Жарко. Вывертываюсь из рук дядьки, тельник его от себя отпихиваю. Свечи горят, поп что-то поет и причитает басом, дымом всех омахивает. А вокруг, на руках у больших, ребятишки орут на все голоса. Снимают с меня тряпки-пеленки и попу прямо в руки суют. Он как-то дико орет мне прямо в ухо:
- Как нарече буде, раб божий? - Дядька в ответ,
- Иваном будет!
Ручонкой крепко за бороду попа – не оторвешь. Вместе с бородой в воду опустили. Испугался… и тоже в оре зашелся
- Нарекается, Иоанном, раб Божий…
***
Праздник. В избе жарко, на окнах тают и стекают на подоконник сосульки. Сижу на кровати и играю крашеными яичками, желтыми и красными в крапинку. Спиной ко мне, на кровати крестная сидит, тетки и баба. Райка в другой комнате, «Приболела малость» – объясняет бабка. А, напротив, на скамье дед Миша и мой крестный, тоже дядя Миша, и еще помоложе, дядя Саша со своей невестой.
Песни протяжные. Про «Баргузин», про «Байкал», про Ермака и Разина. Надоедает играть, отворачиваюсь к стенке, на которой по озеру плывут лебеди, один белый, другой черный, а за озером в камышах стоит царевич с луком и стрелами и внимательно, из-под руки всматривается на то, что за столом делается.
За столом мужчины из граненых стаканов, а женщины из рюмок, тоже граненых, зеленого стекла, пьют бражку. Брага светло-молочного цвета, похожая на гриб, который у бабки постоянно в банке настаивается…
Мужики решают, где дяде Саше пристройку ставить, во двор выходят – «охолонуться». Женщины за занавеску в другую комнату – пошептаться. Никого.
Я придвигаюсь, кладу голову на стол и долго гляжу на Боженьку в углу. Он на меня смотрит грозно, - «Вот, ужо, накажу!…».
Тихо запеваю
- Бродяга Байкал переехал, навстречу родимая мать… - беру наполненную до краев рюмку и… выпиваю. Боженька куда-то уплывает, в бок и вверх… шум, хохот, меня несут в сени. Меня рвет и выворачивает…
У дяди Миши шрам на верхней губе и, когда он улыбается, получается криво и вся сторона лица начинает подергиваться. Ослабевший и полусонный, сижу у него на коленях, локти на столе подпирают голову.
- А брат твой давно уж в Сибири, давно кандалами звенит…
***
Мать весь день ревет как ненормальная, нос красный весь, картошкой… отец забегает на минутку с мороза,
- Хватит реветь, пацанов хоть покормила бы, - кастрюлями пустыми погремел, выругался и убежал…
Пятак погрел, и к окну… долго грел стекло… На дворе, напротив окна на столбе флаг сосулькой с черной лентой.
Сталин умер. Я тоже реву, уткнувшись мамке между колен. Мамка причитает,
- Как же мы теперь жить будем?..
***
Путевку достали. В пионерлагерь от дока.
Огромная долина между сопками в районе «Столбов»
Пионерский лагерь завода имени Ворошилова. Длинный-длинный забор-штакетник вокруг. Ворота с нарисованными горнами и барабанами. Дорожки, клумбы, домики длинные и разноцветные. Отрядов много, может быть и тридцать. Пионеры маршируют, флаг поднимают и опускают и трубят при этом. Ночью фонари горят перед каждым домиком.
Но я смотрю на это только издали, с небольшой возвышенности. В моем лагере все попроще. Света нет, но делается запруда на ручье – плотина. Камни таскают все. Девчонок в лагере нет, одни пацаны, но вожатая Рита очень красивая, особенно когда купается в ручье.
Когда привозят «динаму» и вечером зажигается одна большая лампа на столбе – радость неописуемая. Ходим все время в походы, один раз даже с ночевкой, в палатках. Ловим в ручье вилкой, привязанной к длинной палочке, хариусов и жарим их на костре, даже не потроша.
По краю холма тропинка. Несколько скамеек низеньких, врытых в землю. Доски щелястые, того и гляди занозу поймаешь. Сижу и смотрю на лагерь напротив. Там весело, девчонок много. На площадке что-то «ретепируют», пирамиды строят, флажками машут. Пирамиды часто рушатся. Визг, хохот.
Подходит Рита. Все ее любят, я тоже. Стоит рядом молча, и тоже смотрит на тот лагерь. А я смотрю на ее коленки, на беленькие носочки и пыльные босоножки. Вдруг, изо всех сил, я обхватываю ее ноги и утыкаюсь губами и носом куда-то под коленку… и держу крепко-крепко. Рита застывает, потом начинает очень звонко смеяться и разжимать мои руки. Я при этом со скамейки грохаюсь на тропинку, а панамка моя летит куда-то вниз. Рита ныряет за ней. Возвращается она с панамкой красная-красная, смеется, а на одном глазу, на ресничке слезка.
Она гладит меня по стриженой голове, нахлобучивает на нос панаму и быстро уходит. «И чего краснеть? Подумаешь, поцеловал. Вон, когда нас в душе моет, а мы голые – не краснеет. Правда скажет, - «попку и писку сам помой, большой уже», - по попке хлопнет – «следующий!..». И ничего, а тут… тоже вроде ничего такого, а покраснела…
Укладывают рано, светло еще. Спим без коек, матрасы на полу прямо. Разговоры всякие начинаются, истории страшные…
- Робя, гляди, Рита наша на трюли-люли отправилась
К окнам валим дружно, но уже ничего не видно, кусты мешают.
- С кем? С кем? С кем?..
- С Кинстантином. Па-де-грасы будут танцевать.
Подушки летают. Визг. Танцы показательные в проходе.
Дверь открывается. Фонарик по палате мечется. Дядя Федя одноногий, култышкой деревянной по полу грохает.
- Пацаны, мать вашу, спать!.. – Совсем он не злой, матерится для порядка. Проходит туда-сюда.
- Слушай команду! Бузите, только тихо, полчаса даю. Ночью бегайте подальше от палаты, а то я у крыльца дусту или карбида насыплю… сам понимаю, что далеко – страшновато, но вы не поодиночке бегайте, а хором… Все, ушел я. Через полчаса зайду, чтоб все спали.
- Робя, а как это… «мать вашу»?..
- Как-как… не видал что ли, как батя на матери катается?
- Не а…
- Ну, у них там… как это… ну, это… мочалка такая…
- Сам ты мочалка!.. Может у твоей матери мочалка, а у моей никакой мочалки нет… чего там мочалке делать?.. И у Ритки мочалки нет.
- А ты видел… видел?
И снова подушки летают. А я лежу тихо, слушаю с замиранием сердца, аж ногам холодно становится…
- Не, пацаны! Не так все… я у сеструхи видел… пирожок у них там такой… и все…
Все затихают. Думают - «как это и зачем…» я тоже думаю… Вдруг,
- Сам ты пирожок… с какашками!.. – Свист, хохот, но не дружный, а так, слегка. Тихо становится. Засыпаем.
Засыпая, думаю, - «надо у младшего брата спросить, он маленький, с мамкой в баню ходит… пирожок…».
***
Конец сезона. Костер большой на поляне. Бегаем, веселимся, а утром…
Все пацаны ревут, как маленькие, уезжать не хотят, в автобус по одному их запихивают. Рита остается и, каждый за руки ее от остальных в сторону оттаскивает, шепчет что-то свое на ухо… и она каждого целует.
Я плачу, уткнувшись носом в стекло автобуса… какая она красивая.
И через неделю забываю. Вот так. Я иду с дедом Мишей в рейс на самоходной барже по Енисею… Вверх до Минусинска и вниз до Дудинки!..