Очередной дате выхода из Афгана посвящается.
Это утро наверное ничем не отличается от того, что было вчера и если отличается, то я об этом только догадываюсь, но уже не помню. Между мной и тем далёким утром из вчера десять пустых цинков, Антоха, Толян, старший лейтенант Семёнов и раздолбанная рация.
Наступило утро - это радостное событие, что вряд ли поймет тот, кто не ходил согнувшись, придавленный смертью разящей и не узнает уже тот, кто не совладав с гордыней своей, вдруг распрямил спину над камнем, который и был его жизнь.
Ночью прицельность корректируется трассами, но трассы не высвечивают маневры той стороны, а они перебросили за ночь свои силы резко вправо и вверх. Теперь придется не просто прятаться за камень, придется врасти в него.
Утро – время снайпера, но как я люблю это утро, потому что их снайпера Мишка снял вчера, и теперь можно блеснуть фляжкой или распластаться втихую за камнем, чтобы согреть застывшие за ночь кости, не смотря на то, что быстро восходящее солнце притянет за собой другое лихо - зной.
Спасибо тебе, Мишка, да примет твою душу Бог!
В такие передыхи вдруг по другому начинаешь всматриваться по сторонам, приходит понимание другой стороны реальности, происходящего. Сквозь серый камень, лица и пороховую гарь восстаёт иной смысл бытия, по осознанию которого нестерпимо более прятаться, гнуться, дрожать от страха. Да простит меня старшина Синицын, который одно только и долбил в учебке: «Хочешь жить, умей ховаться».
Пуля, пролетая в полуметре, звучит как веха, и чем ближе она к твоей голове, тем более окрашен её звук личным. Какофония трасс в партитуре боя сводит с ума меломана жизни с тонким пониманием её гармоний, и только грубое, плоское невосприятие высокого искусства на грани отторжения, до вроты, дает шанс трезвого осмысления происходящего, дает шанс жить. Но нет среди нас таких! Нас воспитывали на высоком примере понимания прекрасного, на чуткости в понимании тонкого, на рифме бытия…
Слева и справа от меня лежат сейчас высшие циники от рифмы, отвергшие её через простые реалии обрушившейся на них правды смерти.
Это Мирошниченко, который научился самозабвенно рифмовать горячую прозу своего пулемёта – та, та, та, одной лишь фразой: «Цоб цобе», повторяя её бесконечно, водя трясущимся стволом из стороны в сторону, пока ловится на прицеле шевеление напротив.
Это Гараев, рыдавший над каждым осколком, попавшим некстати в соседа справа или слева и не было другой анестезии кроме этих слез.
Это Сашка Панин, способный окрасить фантастическим матом любой шедевр военного искусства.
Отрешившимся от музыки, от цвета и красок, от линии, поэзии, прозы всем нам сейчас за великое счастье только одна музыка – музыка далекого и несбыточного в надежде звука - эскадрильи двадцатьчетвёрок.