…Я смотрел на одинокий печальный дом, пронизывая его полуразрушенные стены своими грустными ощущениями. Я понял, что в этом неуютном доме уживались: ушедшее детство, реальная молодость и неушедшая в память зрелость, а сам ветхий дом являл собою хилую старость, - она-то и охраняла все эти человеческие состояния и строила сама себя, заселяя затем в своё дряблое вечное тело эти растяжимые мгновения, эти судьбы, спаянные Временем между собой накрепко. Старость беззубо надзирала над ними, умиляясь отголосками наивности ушедшего детства, огорчаясь расчётливостью человеколюбия молодости, радуясь многочисленным неудачам многоопытной протяжённой зрелости.
Я был очень молод, несмотря на то, что был стар. Я был дряхл – и потому обострённо чувствовал свежее дыхание детства, был слаб – и потому ощущал мощное дыхание мускулистой молодости, был слеп – и поэтому видел весь энергичный путь восходящей нисходящей зрелости.
Я был немощным стариком, несмотря на мою неосознанно бушующую в расцвете творческих сил молодость, и понимал этот дом; дом понимал меня и открыл мне окно Времени, чтобы я взглянул на все эти судьбы, уживающиеся в мире между собой, - оно было похоже на длинный тоннель, вырубленный в скале безразмерного растяжимого ожидания.
- Как вы там?..- крикнул я в округлость открытого окна и услышал негромкий гул бесцветных бестембровых голосов. Я вслушивался в этот похожий на завывающий ветер разношерстный, почти беззвучный гам; заглянул вглубь оконного тоннеля и еле увернулся от вылетевшей из бездны открытого Времени небольшой стаи журавлей, - они жалобно прокурлыкали что-то на прощание тем голосам, которые раздавались в доме, и скрылись в лиловом пространстве.
- Я люблю его, пусть он вернётся!..- кто-то там, в тоннеле, тихо и безнадёжно заплакал.
- Он никогда не вернётся к тебе!.. Ты навсегда убил его!.. Надолго, навечно убил!..
- Мама, я купил тебе цветы!..
- Спасибо! Обязательно принеси их мне на мою могилу…
- Но ведь ты жива, мама!..
- Да, я жива, пока живы твои любовь и память…
- Но я люблю тебя!..
- Мёртвых любят ещё сильнее, так как не могут попросить у них прощения…
Я был старым молодым человеком и проживал жизнь наоборот: шёл от окостенело-застывшей старости к нежному детству, тяжело переступая через затянувшуюся унылую зрелость и мятущуюся в поисках выхода из временнОго тоннеля нервную юность. Я шёл от старости к детству через свою память, возвращаясь затем из разумного молчаливого раннего детства к неразумной говорливой старости…Я слышал, слышу и всегда буду слышать те бестембровые слитые в единый говор беспокойные голоса, ищущие выхода из тоннельного окна дома дряблой старости. Этот дом был во мне; я видел этот дом внутри себя и поэтому смог вырваться из его дрожащих слабых отеческих объятий и посмотреть на него со стороны. Я вырвал бы старость с корнями из своей души, разрушил бы обветшалый дом, - но я не могу проститься, не могу расстаться с голосами, уживающимися в этом доме и постоянно тревожно пугающими меня своим безголосым, проникающим воем неумолимых судеб… Стаи белых журавлей иногда прорывались через мой крик и растворялись в высотах тоскливой памяти, - она должна была отвечать на вопросы голосов, раздававшиеся постоянно в отверстии временнОго оконного тоннеля.
- А куда они улетели?..
- Да никуда…
- Я хочу…хочу к ним!..
- Ты не можешь хотеть к ним, потому как их нет!
- Я видел!.. Я слышал их голоса!..
- У тебя нет глаз и слуха!..
- Зато у меня есть голос!..
Я брёл дальше и встречал дома старости на каждом шагу; я открывал отверстия тоннельных окон Времени и слышал бестембровые монотонно-тоскливые голоса. У них не было зрения и слуха. У них был голос…