Писатель-невидимка. 12

Геннадий Кагановский
ПИСАТЕЛЬ-НЕВИДИМКА [продолжение]

Экскурс по его живому тернистому следу

(к 80-летию Г.П.Гунькина, 1930-2006)


12.

Сейчас – об очень сложном, углубленном. Отчасти предполагаемом, небесспорном. Но существенном для нашего экскурса.

Похоже, авторский след шлет нам сигнал. Слегка завуалированный, с простеньким кодом. Не странно ли – у Автора столь масштабного творения вдруг соскользнула с языка, как бы невзначай (устами главного персонажа), довольно небрежная характеристика, вроде как даже самооценка: “Странная книга”?!

На чем тут акцент? С какой стати в центре внимания Автора очутился злосчастный мозг в банке и психопатические его эскапады? Из каких недр выхлестываются на “странные” эти страницы леденящие струи жуткого, едва ли не потустороннего трагизма?! И ведь заодно – здесь же, в эпицентре страстей, в извилинах того же “мозга” – как бы в противовес “леденящим струям”, возник подспудный, робко (казалось бы) журчащий “странный” родничок: “Прежде такие дети умирали сразу же… Теперь они могут жить... Мальчик развивается нормально и даже развитее своих сверстников”! Вроде бы вовсе незаметно – и почти вдруг - родничок этот предстает нам как источник неукротимой  сопротивляемости року (не подберу менее пафосных слов), как носитель здравомыслия, прозорливости, жизнеутверждения!

При первом же прямом контакте со структурой текста [13], а затем и с его содержимым, - впечатление будто бы однозначно: “странность” действительно имеет здесь место быть. Но едва ли не с каждой очередной записью эта “странность” становится всё более и более сомнительной, странноватой. Вельскому-ПсевдоВельскому и рисуемому им псевдочеловеку (мозгу в банке) всё явственней препоручается амплуа alter ego Автора: нарождается как бы рафинированный клон собственно авторского сознания. Из записей псевдочеловека капля за каплей вымываются симптомы концентрированной патологии, оттесняемые “химически чистой” мыслью (“О, если бы воскресли мои чувства, страсть, гнев – моя душа!.. Не знаю, удастся ли мне восстановиться… достичь озарения и стать прежним”); мыслью, которая во многих случаях разворачивается в актуальные продукты нормальной эссеистики. В таком вот новом качестве текста уже мало что можно без натяжки назвать “странным”.

Не заложен ли в этих заметках – в антураже внутриличностной катастрофы – контур гораздо более общей панорамы, соотносимой с фундаментальным, всечеловечным, космически необъятным мироустройством?

Что же касается вскользь оброненной Автором фразы, ставшей в моем толковании чуть ли не сакральной, – это вовсе не обмолвка или причуда, тем паче не самооценка. Сказано это, я полагаю, не без улыбки, с горчинкой, с оттенком иронии. Автор, мне чудится, предвосхитил чью-то мимику скепсиса – читательскую броско-кисловатую реакцию на «ПсевдоЧеловека» (и на «Откровение» тоже). “Странная книга” - это, в авторском прогнозе, среднестатистический публичный отзыв о «Вельском». Другие реплики будут, пожалуй, пожестче, похлеще.

Кто-то – из лобастых, к примеру, гуманитариев-гурманов – перелистнет книжонку за ужином (с той невероятной ловкостью, с какой маститый кассир просчитывает банкноты) и… не упустит случая озвучить популярный шарж: “Он странен? Будешь странным тоже, / коль странность у тебя на роже!”. Другой – не преминет схохмить насчет авторской  методы, обозвав ее чем-то вроде “квадратно-гнездового посева аграрно-пропашных идей и прописных истин”: ввиду того, что текст «ПсевдоЧеловека» скомпонован из нумерованных, отдельно взятых заметок, высеянных по тематическим гнездам-разделам [14]. Ну а некто из знакомцев Автора – при личной встрече – станет играючи подтрунивать над Вельским-ПсевдоВельским, в чем-то возражать, потом и поспорит: не исключено что до хрипоты, до отсылки друг друга в сердцах куда подальше…

Автору-невидимке даже и в радужном сне не мог явиться чудик-читатель, который устранил бы скорлупу вручаемого ему ореха и посягнул еще вкусить от ядра!..

Трезво рисуя себе все эти милые картинки, Автор – “излишне впечатлительный человек” (Исповедь писателя-невидимки) – не был, конечно же, безразличен к подобному афронту, к осмеянию и отторжению; но это ничуть не мешало ему делать то, что он хочет, притом делать так, как он сочтет нужным. Сейчас, когда мои представления о Генрихе Павловиче Гунькине (Геннадии Русском), о творческой его методе складываются уже не от “первой ласточки”, не по единственному интернет-сообщению о нем, а, вдобавок, чуть ли не по дюжине, не побоюсь сказать, Боговдохновенных его книг (при  вполне светском, гражданском их звучании), - позволю себе высказать некое обобщающее слово. Оно, надеюсь, подведет скромный итог завершаемому экскурсу [15] - в какой-то мере приблизит нас к адекватному постижению «Вельского» и всего того, чем эта странная книга вклинилась в уникальную судьбу Автора и в особый писательский его вектор.

Судя по всему, Автор ни на йоту не смущен был избранным им, как теперь говорят, неформатом. Ему, что называется, не до того было. Всё, что изо дня в день накапливалось в его раздумьях и тревогах – о будничных событиях и проблемах, об участи Человечества и Мироздания, о Божественной Вере и Земной Власти, буквально обо всем на свете, – неотступно требовало себе выхода и публичного выражения. Подобно тому как дрожжевое тесто животворное, изнутри распираемое, выпыхивает, переваливается через края любой емкости, поверх всех барьеров, - творческий замес Автора не умещался ни в какие рамки и посудины. Автор-невидимка чурался каких бы то ни было внешних “регулировок” и “коррекций”, был не в своей тарелке, если оказывался в тех или иных компаниях, сборищах, группировках, в зонах влияния всяческих “течений”, “лагерей”, “партий”, элитарных “тусовок” - всюду, где доминирует негласное духовное гетто, где царят и правят бал зашоренные кастовые нравы и каноны, где всё и вся подчинено условно-безусловным сигнальным системам и рефлексам (как у лучших друзей человека): свой – чужой, наш – не наш…

Так что Автору, скажем так, фантастически повезло: он оказывался не ко двору повсеместно там, где блаженно томятся в собственном соку, будто в запаянных котлах, всякого рода междусобойчики (имя им – легион). Его давнее вынужденное решение – стать писателем-невидимкой – можно признать органичным, даже счастливым для него выбором: он был как раз то Божье Создание, коему назначено гулять самому по себе. Ни за какие посулы он ни в кои веки не произнес бы хоть один фальшивый звук, дабы угодить, допустим, какому-то издателю, критику, коллекционеру книг, влиятельному чинуше.

В «Откровении Виктора Вельского» - пожалуй, главной его работе, получившей затем мощный развивающий импульс и новое воплощение в тексте «ПсевдоЧеловек, или Мозг в банке», - Автор впервые (так видится мне) вышел на необозримый, всепоглощающе одухотворенный, многомерный простор творческой своей миссии: с ее, для кого-то “странной”, головокружительной сверхзадачей. Это было раздолье для всех его органов Чувств, для нерушимого союза с Живой Природой во всех ее проявлениях, для Мысли, Мечты, для полета Воображения и Фантазии, для Страсти, Совести, Целеполагания, для круговой Перспективы, для всеобщего Спасения…

Какой тут мог найтись другой формальный подход помимо того, который на автопилоте привел Автора к сотворению безбрежного мозаичного панно из обыкновенных заметок – неотрегулированно сочлененных, вербальных узоров-арабесок?! Если и уместно здесь помянуть такую допотопную труху, как “сюжетно-композиционное, жанровое, родо-видовое своеобразие…”, то лишь при одном условии. Надо прежде всего прийти к согласию в том, что «Вельский» - ни в коей мере не роман, не поэма в прозе, не трактат, не фэнтэзи, не посягательство на модерн, также и не поток сознания, не абсурдистский шабаш. Это, в моем восприятии, именно композиция - в музыкальном ее аспекте: с иррациональной волшебной гармонией и резкими диссонансами, со всеми присущими музыке бесподобными возможностями; прежде всего – с возможностью вочеловечивать и возносить человека. Здесь важны, по-моему, не “идеи” да “прожекты”, не “итоги” да “результаты”, а живая пульсация, энергетика сознания, полет и эквилибристика мысли и, самое необходимое, – душевный и духовный дискомфорт ("Нет правды на земле, но правды нет и выше"), требующий спасительного выхода из него: через преодоление.

Для кого-то, бесспорно, «Вельский», равно как и его творец-композитор, - не более чем “аномалия”, “сдвиг по фазе”, “сумбур вместо музыки”; для других (как минимум, для меня) – бескрайнее ромашковое поле, Пространство-Время, ничем не ограниченное вместилище тревог, раздумий, сомнений, заблуждений, отчаяний, озарений; нечто неудобоваримое, зовущее к обмену мнениями, к бескомпромиссным спорам, к опыту терпения и выживания. Таков «Вельский». Таким его надо читать и чтить. Он – вернулся. Он и не уходил. Он – с нами. Вот и Автор – видимый или невидимый – с нами. А мы? С ним ли?..

“У кого истина, у того и власть – так предполагалось… На деле же получилось: у кого власть, у того и истина… Истина и власть несовместимы. Принявшие власть должны знать о проклятии власти и понимать, что они уходят от истины… Истина живет в отдалении от власти (в древности – в пещере отшельника, ныне – в каком-нибудь мозгу в банке).

Истина ничего общего не имеет с властью. Она не властна. Не властна кого-либо заставить принять себя. Ее принимают добровольно. Здесь есть свобода выбора, свобода воли. Иначе [говоря] – это мир духовный. Истина не требует никакой борьбы, раз она истина сердца (т.е. она лична). Истина всегда религиозное понятие…

Власть вне выбора. Она существует наглядно. Ее можно принимать и не принимать, с ней можно бороться и за нее можно бороться. Она безлична, потому что она вне человека…

Истина страдает от столкновения с властью. Истина подчас вредна власти…

"Что есть истина?" - спросил Пилат походя, а Истина стояла перед ним…

Не путать истину с идеологией! Идеология, как земное, эгоистическое, - всегда не истина…”

[«Вельский», ч. 2: I. Цезарь и Христос (угнетение), № 20]

     [13] Часть первая. Бог - I. Хлеб жизни (рассуждение); II. Бездна неверия (сомнение); III. Церковь всех скорбящих (отчаяние); IV. Хождение по водам (надежда); V. Введение во храм (вера). Часть вторая. Мир - I. Цезарь и Христос (угнетение); II. “Царство Божие на Земле” (заблуждение); III. Пустыня внутренняя (отчуждение); IV. Статус кво (бунт); V. Стриптиз (грех). Заключение: два исхода – I. Пессимистический исход; II.Оптимистический исход.

     [14] Такой формат Автор применил впервые еще в «Откровении»: третья, заключительная часть прямо так и названа – “Заметки Виктора Вельского” (их, заметок, там около 180, более или менее сопряженных между собой тематически, эмоционально, духовно).

     [15] Совестно признаться, но я очень не успел к 18 марта. Это был день рождения Г.П.


(Окончание следует)