34
Марьяна стояла в конторе полицейской управы Горищ и расспрашивала незнакомого полицая о Вильке и Жене.
- Нету их здеся, - гнусавил чернобровый, румяный полицай с белой повязкой на рукаве. - Они счас там, где Макар, ха-ха, телят пасет. - Он оскалил белые крупные зубы и смачно сплюнул. - Большевички-и-и! Ублюдки, мать твою! Хамы! Партизаны! - и с ненавистью глянул на Марьяну.
- Какие партизаны? - взмолилась Марьяна, сохраняя в душе надежду на сочувствие ее горю этого фашистского холуя. - Работали-то рядом с вами, обогревали вас. - Сломленная свалившимся на нее горем, еле стояла перед столом и не знала, что сейчас сделает с ней этот выхоленный предатель, откормленный на фашистских подачках. - Скажите правду. Вы же выросли на этой земле. Пожалейте детей.
- А батьку маво жалели? - перевел он на Марьяну бесцветные пьяные глаза, в которых сверкал гнев. – Нет, батьки. Сгинул где-то, мать твою. Я за него шкуру сыму с каждого коммуниста и партизана. Ни один не останется без маей метки.
- Какие же дети коммунисты? Их-то за что забрали? Где мне их искать? - молила полицая Марьяна и видела, что он не поможет ей. Но по-прежнему стояла, цепляясь за надежду, как утопающий за соломинку.
Засунув руки в карманы, полицай неожиданно шагнул к Марьяне и, скривив пунцовые губы, истошно закричал:
- Вы все из аднаво кодла. Все! Во-о-он атседова! Чтоб твоей ноги здесь больше не было! Пшла-а-а!..
От станции Марьяна шла домой той же дорогой, по которой столько дней ходили на работу и с работы Виля и Женя. Помнила, как добралась до старой березы, что стояла недалеко от поворота, обняла ее ствол и опустилась на сырую холодную землю.
Пришла в себя, когда солнце клонилось к закату. Все тело била дрожь. Повела глазами: с обеих сторон дороги дремали роскошные ели, уткнувшись острыми верхушками в небо. Хватаясь за ветки, кое-как поднялась: надо было добираться домой. Прилагая все силы, чтобы на упасть, вышла снова на дорогу.
Ее тут же окликнули. Но не оглянулась Марьяна: не было у нее на это сил.
Ее снова окликнули. Остановилась, повернула голову. Кто бы это? И откуда ее здесь знают? Вроде никого не было вокруг.
Чья-то рука осторожно коснулась ее плеча - и она подняла измученные глаза на незнакомого человека.
- Вы - Вильки мама, - не спросил, а сказал он, разглядывая ее бледное осунувшееся, как у тяжело больной, лицо. - Я вас видел с ним несколько раз. Да и вчера с вами разминулся вон там... - и указал рукой куда-то назад.
Марьяна утвердительно кивнула головой.
- Я - Савелий Иванович. Сторожу здесь водонапорную башню. Каждый день, почитай, встречал и провожал Вильку и Женю. Полюбил их всей .душой. Замечательные ребятишки.
Предчувствуя, что старик что-то ей сообщит о них, Марьяна оживилась:
- Где они сейчас? Может, вы что знаете? Мне сказали, что их отсюда увезли.
- Кто сказал? - поднял старик кустистые седые брови.
- Один полицай из управы. Я была сегодня на станции.
- Не верьте этому. Здесь они, здесь... - Савелий Иванович замялся, переложил из руки в руку котомку. - У меня вот... Но вы не пугайтесь. Прошу вас. - Он достал из полотняной сумки, в которой носил на работу скудную еду, поношенный синий пиджачок. - Узнаете?
Марьяна вздрогнула:
- Вилькин... Его... - Схватив пиджак, она со стоном прижала его к лицу. - О боже!... Сыночек... Кровинка моя...
- Успокойтесь. Прошу вас... - суетился около нее старик, не зная, что еще сказать в эту минуту. - Посмотрите, может... может, вам показалось.
- Что с моим мальчиком? С ним ли Женя? - спросила упавшим голосом. - Говорите все, что знаете. Не жалейте меня...
- Они здесь, в Горищах. Только, пожалуйста, не плачьте. С минуты на минуту могут появиться фашисты, и тогда не миновать беды. И мне попадет и вас не помилуют. Это же зверье... Шакалы...
Не слушая старика, Марьяна разглядывала забрызганный кровью пиджак. Затем засунула руку в его карман и вытащила оттуда старенький платочек. И он был в крови.
- Это его... Вилькин... - шевельнула бескровными губами и, цепляясь за Савелия Ивановича, медленно сползла на мерзлую землю.
Старик наклонился, сгреб руками комок мягкого снега и стал тереть ее лицо, виски и снова уговаривал не плакать.
- Помогите мне... - Она прилагала все силы, чтобы встать. - Помогите. Мне надо увидеть сына. Пойду к нему...
Савелий Иванович поднял легкое тело женщины.
- Нельзя туда. Вам надо отдохнуть. Сейчас я вас провожу домой. Скоро темно будет.
- Откуда у вас пиджачок? - вдруг услышал очень странный, почти безжизненный голос и сгорбился. Все же не отпускал ее, чтобы она снова не упала.
- Только что один полицай променял его моему соседу на бутылку самогона. При мне это было. Лишь полицай ушел, я забрал пиджак, зная, что это Вилькин, и хотел передать вам домой. И вот случайно увидел вас. - Он посмотрел в глаза Марьяны и вздрогнул: так много в них было материнского горя. - Может, все еще обойдется, - пытался он как-то отвлечь ее. - Ведь Вилька и Женя еще детишки. И не они в тот вечер подложили мину. Не они... - и больше ничего не мог сказать, думая лишь о том, что еще предпринять и как уговорить эту несчастную женщину вернуться домой.
Не выслушав его, Марьяна повернулась и пошла по направлению к Масловке, еле передвигая ноги.
По обеим сторонам дороги лежал ноздреватый снег, отливаясь чистой холодной голубизной. Небо было тяжелым и серым. Где-то там, где оно сливалось с горизонтом, садилось уставшее солнце.
35
За окном мела метель, бросая по стеклам обильный снег. Возле Вильчуковой избы возвышались уже огромные сугробы, точно белые стога. Снег лежал выше штакетника, покрыл ступеньки крыльца, но этой круговерти не было видно ни конца ни края.
Марьяна сидела за столом и скребла ногтем бурые пятна на синем Вилькином пиджачке. Она не знала, какой сегодня день и который час, и очень боялась приближающейся ночи. Боялась и завтрашнего дня. Что он ей сулит? Где искать сына? Ее снова, как и вчера, выгонят из управы. Будут кричать, оскорблять, толкать в грудь. Она бы постояла за себя и ответила бы любому подлецу, но ее тут же убьют. А Вилька? Как же он останется один? Нет, она стерпит все унижения и оскорбления, но выпросит сына у палачей. Отдаст им золотые сережки, что подарил ей еще перед войной Илья, и его старинные часы, которые он оставил Вильке. Все отдаст, что имеет. Все...
Уже и не помнила, сколько ночей не спала. Сидела то у стола, заглядывая в разрисованные причудливыми узорами окна, то на кровати. Иногда ложилась на минуту-другую, но, пугаясь, что может уснуть в такой тяжелый для сына час, снова схватывалась и в который раз разглядывала на лацканах пиджака потемневшие пятна крови. Ей казалось, что она живет в каком-то другом мире, очень страшном и безлюдном, и что она не проживет больше ни одной минуты. Когда же рождался новый день, вновь сидела за столом с Вилькиным пиджаком в руках.
"Что они с тобой, сынок, сделали? Что? Вон какая кровушка на твоей одежке! И платочек в крови... Где ты сейчас, мой мальчик? Что делаешь? С тобой ли Женя?"
Марьяна боялась думать о чем-то более страшном, что могло случиться с сыном. Верила лишь одному: Вильке разбили нос или губы, и пока он доставал из кармана платочек, кровь капала на пиджак. Вот ее капельки... Вот... Две... Пять... Девять... Одиннадцать... Пятнадцать...
В избе было холодно. Вода в ведре покрылась ледяной коркой, а затопить печь нечем. Разве сноп соломы выдернуть из крыши сарая. Но теперь она туда не залезет: метель ее сдует, как сухую веточку. Ни сил в ней, ни веса. А в доме нет ни крошки хлеба, ни одной картошины.
У Марьяны теплится надежда, что скоро рассветет, и она пойдет к старосте. Тот напишет записку на склад - и ей выдадут миску муки или зерна. Она вернется домой, все же полезет на крышу сарая, как-то сорвет почерневший сноп соломы, внесет в дом. Поставит на плиту чугунок с водой, приготовит муку, положит в нее щепотку соли и сделает затирку. Это варево будет на весь день.
"Скорее бы рассвело, - думает Марьяна и устало склоняется на стол, положив под голову пиджачок. - Вилечка... Сыночек..." - и затихает.
За окнами по-прежнему тоскливо завывала вьюга и бросала все новые порции снега на притихшую Масловку. Она выглядела в эти часы пустынной: голодные люди отсиживались в холодных избах, кутаясь в тряпье и экономя силы.
Марьяна шевельнулась, подняла голову, огляделась, словно забыла, где она находится, и снова мысленно вернулась к Вильке.
"Что же было, сыночек? Что они с тобой сделали? Крови-то сколько... - и видела перед собой темно-синие, как у Ильи, глаза сына, его белозубую улыбку и волевой, с ямочкой, подбородок. - У нее еще стучит сердце, она может думать, ходить, а что делает в эти минуты он, ее мальчик?" - И душу сжимает смертельная тоска, и она уже хочет быть рядом с ним. Пусть ее пытают... Пусть!.. Она вынесет все муки земные, все до единой, что только придумали палачи и истязатели, лишь бы отпустили сына...
... А Вильку пытали. Как и раньше, кричал упитанный, с холеным лицом гестаповец, требуя выдачи партизан, их командиров и признания того, что это он подложил мину и взорвал поезд. И так как Вилька, приходя в сознание, отрицал всякую вину, все глубже в его тело проникал раскаленный добела железный прут. Вильке казалось, что его каждый раз окунают в кипяток. А еще казалось, что он весь от страшной боли расползается, а от горячего железа испепеляется и что больше не выдержит ни одной минуты и сейчас умрет. И он закричал, что признается. Да, это он подорвал поезд и еще много поездов; да, это он убивал фашистов, которые лежат под деревянными крестами; он подрывал вражеские танки, машины и самолеты, поджигал мосты и полицейские управы. Это он... Все он...
Палачи отступили. Изуродованное тело получило отдых. Вилька с трудом соображал, что он мог вынести все пытки и истязания лишь потому, что его мучители действовали с дальним прицелом и расчетом, и пытки никогда не доходили до того предела, за которым должна была последовать смерть, и еще потому, что организм оказался куда более живучим, чем он сам мог предположить.
Гестаповец снова склонился над Вилькой. Люто ненавидя его, Вилька с трудом отвел взгляд от фашиста, но тот, схватив его за ухо, резко повернул к себе.
- Где партизан? Отвечай!
Вилька открыл потухшие, измученные болью глаза:
- Партизаны везде-е-е... Они на станциях, в лесах... Они на всех дорогах... Везде... па-артиза-а-аны...
- Ты их видел? - исступленно заорал палач.
- Ви-и-дел... - как можно тверже сказал Вилька. - Ви-и-дел... Ви-и-дел мно-о-го раз...
Рука гестаповца метнулась к столу, на котором лежали орудия пытки, молниеносно вернулась назад - и острые клещи утонули в синих Вилькиных глазах.
Вилька дернулся - и по его лицу потекли кровавые слезы.
Продолжение: http://www.proza.ru/2010/04/19/388