Уотсон обрабатывает Рауху разбитую губу. Молча. Только склянки позванивают. С Раухом всё в прядке. Но мне самому для хэппи-энда не хватает Уотсона – я его не слышу и не чувствую. Я начинаю подозревать, что это – новый, выработанный им способ меня наказывать. Надо будет задать прямой вопрос, когда мы останемся с ним наедине.
- Давайте позавтракаем, - вдруг нарушает он молчание, и я вздрагиваю от звука его голоса. – Миссис Хадсон приготовила завтрак. И кофе тоже вскипел. Позавтракаете с нами, Раух?
- Спасибо, да.
Уотсон выходит, и я слышу, как он тихо успокаивает миссис Хадсон:
- Нет-нет, ничего такого. Мистер Холмс и доктор Раух пытались немного боксировать – только и всего. Это называется спарринг, учебный бой. Ну да, кровь... Но вы же понимаете: мистеру Холмсу трудно быть аккуратным.
Я едва удерживаюсь, чтобы не фыркнуть.
- А как вы наливаете в чашку чай, чтобы не пролить? – вдруг спрашивает Раух с живым интересом.
Моего дружелюбия на этот раз не хватает – я огрызаюсь:
- Вам зачем? Собираетесь ослепнуть?
- Нет, что вы, - австриец спокоен – у него-то дружелюбия хватает на троих. – Просто интересно.
- По счёту. Считаю про себя, - мой голос отрывист. – В незнакомую чашку не сумею.
Уотсон возвращается, и я разливаю кофе, чтобы уж продемонстрировать свои таланты в полной мере и на практике. Аппетит у меня – из рук вон. Я даже шоколад в рот взять не могу.
- Скажите, Раух, - вдруг спрашивает Уотсон. – Вы читали в газетах об Уайтчэпельском слепце?
- Ах, это... Да-да, я читал, - мне кажется, что он отвечает неохотно. -Газетчики, кажется, нашли там золотого тельца, а на самом деле, думаю, история банальная. Убийства вряд ли связаны между собой, а слепой нищий, которого приплели для пущего антуража... Знаете, там есть целый переулок, населённый одними слепцами – уж мне-то это хорошо известно, я наблюдаю кое-кого из них. Тела были найдены, насколько я понял, именно в нём. Уайтчэпель – скверный район для молодых дам, особенно в вечернее время. Ограбление, неожиданное сопротивление жертвы и – готово дело: убийство – вуаля. И если даже убийца – слепой или, что более вероятно, притворяется слепым, ничего примечательного в этом я не вижу. Слепой в этом районе незаметней зрячего.
- Это – никакие не банальные убийства, Раух, - устало говорю я. – Мы видели тело... то есть, конечно, не я – Уотсон видел, но его описание, как всегда, очень художественно. Поверьте мне, это не сломление сопротивления жертвы, мешающей её грабить. Это...
- Это чудовищно, Раух, - говорит Уотсон очень тихо.
Какое-то время мы молчим.
- Вы сказали, что знаете кого-то из тамошних слепых, доктор? – наконец, снова заговариваю я. – А скрипача Сальвареса вы тоже знаете?
- Не «кого-то», а всех. Это лечу я «кого-то», потому что за большинство и браться не стоит. За Сальвареса, скажем – не стоит. Его глаза – пигментный кератит, это неизлечимо.
- Ну, а у меня? – быстро спрашиваю я, уходя от нужной темы в область эгоистическую и безнадёжную.
Раух тяжело вздыхает.
- Не хочется отвечать? – уличаю я.
- Нет. Ответить нетрудно. Я только боюсь, что на правдивый ответ вы обидитесь.
- Постараюсь не обидеться. Ну?
- Глаза у вас здоровы. Мозг органически, мне кажется, тоже не пострадал. То есть, я на это очень надеюсь. Ваше состояние, по чести говоря, называется «тараканы в голове».
- Как? – столбенею я.
- Ну, я предупреждал, что вам это может не понравиться.
- Это неважно. Вы просто объясните.
Раух мнётся, и снова переходит на режущий ухо коверканный язык с сильнейшим акцентом:
- Доктор Уотсон говорить быль, что вы истерические припадок подвержены с самый детства – так?
- Сам не знаю хорошенько, что это – истерия или что-то ещё. У меня бывают приступы судорог, когда я падаю с ног, и мышцы непроизвольно сокращаются. При этом я испытываю сильную боль во всём теле, особенно в спине, удушье, могу прикусить губу. Но никогда - язык, никогда не теряю контроля над своими отправлениями, как это порой бывает у эпилептиков, и сознания во время приступа тоже не теряю, хотя мне хотелось бы лучше его терять.
- А сильно ушибать себя вам приходилось при падении во время, когда этот приступ у вас начинается?
- Однажды я сильно ударился головой о ножку кровати, рассадил кожу до крови, и скуловая кость от удара треснула – я две недели ходил со страшным отёком на пол-лица.
- Эти припадок у вас сильное нервное напряжение обычно провоцировать есть?
- Как правило, хотя не всегда. Иногда мне не удаётся выявить закономерность.
- Зато с кокаином закономерность очень конкретная, - буркнул Уотсон, сдавая меня с потрохами. Делать нечего – я вынужден был согласиться с ним:
-Да, если я долго принимаю кокаин, а потом перестаю, болезнь обостряется...
- Это не есть важно,- отмахнулся Раух.- Во весь остальной вы описывать истерический синдром точно есть.
- Ну, допустим... Допустим, что я – истерик. Какое это имеет отношение к моей слепоте? Кирка Волкодава – это не истерия.
- Кирка – не истерия, - согласился Раух. – Этот кирка наделать много дряни. Вы пережиль тяжёлый шок. Это похоже, как будто взрыв на железная дорога. Ваши глаза отправляль к ваш мозг информация по дорога нейронные соединений. Это есть как бы железнодорожные сообщения, на которые от взрыв теперь разобран есть часть пути. Но этот рельсы, этот шпалы просто валяйся по обочинам дороги – они никуда никто не уносиль. И они есть немного покорёжен, но, возможно по них есть ещё можно ездить паровоз. Но кто теперь и когда укладывать их на место?
С трудом продираясь сквозь тарабарщину Раухового изложения, я не сразу уяснил себе его суть, а, уяснив, почувствовал, что у меня пересохло во рту от волнения.
- Почему вы думаете, что это так?
- Я – немножко патофизиологию училь, - засмеялся он. – Я, как диспетчер станция, ответственно говориль: на сам станция взрыв не быль. Она целый есть.
- Значит, есть надежда... починить эти пути? – я не узнаю своего фальшиво – заискивающего голоса.
- Это есть на вас один надежда, - без особенного, впрочем, оптимизма, говорит он. – Но он есть. Слышите, Холмс? – он снова вдруг «вспоминает» английский язык. – Надежда, определённо, есть. Только вам ни за что нельзя так волноваться, дорогой мой пациент, - и он ласково накрывает мою ладонь своей. Только теперь, при прикосновении его руки, я ощущаю, что меня бьёт дрожь.
- Я хотель бы осматривать вас, - говорит он, немного выждав. – Это можно сейчас делать? Я и мой специальный лампа сюда приносиль с собой сейчас тоже. Я хотель это позже предлагать вам, но если уже разговор зашёл?
- Хорошо, - соглашаюсь я, и начинается мучение. Врачебные осмотры мне ненавистны – я их столько вытерпел в госпитале, к тому же, всё равно не вижу в них никакого проку. Раух осматривает мои глаза, вызывает какие-то рефлексы, касаясь роговицы ватным тампоном, светит своей лампой и просит говорить об изменяющихся ощущениях. Мои ощущения не меняются никак – разве что горит кожа век, и нарастает едкое раздражение. В конце концов у меня начинают течь по лицу в два ручья слёзы, и только тогда он оставляет меня в покое. Но и напоследок спрашивает:
- У вас перед глазами сейчас темнота или туман?
- Очень плотный дым – абсолютно чёрный и душный, - я добросовестно стараюсь быть максимально точным. – Мне даже легче, Раух, когда глаза закрыты.
- Почему? – удивляется он. – О, нет-нет, не отвечать, я понималь есть: когда ваш глаза закрытые есть, всё правильно оставайся, как надо, да?
Я в свою очередь удивлён точностью его понимания.
- Вы когда-нибудь давно, в своё детство, бояться темнота быль? – вдруг спрашивает он.
- В детстве? – я чувствую сильное замешательство. – Нет, совсем не только в детстве..., - и вздрагиваю от резкого хлопка в ладоши.
- Есть! Я так и знай! – Раух радуется, как ребёнок.
Мне хочется заорать, чтобы он проваливал ко всем чертям со своей радостью по поводу того, что я так идеально подхожу под какую-то его научную теорию. Я с трудом удерживаюсь, потому только, что не хочу его всерьёз обидеть.
- Скажите, Раух, а вам не знаком, случаем, доктор Кливтон? – вместо этого спрашиваю я. – Ну, тот, чья жена стала первой жертвой Уайтчэпельского слепца?
- Вы хотели к нему обращаться? – он словно бы ничуть не удивлён.
- Я?!! – вот тут уж моя выдержка мне изменяет. – К психиатру?!! Значит, по-вашему, мне довольно смирительной рубашки и холодного душа, чтобы уложить все рельсы на место?!
Уотсон хватает меня за плечи – он, видимо, вообразил, что боксёрский поединок вот-вот стихийно будет продолжен. Но тут же отпускает, ощутив по мышечному тонусу, что резких движений делать я пока не собираюсь.
- Если бы всё было так просто, – вздыхает Раух – этот бокса не испугался. – В любом случае, обращаться к Кливтону я вам бы не посоветовал, как, собственно, и никому из своих пациентов. Но, как я теперь понял, Кливтон вам нужен только как супруг потерпевшей? Что ж, я, конечно, знаю его, но «знаю» не значит «люблю». Я вообще предпочитаю держаться от него подальше.
- Почему же? Чем он плох?
- А я и не говориль, что он плох есть, - кажется, я начинаю находить закономерность в переходах Рауха на ломаный язык – он делает это, когда не уверен в точности своей мысли, словно старается соответствовать неточностью изложения неточности излагаемого. – Он слишком... как это? – малодушный... нет, малодуховный... Да, так. Это для врача совсем нехорошо есть. Я не доверяю в бога, это правильно есть. Редкий врач до конца верит в бога – так, коллега Уотсон?
- До конца – редкий. Зато в конце почти каждый, - голос, в общем, верующего Уотсона раздражённый, отрывистый. Вообще, у меня складывается впечатление, что мой дорогой доктор чем-то очень недоволен – и боюсь, что мной.
- О, это очень верно есть, - соглашается с ним Раух. - Но при весь мой атеизм я не есть легко продавай душу, как некоторые святоши, и кидай её под ноги, и топталь сапогами своей анимальной часть организм под подпевать проповеди и хорал.
- Анимальной? Что вы понимаете под этим словом? – не понимаю я.
- Который есть, пить, любить и гадить, - просто и натуралистично объясняет австриец. – Он это ставит выше любовь или ненависть, выше верить в любой самый правильный бог. Милосердие врача требует дров в огонь, и этот дров – фунты стерлингов, а иначе он не гореть.
- Исчерпывающая характеристика, - фыркнул я.
- Это есть так, - спокойно подтвердил Раух.
- Это не есть так, - резко перебивает - и передразнивает - вдруг Уотсон. – То, что вы не любите его, в конце концов, дело ваше, но говорить о корыстолюбии человека, потратившего полжизни на благотворительность, по меньшей мере, странно. О нём много писали газеты в последние дни, и не похоже, что все они лгут. О том, хотя бы, что он ежедневно и бесплатно работает в том самом приюте для слепых, который, собственно, и определяет нищенское лицо района Уайтчэпела, где мы вчера побывали. И его погибшая жена, без сомнения, посещала семью этих бедняков Дрэйвудов, именно помогая мужу.
- Значит, вы, милейший доктор, - ледяным тоном вмешиваюсь я, - успеваете, однако, почитывать газетки по нашему с вами делу? Что же вы ставите меня в такое положение, что я вынужден те же сведения получать из других рук? Это не по-товарищески.
Уотсон не отвечает мне, а Раух не отвечает Уотсону. Я чувствую, что между нами троими бродит, задрав хвосты, целая стая чёрных кошек.
- Э, это быль отшень интересно беседовать, - наконец, говорит Раух, но теперь я должен уходиль – меня ожидай ещё два-три мой пациент, и в тот район, кстати, тоже. Вы могли бы, если вам нужно, поехать со мной.
Я с готовностью поднимаюсь с места.
- Но без меня, - тут же возражает Уотсон необыкновенно резко.
Я в полном недоумении поворачиваю голову в его сторону. Без него? Как это, без него? Я же не могу без него ехать – ведь он это понимает.
- Я тоже отдаю предпочтение анимальной сути своей натуры, - голос моего компаньона ледяной. – И буду сначала заканчивать прерванный вашим энтузиазмом завтрак и принимать ванну, а уже потом выполнять свой долг собаки-поводыря при вас, Холмс. Впрочем, если мой коллега готов взять на себя эту роль, я не буду возражать.
- Готов, - спокойно говорит Раух. – Пойдёте со мной, Холмс?
- Нет, – я опустил голову и мотаю ей, больше ничего не говоря, как страдающий социальной дезадаптацией, которого пригласили возглавить парламентский форум. Я даже подумать боюсь о том, чтобы выйти из дому без Уотсона. И хотя мне крайне неприятно демонстрировать этот свой страх Рауху, я ничего не могу поделать.
Что ж, Раух, как ни в чем не бывало, прощается и уходит. Я провожаю его и пожимаю на прощание крепкую короткопалую ладонь. Уотсон остаётся молчаливым и неподвижным в кресле.
Я возвращаюсь в гостиную и слышу, как он невозмутимо и размеренно прихлёбывает кофе.
- Уотсон, в чём дело? – в моём голосе с трудом дающаяся мне сдержанность.
Он не отвечает. Но когда опускает чашку на блюдце, я слышу тихое мелкое позвякивание стекла о стекло – у него трясутся руки.
- Я ничего не понимаю. Что с вами случилось? Вас унижает роль поводыря?
Молчание.
- Я не вижу вашего лица, - хрипло говорю я, опустив голову. – Не будьте слишком жестоки – удостойте меня хоть одним звуком. Что я вам сделал такого, что вы обрекаете меня на одиночество в темноте?
- Боже мой, Холмс, - говорит он со вздохом. – Как я от вас устал! Раух прав: вы, как капризная девчонка, с вами нужно держать ухо востро. То вы впадаете в депрессию, то кидаетесь драться, то влюбляетесь с первого слова в человека, который подразнил вас надеждой, то в чём-то обвиняете меня, непонятно, в чём... Я читал о Кливтоне по вашей же просьбе. Его личностной характеристики вы не просили. Я знаю, что у вас душа актёра, Холмс, но вам не кажется, что спектакль затянулся? И Раух – не совсем подходящий зритель, он и не такого навидался – его трудно смутить самым экстравагантным поведением.
- Я что-то не понимаю, о чём вы говорите..., - я и в самом деле теряюсь.
- Не понимаете? Ну и слава богу, - мне кажется, в его голосе звучит облегчение. Похоже, он считает, что сказал мне лишнее. - Всё в порядке, Холмс, не берите в голову. Мы поедем с вами в этот квартал. Поедем, когда хотите...
Но я не могу «не брать в голову». Особенно пугают меня слова «подразнил надеждой». Что, Раух был неискренним со мной? На самом деле он считает, что я безнадёжен? И говорил об этом Уотсону? Так или нет? Отвлекаясь на наши упражнения, на нашу игру, я до сих пор даже не отдавал себе отчёта в том, насколько эта надежда важна для меня. Лишившись её, я, наверное... Нет, об этом лучше не думать.
- Я, пожалуй, пойду к себе, Уотсон – в самом деле, что-то голова разболелась...
У себя я ложусь на кровать лицом вниз. Голова у меня, действительно, раскалывается от боли. Я понятия не имел, что в жизни вслепую самое сложное отнюдь не находить предметы или ходить, не натыкаясь на столбы. Самое сложное – уверенно протягивать руку в темноту, а самое страшное – не встретить в этой темноте того, за чем протянута рука. Мне отчаянно плохо на душе – так плохо, что хочется скулить, уткнувшись в подушку...