ним, заставляем его пить, главным образом, шампанское. Мы же должны были прятать и хранить пробки, чтобы бутылки не закрывались и вино выпивалось. Это была как игра в кошки с мышкой до самого закрытия. Хозяйкой вёлся строгий учёт и за это мы получали деньги. Но для успеха в этом деле необходимо было быть красивой, стройной, сексуальной девушкой. В этом деле трудно было добиться успеха если не имеешь ни бёдер, ни больших грудей. Девушки у Лулу "работали" полураздетыми. Они были хорошо ухожены и прекрасны. Это была эпоха, когда использовали много макияжа, делали коллосальные накладные ресницы, кроваво-красные губы, модными были причёски из белых с серебристым оттенком волос. Всё это вызывало у вас головокружение. Однако ни у кого из мужчин не должно было даже возникнуть мысли пригласить этих двух маленьких сомнительных девчонок. В зале они оставались в костюмах для сцены. Эдит пела, одетая в голубую морскую одежду, согласно с названием заведения (Жуан ле Пен). На ней были сатиновые голубые под цвет неба панталоны и синяя матроска с маленьким морским галстуком. Костюм был сделан за счёт дома, однако не по росту Эдит.
Когда мы не дрыхли, то сидели в нашем углу на ковре для зрителей, хотя этот ковёр и не был каким-то особенным, сделанным, например, в Абюссоне. Однажды Эдит, сидя на этом ковре с оранжадом в руках, заметила, что это всё проодолжается уже больше шести месяцев. Но мы все же должны были  оставаться y Лулу, потому что Эдит мне говорила: "Ты видишь, что  именно здесь, а не на улице, на тротуаре, я смогу стать настоящей  артисткой. В этом месте, именно здесь у меня есть шанс. Я верю, что действительно однажды прийдёт какой-то импресарио, который меня заметит и предложит мне работу".                Я же всё еще ощущаю отвратительную атмосферу того заведения, атмосферу тяжёлую, задымленную, полную изнуряющей печали и уныния.
Мы оставались там с девяти часов вечера до самого последнего клиента, рухнувшего около своей бутылки. Бедный пианист играл уже что прийдётся  среди этих измученных девушек , ожидающих теперь неизвестно что. Я думаю, что теперь они уже просто не существовали или почти не существовали!
  Для Эдит, которая пела в полголоса, пианист играл:
Это музыкант, который играет
В ночном заведении
До первых лучей рассвета.
Он убаюкивает жужую любовь.
.Наш день заканчивался подъёмом, после того как наружу выдворяли последнего клиента, потом уходили девочки, наконец пианист. И вот мы также наруже. Эдит могла, наконец,вдохнуть чистый утренний воздух улицы Пигаль. Она брала меня за руку и говорила: "Идём, Момон, будем петь"!
У неё было только одно желание: работать на улице.
Эдит нуждалась в чистоте и публике улицы. И только она одна дававла ей это ощущение. Эдит нуждалась в том, чтобы видеть раскрытые окна домов. Они, по её словам, были похожи на спящих женщин, которые спали, но просыпались от её голоса и бросали нам гроши, так необходиые нам для кафе, чтобы прополоскать горло, позавтракать.
После того как мы собирали достсточно денег, мы, наконец, могли отправиться поспать.
Эдит была очень строга со мной у Лулу. И вообще она была очень сторога, очень. Она очень заботилась о моей девственности. Но я не очень долго её хранила, всего шесть месяцев. Спустя шесть месяцев всё уже произошло, хотя она попрежнему продолжала меня охранять. Мне к тому времени исполнилось четырнадцать лет и три месяца, когда это и случилось.
Я думаю, что едва ли она это и заметила. Это не беспокоило никого.
Momon, не надо этого никогда касаться. Momon, это священно. Momon, ты - моя младшая сестра. Даже, когда она лежала с парнем, она меня не оставляла одну, она меня таскала-водила повсюду с собой. Меня это не беспoкоило и не мешало спать, тем более когда я была уставшей.
Как только Маленький Луи нас покинул, нас стало на одного человека меньше. В доме не стало мужчины и у нас не было больше потребности содержать комнату днём. Тогда мы поменяли отель.
Мы оказались в Эдене, недалеко от Слона, ресторана в котором за четыре франка пятьдесят было включено всё, да ещё десятая еда бесплатно. Это было и практичено и очень экономно.
На улице Пигаль был неплохой отель. Там сдавали комнату на двеннадцать часов, что было, конечно, менее дорого. Эти двенадцать часов нужны были на ночь для малышки. Потом тащились с ней на улицу. Однако, иногда не всё было так гладко. Однажды получилось так, что мы не спали семь дней, не имели такой возможности, а затем заснули на скамье со стороны Антверпена вместе с девчонкой.
У девочки оказалось хорошее здоровье, она была очень мила, у неё был замечательный характер, почти всё время она улыбалась и смеялась. Но эта жизнь не нравилась Маленькому Луи.
Слоняясь он часто приходил к нашим отелям, у него было ужасное обоняние всегда нас обнаруживать. Эдит с ним порвала, но когда она говорила о Маленьком Луи, то говорила: "Отец маленькой - он коммерсант!"
Вокруг Эдит всегда было много поклонников. И если это не нравилась у Лулу, то нравилась многим в другом месте, кстати, и мне также. Мы устраивали парней, часто посещая заведение "Дохлая Крыса", которое теперь больше не существует. Это не было местом для скромных девушек. Такими они там оставались очень не долго.
Люди, которые часто посещали Пигаль ночью, как правило не были сливками общества. И этому типу ребят мы должны были нравиться.
Они нас легко понимали. Мы были такими же как и они, близки к ним, почти той же расы, расы пригородов. Мы заставляли их смеяться. Это изменяло их отношение к "их" малышкам, доставленных из Бретани, которые прямёхонько распологались тротуаре. Они говорили:
"Они славные эти малышки, они смешные".
Зрители и слушатели отдыхали, им нравилось, они смеялись, когда я качающейся "английской" походочкой проходила между ними после выполнения своих номеров.
Нашими друзьями были взломщики, сутенеры, жулики, укрыватели краденого. Наши подруги: постоянные дамы этих господ.
Таким образом среда, в которой мы обитали была, как говорится, "что надо". Но нам нравилось, мы это любили. Этот мир не был предназначен, творить историю, но он существовал. Ты появляешься: Bonjours, ты уходишь: Добрый вечер. И никто никогда вас не спросит: Откуда ты приходишь? Где тот кто вас содержит? Но всё дело в том, что таких и не было.
Эдит всегда ужасалась, когда ей задавали подобные вопоросы, требовали ответов. На улице же мы были свободны и именно поэтому всегда она старалась держаться там. И только вечером достаточно было вернуться в "клетку" к Лулу.
Таким образом, не всякий раз мы выигрывали в этой жизни и смеяться приходилось далеко не всегда.
Итак, мы пели. Сесиль находилась с нами в маленькой детской коляске, ей было хорошо. Ей исполнилось два года, и в тот же день, со стороны площади Мадлен мы повстречали моряка.
Эдит всегда была слаба по отношению к морякам. Это была её любимая мечта путешествовать таким образом. Она называла это: путешествия  по доверенности...
Это был красивый парень, у которого был голубой воротник, а
берет украшал красный помпон. Он нас внимательно слушал, ожидая, когда мы закончим. Он положил двадцать франков в мой берет и сказал: "Вы очень хорошо поёте, вы очень милы. Надо не упустить ваш шанс".
Про себя я весело рассмеялась, потому что хорошо видела, что когода он говорил "вы", то всё это имело отношение к Эдит.
C умным видом он продолжал впарывать нам эту мешанину. Если бы он был гражданским, то должен бы наверное уже иметь на бёдрах ухоженные вельветовые штаны. Он продолжал:
"И потом, на улице, как эта, вы не очень защищены, плохо одеты".
И потом одним махом он изрёк: "Вы очень грязны". Но эдит всё это приняла с улыбкой, так как он ей понравился.
Она с её маленьким ростом, едва достигая его носа, а парень был ростом не менее метр восемьдесят, тоном королевы отвечает ему:
"Не надо полагать, что такой, какой вы видите меня сейчас, я являюсь и в жизни. Именно потому, что я работаю, я так и выгляжу. Всё это для публики, но если вы увидите меня вечером, то вы меня просто не узнаете, так хорошо я выгляжу."
Очевидно, это было как раз то, что моряк и ожидал услышать.
Он хотел выйти с Эдит, но не хотел брать её руку в свою, чтобы идти вместе.
Надо честно признаться, что мы были совсем не "о го, го!" Тогда он нас пригласил на свидание вечером на улицу "Рояль"
Мы быстро отправились в гостиницу. Мы мылись все втроём в ванне. Я не знаю почему, но настроение было ещё более отвратительное, чем утром.
Эдит облачилась в красный велюровый ансамбль театральных штор. Это была уловка, которой она пользовалась. Всё это кричало и выло, словно она была драной кошкой. Ещё она наклеила свой парик... Короче, она была загримирована в стиле эпохи: бледный цвет лица, кровоточащий рот... Это создавало представление об актрисе немого захудалого кино.
У нашей хозяйки Изекэль она заимствовала башмаки с большими каблуками, похожими на ходули: "Ты понимаешь, когда я сожму его в своих объятиях, не надо, чтобы я казалась слишком маленькой". Но так как она носила обувь тридцать шестого размера, а хозяйка сорокового, то Эдит пришлось набить носок газетной бумагой. И всё это для того, чтобы понравиться моряку. И вот мы отправились в метро вместе с малышкой на руках. Мы прибыли к  Морскому Министерству и Эдит мне говорит: «Пойди спроси у Максима сколько стоит кружка пива. Кажется, что это шикарное место. Это должно его удивить, когда он увидит нас там».
Я туда иду и бармен бросает мне, что цена здесь пять франков. Я полагала, что он насмехался надо мной, потому что мы не были хорошо одеты и соответственно не выглядели посетителями такого ресторана. Тогда я начала с ним спорить и ругаться, но Эдит отвлекла меня от этого: « Momone, не устраивай никакого скандала. Это ничего не даст. Пойди лучше купи газету».
Газету купили. Её расстелили на земле под арками вблизи морского министерства и расселись на ней внизу, что бы ни пачкать наши одежды. Стали терпеливо ждать «нашего» моряка. Он наверное должен был сказать своим товарищам, что встретил двух молодых девчонок, что приятели должны их увидеть, что они очень милы.
Когда он появился и увидел нас сидящих на газете вместе с нашей малышкой, то очень смутился и сказал нам: «Это просто невозможно. Теперь вы ещё более грязные, чем утром…» И ушел от нас.
В подобной ситуации мы ещё никогда не были, с нами ничего подобного ещё никогда не происходило. Это была печальная история. Мы вынуждены были отправиться опять вы наше метро. Теперь мы даже не осмеливались смотреть друг на друга. Ведь Эдит была так уверена, что сможет покорить его, привязать к себе.
Эдит считала, что она прекрасна, что она встретила свою любовь.

Вначале всей этой истории, Эдит мне говорила: «Он действительно, хорош? Увидела ли ты его глаза с ресницами как у девушки? Ты не находишь, что у него красивая шея, скажи? Скажи, как, по-твоему, он будет удивлен тем, что увидит меня одетой таким образом... Он больше не возвратится сюда?…»
Это оказалось правдой. Он больше не появился…
Я это хорошо видела на обратной дороге, видела, что все это ее мучило. У неё было большое сердце, у меня тоже. Это событие заставляло её грустить и меня также. Именно это его поведение доставляло боль. На этот раз ничего не удалось. Эдит мне сказала: «Ты видишь, он возвратился в свое морское министерство. Он хотел нас унизить. Но это ему не удалось».
В нашей гостинице мы съели банку сардин, не произнеся ни одного слова и отправились к Лулу.
В три часа утра Эдит мне сказала:
« Он хорошо сделал. Этот парень был просто воображала. Это ни к чему и не привело бы». Потом она мне никогда больше этого не говорила, но я знаю, что сама она этого никогда не забывала. Этот период для нас оказался не лучшим в жизни!
Утром мы возвратились в отель. Мадам Изекель ожидала нас. Я неоднократно спрашивала себя, когда же она спит, ведь он всегда была на месте, ожидая своих постояльцев.
«Для вас есть новость»
 — Плохая?
 — Это зависит он того, как вы решите. Возвратился ваш муж. Он взял маленькую. Я ничего не могла сделать. Он сделал свой выбор за дверью. Он взял девочку и ушел с ней. Я ничего не могла сказать, ведь это его дочь.
 — Вы всё хорошо сделали, это согласовано», отвечала ей Эдит, которая всегда находила ответ на любую ситуацию. Никто никого не обманул, и всё это очень хорошо. Луи, беря девочку сказал:«Я забираю мою дочь, потому что это не очень хорошая жизнь для маленького ребёнка. Если её мать захочет, скажите ей, то пусть придет её поищет».
Это была правда. Он рассчитывал, что это заставит Эдит вернуться на улицу Орфила, к нему. Для него Эдит была матерью его дочери, его женщиной. Она должна была вернуться.
Однако это был не лучший способ возвратить Эдит. Тем более, это был не хороший способ, когда всё уже закончилось. Эдит ничего ему не ответила.
Если честно, то это, конечно, создало значительные затруднения для работы Эдит.
Маленький Луи присматривал за девочкой. Но он не мог заниматься ей всё время, и она почти всё время одна оставалась в гостинице. Ей было значительно лучше, когда она была с нами вместе. Сейчас за ней никто не присматривал так же хорошо как мы ранее. Раньше она много бывала на воздухе и прекрасно себя чувствовала.

В начале она нас не замечала. Мы ничего не говорили, но это создавало для нас пустоту. И всё же часто мы работали для нее. Эдит говорила с суровым видом: «Малышке не хватает того, не хватает этого. Момон, надо идти поработать. Сесиль не должна ни в чём нуждаться». Мы шли и работали.
С того дня, когда Маленький Луи отнял у нас Марселину,  Эдит никогда больше не говорила о нём: ни слов осуждения, ни воспоминаний, ничего, всё было стёрто.
Но однажды вечером, когда мы хандрили и ругались между собой, появился маленький Луи. Он всегда знал, где нас найти. Без лишних фраз он объявил: «Малышка в больнице, она очень больна, очень».
Мы побежали в госпиталь детских болезней. Маленькая была очень плоха. На голос матери она с трудом повернула головку справа налево.
Эдит в слезах шептала: «Я уверена, что она меня узнала. Ты видишь, она меня узнала»…
Я не хотела отнимать у неё иллюзию, но ведь это был всего лишь ребёнок двух с половиной лет с гнойным менингитом. Она уже была в том мире, из которого больше никто ничего не мог видеть.
Эдит пыталась поговорить с профессором, который руководил этим отделением.  Но он не захотел нас принять. Конечно же, это ничего не изменило бы, тем не менее, я всё же думаю, что если бы она тогда уже была бы «Эдит Пиаф», он, конечно бы её принял.
Когда мы назавтра утром вновь прибыли в госпиталь и стали подниматься, медсестра спросила Эдит: «Куда вы идёте?
 — Я иду повидать Марсель Дюпон.
— Она умерла в шесть сорок п’ять».
И всё. Ни одного лишнего слова, ничего більше.
Эдит захотела встретиться с Марселем. Он нас нашел в морге. Эдит хотела взять её несколько волосинок, но нечем было их отрезать. Служащий морга предложил взять кусочек ноготка девочки. Было трудно и его отрезать, так как качалась голова девочки… Эти картины невозможно забыть…

Для похорон необходимо было найти денег. Маленький Луиз заявил, что у него денег нет. Он не казался злым и бессердечным. Просто он тоже был очень молод. Ему, возможно, только исполнилось двадцать, когда умерла маленькая, а Эдит девятнадцать.
Во всём этом была видна ужасная доля неосторожности. Ведь все они сами были ещё детьми…
Кому-то было необходимо заняться всем этим. Эдит не нашла ничего лучше как напиться. Я даже испугалась и думала, что и она отдаст концы. Я нашла комнату в отеле около заведения, Турбиной, где мы часто бывали. Вместе с ребятами мы подняли её, где она, придя в себя, и отсыпалась. Назавтра ей стало лучше, и она возвратилась к Лулу. Но было поздно. Старуха не разрешила ей войти. Она считала, что это Эдит виновна в потери девочки. Она начала собирать пожертвования. Девушки собирали деньги между собой. Однако для похорон Марсель не хватало ещё десяти франков. Необходимо было иметь восемьдесят четыре франка, для похорон девочки. Эдит, прогуливаясь по бульвару сказала: «Тем хуже… я сделаю это».
Это было впервые. Раньше она никогда этого не делала…никогда.
И она, прогуливаясь по бульвару Шапель, встретила мужчину, который предложил ей подняться с ним.
Она поднялась. В комнате мужчина спросил ее, почему она сделала это. Эдит ответила, что ей необходимо похоронить свою дочь, а ей не хватает десяти франков. Мужчина, не говоря ни слова, дал ей значительно больше десяти франков и также молча и быстро покинул помещение.
Теперь всё было пристойно, и служащий похоронного бюро нес маленькую коробку с девочкой под рукой, как пакет! Да это был действительно чёрный и печальный момент в жизни Пиаф. Это было одно из наших наиболее грязных и мрачных приключений, возможно и так, но, честно, очень короткое.
Несколькими днями спустя все уже и забыли, что маленькая Марсель умерла. Это было ужасно и отвратительно. Об этом больше никто ничего не хотел знать. Мы не посещали кладбище. Никогда. Девчушки больше не было, и никто больше о ней не думал.