30
Марьяна дописывала последнюю, сотую, листовку. На это ушло трое суток. Сильно коптил фитиль, болела рука, слипались глаза, но она ни на что не реагировала: ей дали такое важное задание, и ей надо завтра утром отчитаться за него. Листовки очень нужны людям, теперь вести с фронта приходили каждый день: несколько недель назад в партизанский отряд была заброшена молоденькая радистка с рацией.
Нина Петровна доверила Вильке и Жене распространять и расклеивать листовки. Обрадовались парни и вроде в тот же день стали постарше и посолиднее. Привязывали их к телу веревкой и спокойно шли на работу. Им не надо было прятаться, высматривать из-за угла, ожидая удобного момента, чтобы в людном месте приклеить одну из них. Шли по своему маршруту, разговаривали, лишь глаза смотрели в оба. Проходили через Сивухин мост - и два белых листа оставляли позади себя, прилепленных заваренным из муки клейстером к столбам или перилам.
Больше листовок появилось теперь в Горищах и других населенных пунктах.
Марьяна жила в тревоге. С одной стороны, дала свое согласие на привлечение сына к опасной работе, к чему он сам стремился; с другой - каждый день жила в напряжении: что принесет завтрашний день и ночь? Вдруг кто-то заметит или поймает мальчишек на горячем месте? - и голова шла кругом.
И снова скрипит перо в натруженной Марьяниной руке, чтобы сообщить народу приятные вести, долетающие с фронта.
Нина Петровна постучала в дверь условным знаком. Открыл ей Вилька. Он уже не уходил в другую комнату, когда разговаривали взрослые.
- Спасибо, Николаевна, за очень важный труд, - тепло благодарила Марьяну, усаживаясь за стол. - Мы подыскали тебе помощника. Будет полегче.
- Не останусь ли я без работы?
- Что ты? Работы всем хватит. Такое время.
- А меня в отряд возьмете? - шепнул Вилька. - Я так жду.
Нина Петровна потрепала его густой чуб.
- Нет, Виля. Ты ведь работаешь. Тебе нельзя в отряд. Но там о тебе все знают: твои донесения для нас очень ценные. И товарищи благодарны тебе.
- Не только мне, но и Женьке.
- Да, и ему.
31
Стояли последние дни военной осени. Дул холодный северный ветер, поднимая с земли бурые и желтые листья. Сбросив пышную багровую листву, деревья выглядели сиротливо: ветви, словно корявые пальцы, тянулись в небо, перечеркивая густую, тяжело нависшую синеву черными ломаными линиями; лишь ели да сосны по-прежнему были одеты в зеленый потемневший от непогоды наряд. Земля ночью бралась легким морозцем, а днем, пригретая солнцем, оттаивала, и, казалось, снова пришло невесть откуда тепло. А утром вновь на пожухлой траве серебрился иней.
Очередную смену Вилька и Женя отработали, не чувствуя усталости: ведрами таскали уголь, топили три печки, обогревая небольшую железнодорожную станцию и тех немногих пассажиров, что ожидали очередного поезда. Дед Кирка похвалил своих трудолюбивых помощников и разрешил им идти домой. Ребята убрали мусор, спрятали лопаты, ведра, совки.
- Вилечка, устал? - участливо спросил Женя.
- Как всегда, Рыжик. Трудная работа таскать ведра с углем, а мы с тобой голодные. Целый день ничего не ели. Живот свело...
- Хоть бы корочку хлеба. Уже и не помню, когда ел его. Даже запах выветрился.
- Ничего, Женя. Скоро фрицам будет капут. Тогда мы будем есть хлеб. Свежий, румяный... - Вилька глотнул слюну: казалось, тут же запахло настоящим ржаным хлебом.
- Неужели, Виля, досыта? Вот так: режь и ешь! И добавки можно... - Женя облизнул губы, обильно покрытые угольной пылью, и запрокинул голову, стараясь заглянуть другу, который был выше него, в глаза: - Да?
- Конечно, Женя. Придут наши - будет хлеб. Недолго осталось ждать.
- Ага, - тут же согласился Женя, шмыгнув носом и заморгав длинными рыжими ресницами. - Дождемся, а как же. Я везучий. И бабушка говорила об этом.
Вилька погасил в глазах искорки появившейся было радости:
- Какой же ты везучий, если в тринадцать лет остался без руки? Большего горя и не придумаешь.
- Я сам виноват. Хотел изучить мину.
- Теперь-то знаешь, что это такое?
- Как же? Усвоил на всю жизнь. Так рвануло, что голова чуть не отвалилась. С секретом была та штуковина.
- Вот бы такую туда... - Вилька взглядом показал на группу гитлеровцев, подходивших к станции. - Эх, было бы здорово!
- Если бы да кабы... - Женя прижмурил светло-карие глаза и вздохнул: - И не только в этих, а вообще: где фашист, там и взрыв. Зачем пришли на нашу землю? Кто их просил? Хищники, звери...
- Каждого бы за ноги и об угол. Чтобы портки помокрели.
- Хи-хи-хи! - приглушенно хохотнул Женя, прикрыв рот длинным рукавом фуфайки. - Так и будет, Вилечка. Так и будет.
Ребята возвращались домой в настроении: утром, по пути на работу, им удалось расклеить еще семь листовок. Оставшиеся, двадцать три, отдали Савелию Ивановичу. Сторож он, может, и неважный: без всякого желания ходит на работу при оккупантах, зато человек - свой, надежный. Верят ему больше, чем себе.
Далеко сзади чихал поезд. Не надо было и оглядываться: и так было слышно, что он еле тащит свой груз; паровоз натужно пыхтел, и дрожали в напряжении стальные рельсы.
- У-у-у, га-а-ды! Их бьют, а они снова прут, - с гневом процедил сквозь зубы Женя, отступая немного в сторону. Большая, поношенная куртка висела на нем и доставала до колен; пустой рукав, не заправленный почему-то под ремешок, метался на сильном ветру, словно перебитое крыло. На серых линялых штанах темнели разноцветные заплаты: на зеленой сидела синяя, на синей - коричневая. На лице, покрытом угольной пылью, проступали рыжие конопушки и свежие шрамы. Рыжеватые кудри, которых уже давно не касались ножницы, выбивались из-под вязаной потертой шапчонки.
- Да-а-а, - согласился с другом Вилька. Он был почти на целую голову выше Жени и выглядел на два-три года старше него. - Им, Рыжик, и эти не помогут. Гитлер мобилизовал уже стариков и сопляков, чтобы удержать свои позиции. Но не тут-то было! Фрицам и гансам крышка. Не завтра, так послезавтра.
- Скорей бы пришли наши, - мечтательно произнес Женя, стараясь не отставать от друга. – Я так этого хочу!
Вилька заботливо посмотрел на Женю, которого любил, как родного брата:
- Придут наши - учиться будешь. Когда-то станешь агрономом или учителем. А то и инженером. Разве плохо?
- Жаль, что ты уедешь с мамой. У бабушки хорошо, а дома лучше. - Женя снова заморгал рыжими ресницами, прогоняя слезы, сморщил маленький конопатый нос. - Я буду скучать без тебя.
- Напишешь мне, а то и приедешь. И я тебе буду писать и тоже приеду. Уже после войны, непременно! Здесь же бабушка.
- Конечно, Виля. Мы всегда будем дружить. Даже когда станем дяденьками.
- Ага. И тогда...
Черный паровоз, медленно громыхая мимо остановившихся на обочине ребят, подтягивал вагоны и платформы. Танки и орудия были открыты. Проплывали бледные лица гитлеровцев.
- На фронт намылились, сволочи, - не боясь в таком грохоте быть услышанным, кричал в ухо Жене Вилька.
- Там их встретят с хлебом и солью, - повысил голос и Женя. - А как же? Держи карман шире.
- Так поддадут, что пятки засверкают. Наши теперь сильнее.
- Факт...
Еще не успели миновать подростков последние вагоны, как в голове поезда раздался оглушительный взрыв. Состав резко дернулся. Опрокидываясь, первые вагоны стали глухо взрываться, поднимая в небо яркие всплески огня и густые клубы дыма.
- Смываемся! - испуганно шепнул Вилька и, спрыгнув с насыпи, первым юркнул в густые ели, стеной стоявшие с обеих сторон дороги. За ним побежал Женя.
Из елей ребята выскочили на картофельное поле, где копалось несколько мальчишек, отыскивая кое-где оставшуюся после копки мелкую, как фасоль, картошку. Вилька и Женя напрямик мчались по перекопанной земле, убегая от беды, в которую попали совсем неожиданно.
Гитлеровцы, охранявшие железную дорогу, издали видели, как от поезда метнулись к елям две фигуры, и побежали в ту сторону, где только что они скрылись. А когда наткнулись на сборщиков картофеля, остановились, направив на перепуганных детей автоматы.
- Кто бежаль сдесь? - выпучив глаза, спросил тощий немец. - Сейчас бежаль?..
- Это... это... - мычал перепуганный пацан лет семи, показывая в сторону только что скрывшихся ребят, - ну, они...
- Кто они? - заорал тощий и наставил на мальчишку автомат: - Отвечай! Стрелять буду!
- Это... это Вилька Вильчуков, а с ним однорукий Женя.
- Пшель! - Схватив растерявшегося мальца за шиворот, гитлеровец толкнул его вперед. – Покажешь мне его дом.
- Зачем же он сказал? - послышался чей-то испуганный ребячий голос. - Как посмел? Их же сейчас схватят и убьют. Это же фашисты! Айда отсюда!
Испуганной стайкой дети помчались домой, чтобы там, сбиваясь и картавя, волнуясь и передергивая слова, рассказать о том, что они видели и слышали.
Упирающегося и ревущего во весь голос мальчонку гитлеровцы толкали впереди себя.
Они приближались к Масловке...
32
Вилька, не переводя дыхания, одним махом взлетел на крыльцо и постучал в дверь. Она тут же открылась.
- Что с тобой, Вилечка? - увидев бледного, как полотно, сына, спросила Марьяна. - На тебе лица нет. Что случилось?
- Там... там... - хватал Вилька ртом воздух от быстрого бега, - у самой станции поезд спустили под откос. Мы с Женей видели.
- Кто-о-о? - еле выдохнула Марьяна. Тело ее обмякло и обессилело. - Кто это сделал?
- Не мы, конечно. Успокойся, мама.
- О боже! А как же? - метались ее глаза, изучая испуганное Вилькино лицо. - Что же теперь будет? - и припадала к сыну, точно хотела прикрыть его собой уже сейчас, в сию минуту. - Вас видели?
- Не з-знаю... - Вилька дрожал всем телом и все еще тяжело дышал.
Услышав разговор невестки с внуком, зашевелилась и застонала в своей постели Анна Тимофеевна. Она стала молиться, выпрашивая у бога защиты и милосердия.
Из комнаты вышла Даша. Она еще ничего не поняла, лишь видела облепленного грязью брата и глухо рыдавшую мать.
В это же время в дверь резко постучали. Марьяна остолбенела, но лишь на мгновение. Тут же схватила сына за руку и потащила его в спальню.
- О бо-о-же! - Из ее груди вырвался надрывный стон: - Это все... Конец...
Настойчивый стук повторился.
- Онучечка, открой, а то двери зломають, - обратилась к Даше Анна Тимофеевна и снова стала творить молитву, шевеля на высохшей груди здоровой рукой.
Даша откинула на двери защелку - и ее тут же чуть не сбили с ног.
Гитлеровцы ворвались в избу, держа наготове автоматы. Один из них пнул ногой дверь в спальню.
Марьяна, белее стенки, согнувшись, сидела на кровати. Вилька стоял рядом на коленях, уткнувшись лицом в дрожащие руки матери.
Немец, схватив за ворот старенького синего пиджака, дернул Вильку и поставил его на ноги. Двое других заглядывали в шкаф, под кровать и швыряли на пол все, что попадалось им под руки.
- Не винова-а-ат он... - взмолилась Марьяна, в отчаяньи заламывая руки. - Не трожьте его-о-о! Пощадит е-е-е...
Гитлеровец толкнул Вильку автоматом в спину.
- Русски швайн! Пшель! Партизан!
- О, я-я! Партизан-партизан! - твердил другой, упитанный и краснощекий. Партизан капут! Аллес капут!
- Отпустите мальчика... - хватая за мундир тощего немца, умоляла потрясенная Марьяна. - Отпустите, проклятые! Отпусти-и-те! - кричала уже изо всех сил, видя, что его сейчас уведут. - Не виноват он! Пощади-и-те-е... - В изнеможении она упала перед фашистами на колени: - Сын был на работе...Топил на станции печки... Не винова-а-т он... Отдайте ребенка... Пощади-и-те-е-е...
- Ироды! Душегубы! - тихо плакала, проклиная гитлеровцев, старуха. - Покарай их, боженько! Всей своей силою... Покарай...
33
Вилька тихо стонал. В прокуренной комнате он находился один: палачи вышли на свежий воздух передохнуть. Курили молча, не желая признаться себе, что сегодня так ничего и не добились от худенького подростка: не сломили ни его дух, ни тело. Все партизаны и коммунисты такие: их не испугаешь ни огнем, ни каленым железом. Только смерть их может победить!
Вилька стонал. Тяжелое состояние, в котором он находился, не позволяло ему даже мысленно вернуться домой, прижаться к маме и хоть на миг облегчить мучительную боль. Он лишь чувствовал болезненным мозгом, будто в его теле все еще торчат раскаленные щипцы, а под ногтями - толстая горячая игла. А еще помнил, как отбивался и кричал в сильных руках гестаповца, когда тот с перекошенным от злости лицом что-то орал на него, выпучив глаза. Но потом отключался, словно проваливался в черную пропасть. На него тут же лили ледяную воду, и он снова открывал помутневшие глаза. От холодной воды боль на время отступала, но уже через минуту она вновь раздирала все его тело, каждую клетку. Вильке хотелось опять провалиться в безболезненную черную тьму, но холодный поток воды в который раз приводил его в сознание, и боль, как прежде, терзала ослабевшее его тело. Вилька снова кричал и бился в руках озверевших палачей.
- Я... я не в-виноват... Не я это сде-сделал... - еле размыкал он кроваво-черный рот. - И Женя не в-виноват... - По разбитым губам стекала кровь, капала на пиджак и на серую поношенную рубашку.
- Ты мину подложил! Ты-ы-ы! - кричал полицай, а рыжий гестаповец бил по белокурой Вилькиной голове огромной волосатой рукой, стараясь не вкладывать в удар всю свою силу, чтобы не убить его: этот сморчок нужен был ему только живым.
- Мы с работы ш-шли... Поезд нагнал н-нас... - Вилька с трудом шевелил распухшими губами. - И вдруг впереди послышался взрыв... Мы...
Снова тяжелый удар в лицо - и перед Вилькиными глазами вспыхнула ослепительная молния, а из ушей потекла кровь.
Вилька потерял сознание.
А в другой комнатке, в полуподвале, где дед Кирка, отдыхая минуту-другую после разгрузки угля, иногда пил горячий кипяток, пытали Женю. Он лежал на полу навзничь, а из-под его затылка испарялась теплая кровь. Женя был в сознании. Несколько раз даже пытался приподняться, но рука скользила в липкой жиже, а судорожная боль снова валила его на пол. Почувствовав, что не встанет, опустился в медленно остывающую кровь.
Тело знобило, боль рвала на части, и он подумал, что его жизни пришел конец, что бабушка теперь пережила не только своих детей, но и единственного внука, но скоро умрет, когда узнает о его, Женькиной, смерти. А еще подумал о Вильке, и от этого затеплилось в душе: он не один здесь, а с другом. От сознания этого и того, что два дня назад они были свидетелями гибели фашистов, которые уже никогда не попадут на фронт и не будут стрелять в советских бойцов, а сами лягут под деревянные кресты, что где-то есть партизаны, которые отомстят палачам за .них, когда узнают всю правду, - от сознания всего этого в нем еще сохранялась и теплилась жизнь.
Горячая пелена наплывала на Женьку постепенно, обволакивала его теплом и покоем. Он с трудом перевернулся на живот, чтобы доползти в угол, где было окно, но вскоре утих, уткнувшись лицом в холодный цементный пол.
Продолжение: http://www.proza.ru/2010/04/18/369