У меня есть свойство, которое не так уж и редко встречается, – мне никогда не снятся сны. Лишь под утро, когда почти стирается грань между ночью и днём, в тонкой пограничной полосе между сном и бодрствованием мне иногда грезится нечто, что невозможно потом рассказать, что-то без сюжета, многомерное и феерическое, полное одновременных, многочисленных, неуловимых и непостижимых видений, событий, ощущений.
Однако в это утро мне приснился сон. Мне приснилось, что я тону, что мне мучительно хочется взмахнуть руками, ставшими вдруг такими тяжелыми, но руки не поднимаются, что мне хочется позвать на помощь, но крик застревает у меня в горле.
Я вздрогнул и проснулся.
Поднялся, надел тапочки (вначале – левый, потом – правый) и пошел умываться. У двери, выходя из комнаты, я опёрся о стену, чтобы поправить тапочек, как вдруг моя рука вошла в стену, вошла легко, очень легко, словно в расступившуюся воду. Я дико посмотрел, подёргал, рука не выходила, потрогал другой рукой стену, но рука вошла не в расщелину, она как бы вросла в стену.
- Юля, - осипшим голосом позвал я, но вспомнил, что жена уже ушла на работу.
Эта мысль ударила меня таким отчаянием, что я закричал, задёргался, стараясь вытащить руку. Наконец, устав, тяжело дыша, я остановился, закрыл глаза. Кричать я боялся, – вместо крика из груди вырывалось какое-то рычание, и я как-то не мог вспомнить слова. Я огляделся и увидел лежащие на столе ножницы. Появился хоть какой-то план, приободрившись, я стал тянуться за ними, отчаянно скребя ногтями по полировке стола. Наконец, смахнул ножницы на пол, тотчас поднял, и стал торопливо ковырять стену у руки. Но тут же нестерпимая боль ударила меня в руку и ушла молнией через пятки. Я невольно присел и, сжав зубы, прислушался к медленно утихающей боли. Я вновь осторожно тронул стену, и опять мне показалось, что я порезал руку. Тогда я замычал и с остервенением ударил остриём ножниц в стену. Меня тут же подкосило от звенящей боли. И я долго сидел, пережидая боль, прижавшись лбом к холодной гладкости стены.
Я вдруг стал большим и тёплым, почувствовал ветерок на лбу и пригревающее, уже почти весеннее, солнце. Я стал думать на каком-то давно забытом языке. Языке воды, земли, языке тоски по недостижимому небу. Я бродил по мозаике судеб людей, истории камней, еще немного, и казалось, что я пойму всё.
- Значит, я умру, - понял я.
Внезапно моё тело скрутило новой болью, мне показалось, что мои зубы стачивают напильником. Я сразу понял, что это сосед из шестой квартиры начал сверлить стену. Я весь напрягся, так, что набухли на шее вены, слезы потекли по моим щекам. Когда я был уже не в силах терпеть боль, я судорожно вгрызся в руку. Дом вздрогнул, как от легкого взрыва, звякнули стекла.
- А ведь в детстве я писал стихи, - вспомнил я с тоской, непонятным образом ощущая замурованного в фундаменте дома мальчика. И я, стараясь уже ничего не думать, вонзил ножницы себе в горло. Дом, застонав балками, странно перевёл дух и рухнул.
А я вновь вздрогнул, мгновенно осознавая себя в реальном мире постели, неслышно дышащей рядом жены и хмурого утра ранней весны.