Красный мор, или пальцем деланные

              (Удвоение Первое: Великий Электролингвистический Эксперимент)

          Вторая часть трилогии "ПЁС-ПОЛОМНИК" (первая - "ПОСЛАНЕЦ К ПОСЛАННЫМ")
          
   
        СЛОВАРЬ, СОСТАВЛЕННЫЙ ДЮГРАНОМ.


Бессловесные – животные (драконь, дракозёл).
Брать – иметь.
Вибры – типа клеммы и губы.
Гнедь – имеемая.
Гнедь бральная – нет слов.
Груки – типа руки.
Грязь – жижоляция.
Длани, дальчики – части грук.
Изожижа – жижоляция.
Жвалы – они и в Африке...
Жгут – поток жижоляции в силовой линии.
Жила – энергетическая канализация.
Жгут-жил – верховное божество.
Жижоляция – всё синее.
Заластья – ну, ежу же понятно!
Краснение - это там, у вас.
Лопнуть – не полыхнуть.
Минус – плюс.
Мор – мор.
Обкладки – сосуд жизни, конденсатор.
Оки – органы зрения + третий глаз.
Особ – особь мужского пола.
Особка – то же, женского.
Особелка – девственница.
Особёныш – дитё.
Особист – особь, лишенная души.
Особица – молодая особка.
Перст – клемма репродуктивности особа.
Плюс – минус.
Подластье – копыто.
Полыхнуть – не лопнуть.
Потребка – клемма репродуктивности особки.
Предпочтение - ооо!
Пядь – резерв жизни, катушка индуктивности.
Росказь - проза.
Синь – благая истина.
Слыши – типа уши.
Сребротвердь – ротор.
Странные – да ну их.
Схлопнуться – чур меня, чур!
Тощать – здороветь.
Требень – там диод и антенна. Ещё им думают.
Треугольный – убогий, талантливый.
Тучнеть – слабеть.
Хмарь – дождь.
Ядро – типа кость сахарная.
 


ОГЛАВЛЕНИЕ (соответствует листам А4 в Ворде, шрифт 10, TNR)


ЧАСТЬ ПЕРВАЯ 1
НЕВОЛЬНИК ВДОХНОВЕНЬЯ 1
ПЛАНЕТА МАДАГАСКАР, ОДНА ИЗ МНОГИХ 2
МОЛОКО, СОБАКИ, ВСЕЛЕННАЯ… 4
ЛЮБОВЬ БЕЗ ВОДЫ 6
ВИХРЕВЫЕ И БЛУЖДАЮЩИЕ ТОКИ 7
СООБЩЕСТВА 8
ЧТОБ НЕ ПРОПАСТЬ ПООДИНОЧКЕ 10
ОТДАТЬ САМОЕ ДОРОГОЕ 12
ЖИТЬ, ИГРАЯ 14
ТРИУМВИРАТ 16
ЗВУКИ МУ 17
ПРАМАТЕРЬ ДИВНОГО 18
НА ЛОВЦА И ЗВЕРЬ… 19
НАИВ И ПОРНО - ДВЕ ВЕЩИ НЕСОВМЕСТНЫЕ 22
ПРЕДПОЧТЕНИЕ НАЧАЛЬНИКА ОСОБИСТОВ 25
ЦАРСКИЕ ЗАБОТЫ 26
ГОЛЬ НА ВЫДУМКИ ХИТРА 28
ЯЗВЫ ЦИВИЛИЗАЦИИ 30
ИМПЕРИЯ 32
ЧАСТЬ ВТОРАЯ 34
ФОТОШАМБАЛА 34
КРЕЩЕНДО 35
ТИНКА И СТЕРВА 37
ЛИРИК - КОСТОПРАВ 39
ГНЕДЬ БРАЛЬНАЯ 40
ВЕЧНЫ ЛИ ЖГУТЫ? 42
ЖДАТЬ ЛИ МИЛОСТИ ОТ ПРИРОДЫ? 44
БРАЛЬНАЯ ГАРМОНИЯ 44
ПАЛУНДРА! 46
НИЧЕГО СМЕШНОГО 47
ПАРАЛЛЕЛЬНЫЙ ПЕРЕНОС 48
КТО ВИНОВАТ? ЧТО ДЕЛАТЬ? 49
КОРОТКОЕ ЗАМЫКАНИЕ 51
Я ОСОБЁНОЧКА ХОТЕЛА 51
НАОЗОНИЛО 52
ГРОМОКИПЯЩИЙ КУБОК 53
ТОВАР СЕРТИФИЦИРОВАН 54
ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ 55   
               


ЧАСТЬ ПЕРВАЯ



На берегу ветрено было. Кто-то нечасто и будто горстями швырялся крупными каплями дождя. Они осыпали реку Тощну не сплошь, а участками. Казалось, что река отряхивается. Дюгран передразнил её и сунул клюв в кротовый террикон. Замер так надолго. Выяснял что-то. Небось, информацией обменивался со своим Мадагаскаром… Ну вот, привязалось словечко!
А Дюгран – какой он забавный, когда красный - клюв из земли вынул, глянул на Гаврилу не по-собачьи пронзительно и подумал, так ничего и не сказав:
- Мадагаскар, говоришь? Ну, примерно так его и называют.… Тоже странная планета. Здесь все стре-мятся избавиться от избытка энергии. Иначе – сгоришь или, того гаже, лопнешь… Вообще, я заметил, все мои тёзки только на странных планетах, там, где адреналин ключом бьёт. Я вот только затерялся здесь – тишь да гладь. Лягнуть как следует некому… Помереть бы скорей… чтоб перевоплотиться куда-нибудь. Тебя только, Гааврри-ива, жалко, как ты тут без меня будешь. Зелёный совсем, ни одного правнука нет… А может, ещё по-говорим когда… Да хоть, про этот Мадагаскар тебе расскажу. Всё-таки кое о чём ты иногда догадываешься. Сядем как-нибудь у камина, и я начну: - Планета-генератор…


       НЕВОЛЬНИК ВДОХНОВЕНЬЯ

Клыкун умакнул стило в хмарь, чтоб не сильно скрипело, засопел, язык высунул и вывел: "РОСКАЗЬ"
Полюбовался. Красиво получилось. Вздохнул глубоко, замер. Заметил, что даже жгуты затихли. А как же – на планете рождалась Литература. Ещё нацарапал:
«Светило уныло брело. Жгуты просты: не то мосты, не то хвосты…»
Перечёл. Что-то не то. Формализм. Проще надо.
Оки прикрыл на миг, встряхнулся и зацарапал быстро-быстро. Вот, что получилось.
«Продивна всех отправила с поручениями. Одна осталась. А не заметила, что Забавень за жгутом спрятался.
Она достала, наконец, Вещь, что ей пират тайно подсунул. Почему тайно? А как назвал… шкатулочка? И ещё другие слова: крышечка, зеркальце… оно под крышечкой. Заглянула в него и чуть не крикнула: «Чего надо? Кто пустил?» Нет, это не в синюю жижу глядеться. Неужто это я так пригожа!
Она оскалила жвалы, вибрами поиграла, пушок дальчиками взбила. Вдруг зрит: из-за требня той, в зеркале, ещё чьи-то оки! А это Задавень из-за жгута к ней метнулся. И – хвать шкатулку! Бежать… не получилось! Кликун давно всё просчитал и на пути его вырос. А Продивна, конечно, сзади своим приёмчиком. О, жгут! Так и без перста остаться можно. Вот так подарил Чаре Вещь!
- Ты, Задавень, допрыгаешься у меня, - она держала его как-то хитро груками, а заластьями по вибрам полоскала, - уймись, делай, гни, что велю!
- Да понял, я, Продивна, понял!
- Как ты хороша во гневе, дивная! – Кликун груки на пядях сложил восхищённо.
- А я всякая хороша… Зри-ко! – она, глядя в зеркальце, такую красоту на лике навела, что Кликун про-слезился, и слово в себе сразу отыскал:
- Макияж! Дивна, ты всех краше!
- Ласковый ты, Клыча, речи твои, хмари сточные…
По окам Продивны побежали радужные молнии. Её голос и вибры окрасились в тона, ощущаемые обо-ими самцами как нежно-застенчиво-призывно-властные. Но адресовались они только одному, хотя это и не было в обычае Продивны. Второй обиженно поплюхал к ваннам, стараясь не слышать доносившееся:
- Задавнишка мой… ты ж у меня…
О, особки! Чей же вы глас?!»
Невольник вдохновения на этом остановился. Всё! Перечитал. Ещё. Ещё, ещё. Ай да Кликун, ай да мо-лодец! Нет, правда, хорошо получилось. Реально! Хоть и в модном ныне жанре «фэнтази». Всё как бы и так, и как бы не так. Это для заострения темы. И себя не пожалел, не стал в более выгодном свете выставлять. Ради искусства, правды жизни ради. И характеры столкнул! Интересно, это драма или трагедия? Пойду к Дивнушке. Уж это должно ей понравиться!


             ПЛАНЕТА МАДАГАСКАР, ОДНА ИЗ МНОГИХ


Планета Мадагаскар, насколько странная, настолько же и обычная в бесконечности Мира.
Её атмосфера вращается навстречу самой планете. Оттого они – планета и атмосфера – взаимно элек-тризуются. В какой-то мере это свойство всех планет и даже всех взаимотрущихся субстанций. Но здесь раз-ность потенциалов невыразимо огромна. Здесь мы просто, как дикари, только и можем сказать: «Один, два… много!»
Обе стихии постоянно электризуясь, ежемгновенно набухали разноимёнными зарядами. И с такой же периодичностью разряжались. Это было состояние перманентного короткого замыкания. Планета затянута в тончайшую плёнку поверхностного разряда, подобному по яркости дуге электросварки. Сплошная плёнка фор-мировалась из мириадов точечных попаданий нитевидных разрядов, хаотически протянутых из мириадов слу-чайных точек по всей глубине атмосферы. Глядя на планету со стороны, через чёрное стекло, наблюдатель любовался восхитительным мохнатым шаром. Причёска постоянно менялась, вызывая зависть самых модных звёздных модельеров. Хотя планета вовсе не была звездой.
Постоянные разряды дробили поверхность планеты, дроблёное истирали в пыль, выравнивая и нивелируя горы и долины, изменяли породы, спекали их в корку или месили с выступающими кислотами и щелочами в адское тесто. В итоге по всей планете однажды растеклась плотным слоем некая жижа с нулевым зарядом и феноменальными диэлектрическими свойствами. Одномоментно вся  планета погасла. Статор изолировался от ротора. Разрядник превратился в генератор. Вместо статического электричества, количество которого всегда одинаково и зависит только от количества вещества, возникла электродвижущая сила. Стала вырабатываться электроэнергия. Силовые линии под гармоничным углом к экватору трижды опоясывали планету. Они выглядели действительно линиями, т. к. по ним непрерывно двигались потоки изолирующей жижи. Изожижа сворачивалась в причудливые жгуты, которые не всегда тянулись от полюса к полюсу, иногда по каким-то вероятностным причинам упирались в плёнку-жижу-океан в различных широтах. Опять же со стороны планета выглядела не менее стильно, чем в прошлом. Затейливая ажурная сетка асинхронно вращалась над матово отсвечивающим шаром. А с поверхности планеты небо, расчерченное, как пантографом, тоже смотрелось классно! Иногда возникали муаровые эффекты. Иногда жгуты жижоляторов уплощались, порой касаясь друг друга. Возникали ячеистые и желобовые структуры. Но разглядеть их было трудно: в такие периоды сквозь мутную вздыхающую крышу едва пробивался свет.
Конечно, все это сопровождалось различными шумами, иногда непереносимыми. Постоянное движе-ние атмосферы навстречу тверди – уже само по себе ураган. Но бешеный ветер, как в лесу гасился жгутами. А его гул тоже заглушало шипение жгутов.
А то вдруг якорь и статор поменяются ролями. Тогда, вообще, туши свет. Буквально.
Но между катаклизмами обмотки исправно вырабатывали электричество. Океаны электричества. Вы-хода, которому, казалось, не было.
Впрочем, в этой стадии планета-генератор не была исключением во Вселенной. Ведь такая очень ком-пактная планета существует почти при каждой звезде. Генератор подпитывает её своей энергией. Иначе звёзды слишком быстро прогорают, молодые-грячие.
Неординарность и пикантность Мадагаскару придала возникшая в этих адских условиях жизнь. Не в белковой, конечно, форме. Но все признаки жизни здесь всё-таки налицо. Ведь что такое, в сущности, жизнь? Сформулируем. При нашей лёгкости мысли это не трудно. Итак, жизнь - это:
- элемент Драйвера Начала и Конца (ДНК), энтропийная ниша Вселенной, сгусток информации, по-лимерно материализованной в автономную особь, обладающую свободой выбора, каковой она осуществляет, исходя из анализа информации, поглощаемой из внешней среды;
- совокупность обозначенных особей, способных самостоятельно пополнять запасы энергии, погло-щать, обрабатывать и передавать информацию.
Необходимым и достаточным свойством автономной особи является способность исполнять команды ДНК, которые кроме всего прочего, побуждают особь к нетварному производству собственных копий, обеспе-чивающих экспансивное относительное бессмертие.
Все эти признаки Дюгран на Мадагаскаре и обнаружил. Кстати, и сами признаки им же сформулированы. ДНК, анализ, понимаешь, экспансия… откуда только нахватался.


Впрочем, жизнь и здесь возникла своим рутинным порядком. Я могу вкратце очертить обстоятельства возникновения, чтобы их банальность не оставила сомнений в заурядности и всеобщности жизненных процес-сов. Там ли, здесь, какая разница! Разве, что самого себя проверить…
Жизнь здесь возникла так же, как везде, как всегда, как всё. То есть, как и неживая природа. Из раство-ра, из расплава. Для возникновения жизни необходима прежде всего возможность температурного колебания среды вблизи точек фазовых переходов… Мы можем лабораторно и даже промышленно создать условия для возникновения и развития любого кристалла. Но только условия. Дальше процесс пойдёт совершенно без нашего участия. Едва температура раствора или расплава станет благоприятной для перехода вещества из жидкого состояния в твёрдое, тут и начнётся… Сначала совершенно случайно, в случайном месте сформируется «затравка» – набор атомов, элемент и формула будущего кристалла. Со всего объёма перенасыщенного раствора к затравке устремятся мириады ионов и выстроятся в строгом совершенно определённом порядке. Таком строгом, что результатом явится, например, прекрасный в своей простоте и завершённости стеклянно блестящий куб – кристалл поваренной соли. Как это происходит, можно объяснить, но понять – вряд ли!
В некоем же перенасыщенном растворе неизвестного нам состава и при неизвестных нам условиях од-нажды возникает затравка жизни – ген. Далее по тем же законам, только по более общим и сложным, получится «кристалл жизни» - некая особь. Любого вида. То есть, всё-таки, сначала курица, потом – яйцо. Причём все ге-ны всех будущих видов возникают одновременно. Точнее, почти одновременно, ведь в природе всё зиждется на динамическом равновесии, колебаниях около нуля. А послушать давно забытых уже эволюционистов, так по-лучалось, что какой-нибудь кристалл в форме ромбододекаэдра произошёл от более простого куба, усложняясь в процессе борьбы за существование, умножая количество граней. А свинья и корова возникли на каком-то этапе эволюции, разойдясь на путях той же борьбы в разные стороны от общего предка… свинокоровы. Исчезать-то виды исчезали, даже на нашей памяти и с нашей помощью, но то, что они возникали, разветвляясь – это какая-то ёрническая гипотеза. Сейчас даже смешно, что некогда она была  незаслуженно канонизирована. На самом деле за мифическую эволюцию, которой приписали умение изменять виды, приняли перманентную (да и периодическую) внутривидовую мимикрию. Теперь-то для нас является прописной истиной то, что и корова, и предполагаемая, свинокорова, и человек, и австралопитек, и неандерталец, и трилобит, и протобактерии, и плесень, - всё возникло одновременно. Почти.
Естественно предположить, что из самого «свежего», самого перенасыщенного раствора возникли и самые сложные «кристаллы жизни». Это были разумные существа – «венец творения». Обедневший с их появ-лением раствор, оставаясь относительно перенасыщенным, смог произвести уже только менее сложные «кри-сталлы». И так – до полного истощения. Последними, из совсем уже деградировавшего раствора, выпали гены тех же трилобитов, червей, синих водорослей… А как оказалась проста разгадка стратиграфической обращён-ности видимой слоистости осадочных пород! Стоило только прийти к выводу об очевидности того, что, чем свежее и крепче был раствор, чем раньше возник из протоокеана вид, тем больше была продолжительность жизни отдельной особи. Первые особи, они же первые праведники, - ибо они не были зачаты во грехе, ибо они не были рождены женщиной – посредницей природы, ибо породил их сам протоокеан, сама природа, - были практически бессмертными по сравнению с представителями видов,  возникших в последнюю очередь. Таким образом «поскрёбыши» - воистину «братья наши меньшие» - вымирали уже целыми видами, когда «патриархи», Первые Праведники только матерели и наливались силой. А неорганические осадки накапливались своим чередом, образуя последовательные слои, самый древний из которых погребал останки наиболее примитивных форм жизни, поскольку вымирали они первыми. Как будто специально задались целью запутать будущих гео-логов обратной хронологией.
Сколько времени формировалась эта тайна будущей палеонтологии? Конечно, этот отрезок времени должен быть соизмерим с возрастом планеты. По поводу возраста, в случае с Землёй, например, мнения разде-лились так: от шести тысяч лет по Библии до шести миллиардов лет «по науке». А сколько же тогда жили Пер-вые Праведники? Ведь их останки встречаются только в позднейших отложениях. Ну, если, опять же по Биб-лии, лет около тысячи. И к началу их первых смертей от старости все трилобиты, кроманьонцы и динозавры уже вымерли и были погребены своим порядком. А вот останки случайно погибшего до срока человека («Я не сторож брату моему») можно встретить и  под останками игуанодона.


Короче, жизнь на Мадагаскаре возникла по тем же законом, что и во всём остальном Мире. Не Анти-мир же! Но как бы с обратным знаком. Который выражался в парадоксальном и постоянном стремлении суще-ства к избавлению от поступающей извне энергии. Любая тварь искала хоть что-то менее заряженное, чтобы разрядиться. Хоть подобную себе тварь, но менее заряженную. Избыток энергии рождал в организме чувство, адекватное чувству голода. Процесс разрядки счастливчика приравняем к хорошему обеду. Длительное отсут-ствие разрядки приводило к разбуханию, перегреву и прочим мерзостям, вплоть до взрыва. Нанесение на себя изожижи замедляло скорость зарядки. Встать на дно-статор и вознестись главою в ротор-небо, увы, не разря-дишься, а сгоришь меж обмоток. Да и куда возносится! Тонок! Тонок слой – почти плёночка… Есть ещё некие загадочные проводники - заземлители или, тогда уж, закосмители? Куда-то же отводилась энергия с планеты! Коснёшься его, такой кайф! Похудеешь сразу от удовольствия! Но эти проводники-жилы поискать ещё… В том и смысл, и цель жизни. Иногда попадаются обломки заземлителей – ядра. Но тут уж бабушка надвое сказала. Ядро, оно, конечно заряд отбирает. Но ёмкость его уж очень велика. И заряд примет, ну до полного отощания, но и не отпустит уже. Притянется и будет твой заряд тянуть долго, если повезёт, то и всю жизнь. Но то-то и оно, что если повезёт. Уж ежели надыбал ядро, забейся куда хоть, не пикай даже. Да куда ж у нас забьёшься… Ров-нёхонько всё. А ядро – тяжеленное, мало кто в одиночку поднимет.
Лучше всего прикрыть найденное ядро оконечностями, требнем, хоть перстом! И бочком, бочком – ис-кать жилу. Если повезёт… А нет, так - тут как тут, вот уж кто-то нарисовался. И хочется, и колется… В конце концов, приблизится. И его притянет. А тут ещё кто-то. И ещё, и ещё… И будьте любезны: в такой компании жилу искать. Ну, пока все довольны, отощавши-то... А сообщество всё растёт. Знай себе, умножается! И это уже не просто сообщество, а Сообщество! Гимна требует. Но двигаться, значит, искать, всё трудней. А уйти некуда. Все притянуты, упакованы сферическими слоями. А ядро наполняется… Ну, бывает сообщество-шар ветром прикатит к жилочке, или жгутень всосёт… А ещё в Сообщество молнии нещадно лупят, заряда добав-ляют. И чем больше шар, тем чаще лупят. Сфера покатается, покатается, но рано или поздно ядро наполнится, мы все и попадаем сам-друг и сам-сто неизвестно где. Тощие, правда, да надолго ли! Враз тучнеть начнёшь, а куда грясти уже не ведаешь. Глядь, то там дружок вспыхнул, то сям лопнул. Знать и мне пора, прости, жила заветная…
Есть. Есть ещё способ один выжить. Но грех, ох большой грех… Третья заповедь. Сказано: «Не возже-лай Зажгутного». Зажгутные с небес промеж жгутов соскользают. Ставят жгутники переплётные. Кто безжиль-ный совсем, иль отчаявши сам в узилище и напросится, жвалы крепкие на пороге сдаст – не оглянется. А ещё, может кто, не подумавши, или зелья принявши не меряно, иль пред лопаньем сам был без памяти… А совсем молода оступилася, из-за жгутников горько плакала, к отцу-матери обращалася: «Позовите же вы маво милого, переплёты пускай своим требенем…»


         МОЛОКО, СОБАКИ, ВСЕЛЕННАЯ…


Молочница живёт на краю Недовоза, у самого леса. Дальше только колодец, который брезгливо сторонится деревни, блюдя чистоту своих вод.
Данька, её внучка, приносит мне молоко в полночь. Это не изыск. В период белых ночей иначе не по-лучается. Пусть, пока лето, коровки пасутся дотемна, а темнота-то не торопится. Даньке десять лет. Она ловко управляется с тремя коровами, двумя тракторятами и минителком. Ну, вот я даже излагая, что-то уже напутал, а она-то справляется!
Так вот, в тот час, когда Одна заря уже бросила злато-ало-розовый шарф в сизый загашник окоёма, а Другая, замешкавшись на регламентированные полчаса, ещё на себя его не потянула, Данька шествует под сенью лиственниц и берёз с трёхлитровой банкой молока, как всегда в сопровождении свиты. Это пять-шесть бодигардов чисто дворянского происхождения с хвостами совершенно не форменными, но держат они их исключительно пистолетом. И ведь кличут их соответственно: Клыкун, Задавень, Противна. Правда есть и Чара, и Малыш, но они не менее серьёзны. А как работают! Одни профессионально и слаженно прикрывают тылы. Другие, контролируя фланги, по временам коротко взрыкивают, строго тявкают, напоминая обывателю, что голова должна быть опущена, а хвост поджат. Третьи авангардом обеспечивают собственно безопасность продвижения. Так ведут президентов. Она же шествует сама. Величественно семенит в огромных шлёпанцах. Ночь прохладна и она в ярко-голубой курточке, из-под которой струится розовый шёлк взрослой ночной сорочки. Розовое полощется до самых пят, даже смешные тапки не видны.
У моей калитки охранные функции принимает Дюгран, с чем командос соглашаются, привычно уже, но не без некоторой уязвлённости в глубине простых собачьих душ, оставшейся после нескольких дюграновых инструктажей. Ощущение неловкости перед хозяйкой компенсируется преувеличенно старательным обследо-ванием предполагаемых маршрутов возможной эвакуации.
Она пробирается по лабиринтам моего строения. Дюгран торжественно вводит её в каминную залу. У них одинаковые глаза чайного цвета. Камин сердито трещит, то ли на колыщащееся розовое, то ли на Холим-пус, который у меня уже наготове. Фотографирование – это часть молочно-ночного ритуала. Она тоже сердит-ся:
- Ой, опять! – притворяется, это тоже часть ритуала.
- Как хочешь, да и кадров мало осталось… - ритуал.
- Ну, тогда быстрей их заканчивай.
Холимпус умеет ею любоваться. И, поминутно осыпая её вспышками, старательно, слегка тормозя, как бы робея, записывает в свою цифровую память килобайты искренности, живости и свежести. А потом, подми-гивая мониторчиком, игриво демонстрирует сколы мимолётного. Вот очень умные глаза. Впрочем, это Дюгран. Вот улыбка, внезапно полыхнувшая из-под сугибели обиженных губ и осветившая всё вокруг навстречу вспышке, а тень осталась только в ямочках на персиковых ланитах. Вот волосы всех медовых оттенков бесчин-ствуют на узкой спине и дразнятся девчоночьими феньками - цветными резиночками и заколками. Вот без кур-точки в ниспадающих шелках. Ажурные кружева набегают на загорелые ключицы и, откатываясь, стекают змейскими извивами по пустоте выточек к подпираемому всё-таки лоном трикотажу. Кружево кое-где прозрач-но, но это «кое-где» для детского тела невпопад. А слегка просвечивающие сквозь шёлк детские трусики, только для того и просвечивают, чтобы заявить о своей детскости…

Твоё бутоновое тело
Ещё пыльцы не источало,
Лишь объектив, фото-Отелло,
Снискал в нём женское начало.

К чему это я?… Звонок с опушки леса, это её бабушка – моя ровесница. Поиграть не даёт!
- Иду, иду! Уже иду! Вчерашнюю банку он помыл, а крышек у него больше нет, - это про меня. И, по-весив трубку: - Гаврива! - у неё и «фифекты фикции», как у Дюграна. - Совсем забыла… Вот, что мне крёстный подарил.
Она достаёт из курточки штучку… вроде, называется одноразовый плеер, что ли. 
- Контрабанда?
- Вот все так говорят! А крёстный сказал, что их уже узаконили… в каком-то чтении.
- В первом?
- Ну да.
- Значит, пока ещё контрабанда… Ты веришь, что они живые?
- Бабушкины сказки! Она свою газету всё время читает. «Уфолог-уролог». Крёстный её «У-2» называет. Там всякую ерунду пишут. Мне из-за неё чуть тройку по «природе» не поставили.
- И что же пишут?
- Ну, что они живые, батарейки эти. Что электрорабы, что у них права есть. А ты веришь?
- Тогда мои резмужики тоже живые, - сболтнул я, не подумав. Она сразу:
- Значит, правда!
- Что правда?
- Что дядьки болтали, про твой бизнес? Про… что сам сейчас сказал. Сам сказал!
- Ничё я не говорил! Маленькая ты ещё, - она надулась, а я нажал единственную кнопку на плеере.
Довольно громко зазвучало. Непонятно только, что это. Музыкой не назовёшь. Напоминает радиопо-мехи на коротких волнах. Хотя тема какая-то прослеживается.
- На синтезатор похоже, - сказала Данька, - в ДК на дискотеке. А сейчас будет крещендо. И даже фор-тиссимо.
- Всё-то ты знаешь.
- Я же в музыкалку начинала ходить… Потом телёнок второй родился, минитрактор купили, не бабуш-ке же на нём… некогда стало… А вот, слышишь? Был, ведь, как голос, да? Рядом. А теперь издалека звуки до-бавились, два голоса, вот ещё голоса… или трубы?
- Прямо фуга какая-то. Ладно, - я выключил, - живые, не живые, экономить надо энергию. Пойдем, я тебя провожу. А молоко-то уже остыло. Что ж у вас совсем крышек нет, газетой заворачиваешь.
- Терять не надо!
- Пойдём, пойдём, а то озоном запахло.
- Это не оттуда, это от плеера. Он всегда так, когда поёт.
Псы дружно залаяли, докладывая обстановку. Дюгран сделал им несколько въедливых замечаний. Ис-подтишка, из затуманья луна, видимо полная, наблюдала за перетягиванием шарфика.
- Луна, как бледное пятно, - вздыхаю я.
- Луна, как бледное пятно, - эхом она отозвалась, - а ты дальше не знаешь! Забыл давно. А я знаю, вот!
- Завтра расскажешь, пока.
- Пока-пока!
Молоко остыло. Я такое больше люблю, чем парное. Отпил из банки чуть ли не литр сразу, по-золотухински. Газета совсем расползлась, чмошники. Что хоть пишут-то? Так, так. Ага, вот и про электрора-бов… ничё не разобрать…
«Таможня второго тиона не дала «добро» на провоз живых аккумуляторов с планеты Мадагаскар. Контрабанда электроорганизмов в последнее время приобретает угрожающий характер… Варварски нарушаются вселенские права живых существ… доводимые до истощения при использовании на электротранспорте, бытовой технике и даже в игрушках… мнение сомнительных авторитетов по поводу обречённости вывозимых… используют хитроумные электромагнитные ловушки... якобы по обоюдному согласию… на самом деле электрорабы… так называемые альтернативные источники энергии… возрастает неконтролируемый товарооборот разумных энергоприматов на чёрных рынках Вселенной».
Чушь какая-то. Полистаю-ка Пушкина, в самом деле. Как там? «Невидимкою луна…»

ЛЮБОВЬ БЕЗ ВОДЫ

Планета, не знавшая воды…
Здесь вода не могла быть в жидком состоянии. Лёд, опрометчиво попадающий сюда из космоса, сразу превращался в пар, а то и в газ. Но и в этих состояниях вода под воздействием мощного электрического поля скорёхонько диссоциировала на водород и кислород. Искр хватало, но не сгорал водород. Ведь пепел его – это вода, а вода… см. выше. Где-то эти газы поврозь скапливались, чего-то ждали. Случайный посев попадал на не благодатную пока почву.

Когда известная уже нам троица, живописно представленная Клыкуном в первой на планете роскази, блаженствовала возле случайно ими обнаруженной жилы, рассыльный Ву сквозь космические многопарсеко-вые бездны со смаком долбанул по ничего не подозревающей комете информационно-временным импульсом. Падения осколков никто даже не заметил. Многие были подхвачены жгутами и в них рассосались моментально. Достигшие поверхности быстро испарялись. Пар, если, кто и вдохнул, для них это был, как приток дополнительной энергии. Быстрее полопались – и только. Этакий лёгкий мор пробежался под сенью жгутовой. В общем, революции познания на Мадагаскаре не произошло.
Другое дело – наша троица.
Вкушали халяву от случайно обнаруженной жилы. Уж и разряжались, разряжались...
- Давнюшка, зри-ко, с лика-то я не спала ещё?
- Погодь, Тинка, дай оттянуться… Да рано ещё тощать-то… Погодь…
- Погодь, погодь! Клыкун, небось, не годит… Знай, ластится…
- Да ща я, погодь, погодь…
- А ты, Клыкун... противный ты...
- Я противный, Противна, противный...
Самка сомлела совсем. Небо над ней муарами разжгутенилось, да ей-то не до красот. Оки в поволоке. Сильные груки Клыкуна скользили по её пядям, шарили промеж них. То страстно и грубо, то, ох, ох, как нежно. Вдруг замрёт одна грука во впадинке, ровно там, где хотелось, а другие гладят-сладят... Каждая по-своему. А та возьми и свильни с томного места, и вкруг него все дальчики враз забегали, заобжимали, но рядом, только рядом... Ну, сюда же, сюда... Да вот же здесь, туточки, али забыл? Только про здесь и думаю, даже жвалы калёные не отвлекают... а перст совсем разгребенился и давай тоже пяди пересчитывать, в каждую ложбинку проваливаться... А груки-то его всю меня измяли, ворочают, по жиже елозят, и её вязкую и ласковую мною на себя гонит, мною мажется и меня мажет...
- Тивнушка... дивнушка... в оках твоих радужки... перстенёк мой, жила заветная... всё с тебя вытянет... станешь тощая, ажно прозрачная...
- Как речёшь ты... реки... реки... А ты, Задавнюшка, а твоя где речь, жгутик мой... и где твоя жила за-ветная? Вишь, потребка моя истомилася, колыхаются мои пядочки...
- Ну, ты, Тинка, гнедь, ляг поудобней, что ль. Пусть Клыкун тебя в междупядия... Вожделею я в понад-требенье. Да не дёргайся! Ишь ты, гнедь, больно ей!
- Куда хочешь, Задавенька... Как скажешь... Ох, не ласков ты, мой желанный.
- Аль клыкуновой ласки тебе мало?... Получай же, гнедь бральная!
... Жаль он грубый такой, мой Задавенька... Вот Клыкун, гнид, тот ласковый... А Задавенька-то слаще всё-таки-и-и-и...
- И-и-и-и
- У-у-у-у
- Гнидка бральная-а-а-а
...Рядом что-то – плюх! Ну, они-то не слышали. Скок-плюх-скок.
- Ой! – прямо на вибры Противне что-то тюкнулось. И Клыкуну, конечно, тоже: вибрами-то они сцепи-лись. Хруст, кашель. Тут и Задавень отвалился, лизнул Противну по вибрам, чего с ним, по правде сказать, от-родясь не бывало. Сам подивился, оттолкнулся от парочки, подскользил к жиле, да и заснул на ней.
А Клыкун и Противна ощутили резкий прилив энергии, то есть по-ихнему – голод. Ярый приступ голо-да. Оно, конечно, так и должно быть после того, что мы наблюдали нескромно, хоть и случайно. Но... они стали уж очень быстро раздуваться. Клыкун почуял неладное. Инстинктивно рванулся к жиле... Вернулся, катнул туда же солюбовницу, она уже почти круглой стала. А сам-то... Плюхнулся на желанный, но такой жёсткий проводник. «Слово-то какое», - удивился сам себе. Изловчился Противну дёрнуть, вернуть, она уже через жилу перекатилась. Обнял её, как смог. А изнутри распирать стало, быстро так, больно. «Всё. Лопнул» - успел подумать. И Противна на миг очнувшись и опять муара не заметив, тоже самое почувствовала, и мысль та же у неё промелькнула, ну, только ещё ниточкой-прожилкой блеснуло: «Лучше бы сгореть», - по этой ниточке она во тьму и стекла.



- Дюгран! Дюгран! Нельзя же так! Тебе требень отшибут! – Чара пожелтела всеми пядями. Она то за-крывала груками в ужасе оки, то размахивала суматошно.
- Можно! Ещё и не так можно! – Дюгран горделиво потряс требнем. – Эти драконяки много о себе во-ображают, а сами ни копытами, ни пламеньем биться не умеют.
Он возбуждённо дышал. Пахло от него палёной шерстью и лихостью неистребимой.
- Неналомный мой, я вся трепещу до сих пор... Дымом пахнешь, - Чара порыжела уже. По окам радуж-ки побежали. Небо замутилось.
- Драконяки – ерунда! – снова расхвастался Дюгран. – Щенячьи забавы. Зри-ко!
Он вскочил на жгутень с шипением полого восстававший с мрачного зеркала жижолятора. Едва замет-но перебирая широкими заластьями, смельчак, как бы парил над мощной струёй. Окам не верилось.
- А так! – он закрутился вкруг струи, под прямым углом к ней, вытянувшись во весь свой рост.
Чара снова начала желтеть. Оки закатывались. Замутило. Её стало мутить в последнее время. Послед-нее время – это знакомство и неразлучение с Дюграном. А он знай себе, крутится! Будто диск на жгут нанизали. Окам не верилось.
Дюгран слегка наклонился вперёд. Вперёд же тихонько и двинулся. Откинулся слегка назад – вернулся. Всё в полном противоречии с природой. Но ведь получается! Вдруг почти прижался к жгуту и, вертясь, стремительно понёсся вдоль бурого кипящего столба вверх. И там, где жгутень уже казался паутинкой, сам превратился в точку и даже исчез. Чара охнула, осела. А точка вновь появилась, росла быстро. Превратилась в конус, скользящий по струе, но уже вниз. У самой жижи конус плавно раскрылся, стал кругом, окрашенным в жизнерадостные цвета Дюграна. Исчез и круг. Элегантный соскок. Широченная улыбка.
- Ну, как? - улыбка самодовольная, но уж очень искренняя.
Чара, изрядно пополнев, лежала в грязи. Соскока – такого эффектного – она не дождалась.


ВИХРЕВЫЕ И БЛУЖДАЮЩИЕ ТОКИ


Рассвет на изучаемой планете достоин описания.
Только где же взять средства, чтобы передать всю прелесть его? Где кисти? И какие – колонковые? Во что их окунуть? Где жар-птица, хвост которой перья достойные предоставит? Каким образом очинить их? На-конец – холст, пергамент? Ясно, что всё должно быть утонченно, возвышенно, изыскано. И вместе с тем доб-ротно, весомо, несуетно. Гламурно.
И не только холст, но и подрамник. Не сладить ли его из библейского ливанского кедра? А крепить холст к подрамнику не гвоздиками же из банального золота! А мольберт! Где он, приличествующий случаю мольберт? Впрочем, видел недавно достойный в картинном бутике, который почему-то в супермаркете при-жился. Весь такой злато-матовый, литой-завитой, мольберт. Картины на нём сами, небось, пишутся. Хотя та-лант предлагают в нагрузку, но за отдельную плату, да и доставка (таланта) за свой счёт.
Попробовать словами? Стило помогло бы. Гекзаметр. А где же хитон, а свиток, шлёпан… ммм… сан-далии?
Ладно, буду проще. Передам вам информацию по-простому, пятиступенчато. Я буду свои впечатления мысленно переводить в комбинации звуков, их закодирую комбинациями графических символов. Вы же, полу-чатель сего, переведёте обратно графические символы в звуковые аналоги, которые посредством ассоциаций породят в вашем сознании голографическое изображение восхода на Мадагаскаре. И чем вы талантливей, тем ваша голограмма будет ближе к истинной картине, а то и превзойдёт её. Талант, батенька, нужен, тут уж я пас, как говорится! Ничем помочь не смогу-с. Талант читателя!
Вот, скажем, гляжу я на изумительные тамошние закаты и не в силах сдержать восхищения и слёз, шепчу: «Твою же ж мать, нехай, гнедь!» А вы, читатель, прочтя моё потрясающее по искренности откровение, легко представите себе всё и воссоздадите голограмму не менее восхитительную. И тоже слезами обольётесь, хоть это всё и не вымысел. При одном, конечно, условии: что вы талантливы.
Итак, рассвет. Хотя, нет. Сначала о пейзажах вообще.
Сама изожижа, она, как обычная изолента тёмно-синего цвета. Закон природы, сами понимаете. Густая, маслянистая, тусклая. Но не всё так мрачно. Поигрывает и она в лучах Светила (обычный жёлтый карлик). Изображает, как может, дорожку солнечную, а то и лунную. По форме планета абсолютно круглая, ровная, отполированная ураганами, разрядами, электродвижущими силами. Поэтому пейзаж представлялся наблюдателю абсолютно плоским. Как океан в полный штиль. Штиль и есть. Ветра гасились силовыми линиями, жижа - тонкая плёнка, никакой тебе даже ряби. Но над океаном, гонимые гигантским вечным насосом силовых линий, вибрировали на всех высотах жгутики, жгуты, жгутени. Цвет их был в основе своей тоже синий, ведь по силовым линиям мчались от полюса к полюсу планеты потоки той же изожижи. Но богатство оттенков намекало на бесконечность. От бледно или ярко голубых ниточек, пронизываемых светом, до иссиня-черных гигантских столбов магистральных жгутов.
Некоторые силовые линии поднимали жижу и до стратосферных высот. Там жгуты из-за недостатка скорости жижи в них распадались и свободными потоками – хмарями - падали вниз, являя собой единственные вертикальные составляющие пейзажей. Однако, капельки, брызги, пары изожижи продолжали двигаться по замкнутым траекториям и расчерчивали небо серебряными нитями.
Их голубоватый оттенок при низком солнце (вот и обещанный рассвет) менялся на розовый, алый, баг-ровый. Нити переплетались то гуще, то реже, сливались в полосы, завивались этакими арабесками.
И эту феерию невозможно описать без восклицаний, поминающих мать…
Задавень и помянул. Но не от восхищения, хоть рассвет и полыхал, а пнув заластьем Противну:
- Вставай, уже, мать-перемать! Отощала совсем, гнедь… Зри, не схлопнись!
Поражённые Вселенским Знанием вскочили.
- А мы-то находимся в 17-м кольце 2-го тиона, - непонятно высказалась Противна.
- Это всё шуточки рассыльного Ву, - ещё непонятнее пробурчал Клыкун.
- Чё несёте, гни! Совсем изласкались, что ли?
Парочка его не воспринимала. Они смотрели друг на друга как-то не по-здешнему и попеременно не-сли какую-то ахинею.
После каждой загадочной фразы они на время замолкали и, уставивши оки в оки, как бы зря впервые, хлопали ресницами, слипшимися от жижи. Вибрами шевелили, причмокивали, как от удивления. Клыкун про перст, похоже, совсем забыл. А о Противне кто бы рек, что, мол, оки в поволоке? Так они Задавня в упор и не видели. Два раза хмарь с неба пролилась, прохладная. Они мазались ею как-то машинально, совсем без кайфа.
- Вихревые и блуждающие токи, - Клыкун. Зенки выпучили. Потом:
- Социалистическая революция, - Противна. Снова зенки выпучили.
- Ну, гнид, вы чё? Тинка, это ж я… как там… дивная, что ли?
- Изожижа обладает уникальными диэлектрическими свойствами.
Ну, хоть о жиже залопотали… может, ещё выправятся… Мы, говорят, никогда не лопнем… ну, дык сгорите же… и не сгорят… Вашими бы вибрами да… Опять Тинка:
- Во-первых: банки, телеграфы, мосты…
- У нас их нет.
- Тогда проводники, ядра, магистральные жгуты…
- Зачем всё это, Тивнушка?
- Во-во, пока пялитесь друг на друга… того и зри, кто-нибудь припрётся, учует… Нет, маскироваться надо. Хоть чуток раздуйтесь. Будет вам халява, гни!



СООБЩЕСТВА


Вчера к вечеру натолкнулись они на эту жилу, бродя бесцельно, как и все в поджгутном мире. А за не-сколько дней до этого – точнее уже не сказать, со счёта сбились – рассыпалось их последнее Сообщество. А в нём-то они и познакомились. Годы совместной жизни в темноте, но не в обиде, как говорится. Тивна совсем юна, там и созрела. К ней прижимались со всех сторон только самки, потому и не понесла, повезло.
Они были в первых, от ядра, слоях. Да и ядро Задавень сам нашёл. Потом Клыкун подвалил. Откуда ни возьмись, самки набежали, иные с детёнышами… Задавень вздохнул, вспоминая. Это были годы блаженства. Мучительно томно вдавливалось ядро в молодые пяди. Со всех сторон нежно прижимались тела сообщниц. Постоянно ублажаемый перст, уважаемый и увлажняемый требень. Постоянная удовлетворённость всех орга-нов чувств. О чём ещё только может мечтать особь, рождённая в поджгутии!
Потом вспомнил, как начиналось. Если бы не Клыкун…


Клыкун потирал ушибленную пядь. Проклятые драконяки! Жилку, небось, нашли. Не подступиться к ним. Огромный табун почти монолитом застыл вокруг чего-то привлекательного. Известно чего! Попробовал прикоснуться хотя бы к хвосту крайнего, самого тучного. Куда там! Такой удар получил! Даром, что толстяк. Хорошо ещё скользом пришлось. Так, держась за бок да ещё заластье приволакивая, Клыкун удалился от табу-на, не жилово хлебавши. И снова сквозь сизые штрихи этот замаячил.
- Слышь, братан, ты тут ничё типа такого не зрил?
Клыкун бочком, глядя искоса, стараясь не хромать, подбирался к примеченному им ещё на заре особу. Особ не любовался восходом, как изрядно сбросивший избыток. Не брёл бесцельно и не валялся безвольно. А ведь выглядел болезненно. Натурально и вмеру. Клыкун кружил вокруг, кружил. Предлог искал потолковать. «А вдруг, правда, больной. Разрядится в меня, сам тады опухну, аки луна, - аналитические способности особа работали во всю мощь. – Жилы под ним явно нет – эвон как гуляет. Хитрый гад. Уж не ядро ли пригручил… Делиться не хочет. Оно и понятно, каждый надеется в одиночку богатством распорядится. Да только никому это не удаётся. А в Сообществе Крайним быть тоже неплохо. Ну, на самом-то деле, - аналитик для разрядки отвлёкся на философию, - по отношению к Сообществу становишься центральным. Это относительно ядра – Крайний. Какой-то учёный-ядерщик правильно заметил, что всё относительно… Хорош мудрствовать!».
- Братан, табун видел?
«Чё он пристал, гни, - Задавень не на шутку обеспокоился. Где это видано, первого встречного рас-спрашивать! – «Братан», гни, нашёл братана, чтоб ты лопнул, перстопутало!»
Ядро было ловко спрятано под среднюю пядь. А она у него была – о-го-го! Поверх ещё прикрыл пер-стом, а уж его дланями оглаживал – обычное дело, даже перед лопаньем.
«А вдруг, узрил, гни, - Задавень скосил оки, - вдруг, торчит!» Он машинально сунул груку под перст. Да, гни, не сунул даже! Лишь скользнул дланью по пяди. Тут же спохватился, отдёрнул длань назад! Да, позд-но, гни, поздно! Уловил, гад, опрометчивое движение. Успел. Смекнул. Уставился на перст.
- Так не зрил табун-то? ай? – Клыкун оки-то отвёл, зато приближаться стал почти по прямой.
- Не-а. Пойду я… плохо мне… - Задавень отвернулся, покатился как бы нехотя. Куда ж? Там вон две особи стоят, пялятся на всё, на это, одна с особёнком…
Задавень – обратно и – оки в оки! – с этим, даже требнями чокнулись. А вот и удар в среднюю пядь! И понял, что не удар это вовсе, а ядро Клыкуна к нему притянуло так резко. Промеж них оно уже, ядро-то, в пяди обоих вдавливается. Приятно, конечно, но и обидно. И полдня не повладел ядром самолично. Обидно, но и по-легчало – всё уж позади. Надуваться уже не надо. Больше ни о чем ни думать, ни заботиться не надо! Царствуй, лёжа на ядре! Вон уж и особки катятся, ещё вон, ещё… Тычки крепкие, тугие и нежные… Особки… особицы… Нежат уже льнутся. Какое блаженство течёт сквозь него. Какой он могучий и тонкий! Темнота и блаженство…
- Ваша Крайность, позвольте представиться: действительный тайный советник Клыкун.
Слова адекватно перевести невозможно – уж очень разные у нас культуры. Подменю их на наши, дабы передать одну только суть отношений, ну и степень вежливости сохраняю.
- Вы теперь, советник, не советник. Жалую вам титул Темнейшего Князя!
- О, я буду предан вам во все времена Сообщества, Ваша Крайность!
- Куда ж ты денешься, верноподданный!
- Позвольте всепреданно помочь вам употребить сладчайшую фрейлину… э-э… фрейлину…
- Вастер, Ваша Крайность, - услышала Противна жижлейный голосок своей мамаши.
«Вастер? Ну, даёшь, старая, - непочтительно подумала она, почтительно промолчав, - до сих пор Стерва была!»
- Но вы, Ваша Крайность, - продолжала новоиспечённая фрейлина Вастер, - меня уже высочайше употребляете! Как вы это умеете! Вы лучший! Вы Крайний! Как жаль, что моя дочь фиксирована в слое недоступном вашему вездесущему персту… Противна, ты хоть гручками попытайся… Ну, же… Ну!
Противна потянулась послушно и старательно, но достала только самый краешек ядра. За него и уце-пилась зачем-то.
Сам Темнейший Князь употреблял сразу трёх особиц. Уж очень они были тоненькие. Да, есть такое за-видное анатомическое свойство тамошних особов – способность к одновременному употреблению более одной особки. Но главное-то не в этой способности. И мы при… известных навыках… Дело не в этом, а в том, что соответственно умножается у них и получаемое наслаждение. Живёшь эдак в глуши вселенской, не ведая степени собственной обделённости природой. Не ведал и не ведал. А вот узнал и… Воистину, многое знание умножает печали.
Вот и существование в Сообществе… Можем ли мы понять его? Представить и то трудно и, честно го-воря, не совсем приятно. Во всяком случае, чтобы не навязывать своего не очень-то востребуемого мнения, воспроизведу просто некоторые подслушанные разговоры. Судите сами.
- Вастер, а правда, что ваше настоящее имя…
- Правда, голубушка, что мои дальчики лежат на ваших виброчках.
- Ах… а-ах… ой!
- Что-с, милочка?
- Ах… о-о-о… Вастер! Какое чудное имя у вас… Чувствуется старинный род!
- Сударь! Я требую сатисфакции! Куда прислать секундантов?
- Извольте! Щипаться немедленно!
- Я уеду! Уеду! Здесь скучно, тоскливо… Давайте все уедемте, господа!
- Ах, оставьте свою томность. Господа! давайте играть в фанты! В бутылочку!
- Извините, я сегодня не в настроении, да и поздно уже, я вас покидаю.
- Мон шер, прежде вы были романтичнее и уходили по-английски.
- Сударыня, вы своей щетиной исцарапали мне…
- Щетиной! Ну, знаете… у меня нежнейший пушок!
- Представляете, у них сосед – драконяка! Меняться предлагает, хам!
- Господа, не соблаговолите ли пропустить ко мне струйку? Мерси.
- Да дайте же, наконец, мне уснуть! Мне в ночную смену… Я сейчас лопну от злости!
- Лишь бы не от переизбытка, душа моя.
- А вот и я, леди и джентльмены! Всё, дальше не просочусь… Имею честь…
- Вы прямо оттуда? Снаружи? Рассказывайте, рассказывайте! Господа, пропустите поручику струйку! Как? Как живёт провинция? У меня там кузина осталась… Жалко… Ах, не зрите на меня…
- Сударыня, примите мои соболезнования… и самые искренние заверения… вы можете не сомневаться и проложиться под меня…
- Да… да, проложилась я уже, проложилась… о-о-о… как же там провинция?
- Как? Известно как – пухнет провинция… Пухнет и лопается… Пока мы тут… цвет Сообщества…
- Здесь в Центре такая суета… Мужа повышают, но с переводом на периферию… Там, конечно, туч-ность, но светлее и жижа свежей… Он там снова станет меня употреблять… Сейчас он вынужден соседок… они такие не интеллигентные… он часто жалуется.
- Уедемте, господа!
- Не толкайтесь! Кто смеет меня душить?
- Это, Вастер, перст Их Крайности гребенится, а вы почивать изволите! Старинный, гни, род, понима-ешь! (За последнее не ручаюсь, очень тихо было произнесено.)
- Теперь я Крайний!
- Измена! Это сообщественный переворот! Нельзя в отпуск отлучиться! Свита! Взять его!
- Он сам нас берёт!
- Гнеди бральные!
Всё-таки, надо отдать должное, квартирный вопрос здесь в какой-то мере решён.

 

ЧТОБ НЕ ПРОПАСТЬ ПООДИНОЧКЕ


Крах, как всегда наступил внезапно. Только что пребывали в блаженной тесноте… И вдруг… Пока ещё теснота, но уже не гармоничная сферослоистость, а бесформенная груда тел и этот несносный, непереносимый, непреходящий голод! О котором уже давно забыли, но вот он вернулся после мгновений неги, вечный! И раздуваешься от него, тучнеешь…
Судорожно, панически выкарабкивались, благо, были самыми тощими. Чем дальше продвигались, тем более распухшие и грузные тела приходилось ворочать, откатывать. Уже и лопаться начали крайние. А там завопили, завизжали, заверещали истошно. Кто-то, видать, вспыхнул и вовлекает соседей в цепную реакцию. Лопающиеся могут иногда погасить адское тление и тогда тем, кому суждено было лопнуть, не сгорят.
- Не дай, Жил, кому-то рядом полыхнуть, не дай, Жил, - бормотал-молился Задавень, не замечая балласта. Лихорадочно, но вовсе не вразнобой работали груки, требень, заластья. Снаружи в остатки Сообщества врезались струи пересекаемых жгутов, и потоки жижи хлестали между округлыми телами, устремляясь вниз. Так что без заластьев никак было не обойтись.
Снаружи темень была, ок хоть коли. Только, когда жгут хорошей струёй, с груку толщиной, хлестнул по вибрам, только тогда Задавень понял: выбрался! Но надо было ещё подальше от Сообщества убраться: не ровён миг, полыхнёт кто. Двинулся, да что-то, гни, тяжело как-то. Глядь (недалече полыхнул кто-то), Противна-то почти на нём висит, мёртвой хваткой вцепилась. А и Клыкун рядом, и за него ухватилась.
- Вот, гнедь, я ж из-за тебя мог бы не выбраться!
- Задавнишка, не могу без те…
- Пшла, гни!
- Тивнушка, как же я про тебя-то забыл, - каялся Клыкун, - молодец, Жгут-свят, что за меня зацепилась.
- За тебя?! Да я мог бы там остаться!
- Задавни…
- Пшла, гни!
Но она не отпускала, а драться некогда, да и силы беречь надоть. Пошлёпала тройка, цугом что ли? Быстрей заластья уносить!
В тех краях каждый сам себя спасал. Про дружбу, сколько я там ни спрашивал, никто не слышал. Впрочем, слышали, но об этом позже. И эти бы, спасшись поодиночке, расползлись бы каждый за своей завет-ной жилой. Никогда бы и не вспомнили о бывших сообщниках. Дело-то, жгутейское. Только благодаря Про-тивне и возобновилась эта связь. А всё потому, что Противна много о себе воображает!
Обходили подальше самых тучных. От их грук загребущих шарахались: как бы не разрядились через тощих-то! Тучные завывали вослед жалобно.
- Перст, вам, перст, - тратил на злорадство силы Задавень, - для вас я выползал, как же… Фу, вонища-то, наозонили, тута!
Вдруг Противна хвать обоих и толк их за толстяка. А он уже тень бросил от того, кто рядом с ним пых-нул. Так она спасла их в первый раз.
- А ты, гни, правильно сделала. Да хоть ща отчипись-то!
- Дивнушка, помогай те Жил!
- Вот, гни… А и перст с тобой! Грядём дальше!
Хлюпали под заластьями оболочки лопнувших. Шуршали обкладки сгоревших. Бывшие особи. Скоро они рассосутся в жиже, пополнят её собой и уйдут по предначертанным им жгутам в небеса, где и пребудут вовеки. Всем синь.
Над одной шкуркой как-то картинно зловеще склонилась едва различимая фигура, совсем нетолстая. Грукастый. Мародёрствует. Грешит под шумок. А ведь сказано в Пятой Заповеди: «Не лезь в душу». Шкурки выстланы изнутри чем-то блестящим, тоненьким, шуршащим. Обкладки их зовут. Потому, их две. Разделены они жижоляцей. Толкуют, что душа промеж обкладок и живёт. Так ли это, не нам судить. А вот грукастые что-то там с обкладками сотворяют такое, после чего они пока рассасываться не начали, могут один раз в себя заряд принять изрядный. Такой, что грукастый сразу тощает. Тем и живут. Тем, что лезут в душу, падальщики. Пируют на лопновищах, нежгути. А души эти подзаряженные, долго потом упокоится не могут. Называют их особистами, не в слух и не к ночи, конечно. По ночам на жгутах, завывая, катаются, да к невинным во сне, хоронясь, подбираются, разряжаются в них, разряжаются… хоть по капельке лишь, но ведь жутко как…
Наша тройка такими делами не занималась. Как могли, осиливали дорогу, которой, кстати сказать, в тех краях, никогда и не бывало. Может, потому и дураков там тоже нет… От «дивнушки» избавиться так и не удалось. Правда, Клыкуну время от времени она давала отдохнуть, а вот Задавень, жертва первой любви юного ещё не окрепшего, но пылкого организма, обречёно тащил свою ношу. Попал Задавень, попал. Сам он терпеть не мог малолеток: нянькайся с ними! Предпочитал, чтобы с ним нянчились. А вообще для аборигенов главная цель – поиски разрядки, а не счастья. И даже соитие для них – один из способов уменьшения заряда и ничего более. Любовь же считалась генетической болезнью, настоящим несчастьем, проклятием, порчей. В какой-то мере такой диагноз присущ всем мирам, но здесь иного практически не знали. Уж очень быстро можно было сгореть или лопнуть. Не до фантазий. Хотя бывали, бывали случаи. И песни слагались. Но при этом всё больше поминали эпоху всеобщей разрядки. Хотя, что это была за эпоха, толком никто не знал.
Противна ни на миг не отпускала Задавня. Они уже отошли на безопасное расстояние от развалин Со-общества. Неверным светом от пылающих бывших сообщников освещались параллели жгутов. С одной сторо-ны освещались, с другой отбрасывали густые тени, искажающие итак ни на что не похожий пейзаж. Нет-нет, да и лопнет кто-нибудь близ полымя, оно от этого прибавит света, что-то прояснится на миг, и снова серо-чёрные линии всё заштрихуют.
По крайней мере, было уже не опасно. Можно и отдохнуть. Тут я слышу, как кто-то ловит меня на сло-ве, мол, зачем отдыхать? Расходуй энергию, худей на здоровье, нечего валяться! Но я уже говорил, что здесь всё так же, как и в нашем мире, но только с обратным знаком. А работа, она, что «плюс», что «минус», всё едино – работа и есть. Если мы, совершая работу, тратим энергию – и это «минус», то они, совершая работу, при-обретают энергию – это «плюс». А цель жизни на Мадагаскаре, вы, надеюсь, не забыли, избавляться от энергии. Идеально – до нуля. Но смотрите, не переусердствуйте! Едва за ноль, в «минус» перевалит, охнуть не успеешь - схлопнешься! А схлопнутые обкладки даже грукастый не возьмёт.
Противна отпустила Клыкуна, а в Задавня только крепче вцепилась. Стала ныть, мол, отдохнуть пора. Хотя они ещё бодрые были. Противне даже подумалось… радужки по окам забегали… но она тряхнула треб-нем, пушок ощетинился, взяла себя в груки… Потому, от секса взаиморазрядки не получается. Обычно самка, или особа, разряжается, а самец только тучнеет. Разрядиться он может только в девственницу, она его заряд примет, разбухнет и только от следующих особов худеть начнёт. Другое дело -  гнедь бральная. С ними каким-то образом взаиморазрядка происходит. Тощают обе стороны! А уж эту, взаимность, прости жгутень, поди-ка, поищи! Мало, кто истинную гнедь бральную встречал! Даром, что за ними настоящая охота идёт. Поймают – заперстенят до схлопыванья. И сами они, гнеди бральные, хитры и коварны. И то: ей-то, поди, разрядится тоже охота. А ну, как поймут, кто она такая! Уж она и так, и эдак, особов перебирает – следы путает. А вот как она перед са-а-амым схлопаньем, всю ночь проведёт с новым хахалем, то в ней откроется гармония бральная. Она уже никогда тучнеть не будет, где и как ни живи. И особы перед ней оки тупят и по струночке ходят. А она только нехотя то одного подманит, то другого. И приглянуться ей уже трудно будет.
А из тех особов, кто брал этих гнедей перед схлопаньем, не всяк выживал, чаще сами схлопывались. Зато те, кто выжили… странными их зовут, и то шепотом… А послушать кому доводилося, как они меж собой зачаровано всё про ночь, про одну песни дивные заспевают про гнедь свою бральную… да под стоками хмар-ными маются… и потребку всё ищут заветную… уж к другой никогда не потянутся… Чур, меня, чур! Нет уж, избави, жгут…
В отдалении мерцало-пыхало. Понурые тени более-менее худощавых сообщников разбредались, не ведая куда. Сталкивались пядями, требнями, расходились равнодушно. Кто под струями топтался бес-смысленно.
Троица тащилась, как все – неизвестно куда. Жила или ядро могли быть где угодно, где - заранее никто никогда не знал. А может, они вообще уже кончились и их никогда больше не будет.
Итак, троица тащилась, незнамо куда. Противна не намерена была отставать от Задавня. Клыкун давно утопал бы в неведом своём направлении, но Противна время от времени корректировала и его эволюции. Зачем, сама не знала. Но смутно ощущала, что он должен пригодиться. Задавень же казался ей частью самой себя. Почему, она не задумывалась. Мой и всё. Редкое для сих мест чувство переполняло её то блаженством, то отчаянием. Хотелось схватить его и нести, нести, и чтобы он тоже её нёс, нёс… Если задуматься, то совершенно не понятно. Но она же и не задумывалась! Новое чувство вовсе не лишало её здравого смысла, а то и прибавляло.
Вот рассуждения особицы: «Я ещё девственница. Задавень тучнеет быстрее меня, потому что он боль-ше, да я ещё на нём повисла… Когда он станет совсем плох, я ему отдамся. Уж сумею его оживить, научилась у старших товарок ядрёных. Да он и сам не промах… Разрядится. Я, конечно, плоха стану, потолстею, но… По-том мы найдем ядро… Он снова станет Крайним… Я ему лучших фрейлин подберу…»
Ещё Противна сжимала дальчиками крохотный кусочек ядра. Тогда ещё, в Центре, ухватилась за ост-ренький выступ. Расшатывала его непрерывно. Очень от сплетен отвлекало. И плоть зреющую усмиряло. И однажды кусочек оказался у неё в дланьке. Хоть и крепко она его держала, но, не понимая даже зачем, посто-янно направляла к нему струйки жижи. Так что, миниядрышко всегда было в изоляции. Умная, чертовка! Сама догадалась, храни её Жил! Заизолированный кусочек сохранял свою ёмкость до самого ВСЁ. Когда ВСЁ наступил, кусочек был зажат между её дланькой и заластьем Давнишки. Первый раз она так его назвала. И потом уже почти непрерывно шептала это совсем неподходящее для грубияна имя. Но страстный шёпот помогал ей не ослаблять хватку. Этот кусочек был основой второй части плана спасения.
«После бральной ночи, - опять мечтала Противна, - я растолстею, а он станет худым и сильным. Но я всё равно не отцеплюсь. Стану за ним волочиться. А он потащит… Потащит за милую душу. Потом, когда он снова плох станет, я ему ядрышко отдам. Он разрядится и меня возжаждет. Обязательно возжаждет! Жаждаю, скажет, Тивнушка. Бери, скажу, Давнишка! Тогда я в него разряжусь. Мы уравняемся. А Клыкуна катить мож-но. На кой он нам нужон? – вздыхала Тивна, - небось, пригодится… Разряжусь в него напоследок, и тогда уж Давнишку до самой жилы докачу!»


ОТДАТЬ САМОЕ ДОРОГОЕ

Про дефлорацию Противна знала всё. Знала, конечно, и только. Тренировки в этом деле невозможны, и опыта быть не может. Как сама жизнь: невинность даётся нам один раз, и лишится её надо так, чтобы не было… Знала она такой особый приёмчик, благодаря которому в самый острый момент, принятый от Первого заряд, можно развернуть и отправить обратно вмесите со своим избытком. При этом избыток может и базис за собой потянуть, не равён миг, схлопнешься. (Да, нарвёшься на такую святую невинность… Это я в скобках заметил. Как видите, секс там не менее опасен, чем и в иных мирах)... Что до обычных неприятностей, связанных с лишением девственности, то она их не боялась, зная как это минимизировать. Подготовилась обстоятельно. И его подготовила. Эту багрово-синюшнюю тушу, ни на что уже, казалось, не годную. Хуже только Клыкун. Расшевелила обоих… Сама уже радёхонька была, но головы не теряла, поволоки с ок смаргивала, ресницы аж брызгали жижоляцией. Хорошо всё прошло. Аккуратно. Потому тверёзо и со знанием дела. Ни одна лишняя молонья не вспыхнула, ни один кулончик не пропал.
- Всего и делов-то, - вздохнула. Только вздохнула, не задыхалась от страсти и страха. Потому всё по трезвому и со знанием пользы и необходимости.
- Делов-то… А бают-то, бают… товарки, гни…
Досада шевельнулась где-то на обстоятельность свою и деловитость: «Всё не как у особей. Да нате-шусь ещё. Будет у меня второй первый раз, ещё почище вашего первого… Зато разрядились, живы. А и не знать вам того, что я спытала… ни у кого так из вас не было, гнеди, вы гнеди, да не такие бральные!»
Когда пошёл в неё заряд перстяный, наливаться стала… пяди раздулись, давай друг дружку давить, молоньи всю снутри истыкали, и всю тычут, тычут… да это любая особка знает, хуже, говорят, только рожать. Вот в этот самый момент любая из вас жалеет, что отдалась, если только не сильничают, тогда уж и жалеть-то не о чем. И любая, коли приёмчика не знает, только одного и хочет, чтобы всё вспять поворотить. Любая из вас убежала бы, улетела… Если б могла… Да, вот только не можете вы. И вся ваша доблесть в этом. А я сознатель-но смогла не убежать! Дважды. Во-первых, приёмчик знаю. Ну, пусть он не получился бы, пусть про него толь-ко болтают, а самого приёмчика никакого и нет… Но, во-вторых, я ещё ядрышко в дланьке сжимала. Так боя-лась, так боялась, что не выдержу, сброшу заряд туда. Но терпела и вытерпела, всё снесла. А как же, пригодит-ся ещё ядрышко.
Исхудал весь Давнишка. Вона, какой тиханькой да голубенький почивает, аки жгутенок небесный. Я-то какова перед ним, хорошо, не зрит никто.
И всё-то Тивнушка про Задавнишку причитает, всё только о нём разлюбезном. Будто и нет Клыкуна. А ведь они-то её на пару, как здесь принято и анатомией предусмотрено. Да и зачем лишнюю ёмкость понапрасну терять. Вот и лежат сейчас тощенькие, едва из жижи видать. Бодренькие, снова инстинкты просыпаются. А тут и Тивна подкатила, пухленькая, сдобненькая. И крепче можно сказать: жаркая, толстая, одним словом, сладкая. Задавня враз подмяла под себя, трепыхнулась пару раз и Клыкуном прикрылась. И пошло одно сплошное трепыхание. Уж каталися, они валялися, заряды туда-сюда гоняли, гармонизировались, но рано или поздно побрели дальше. Тинка Даньку так и не отпускает.


Дни шли за днями, а разряжаться уже было некуда. Всё получилось примерно так, как планировала Противна. Но всё уже получилось, а конца пути не было, а если и брезжил он впереди, то совсем не такой, как мечталось. Ведь и ядрышко заветное уже использовали.
Голод заглушал все остальные чувства.
Но мысль не есть чувство. Её не заглушишь, но была она всего одна и тоже о голоде.
И тут Противна  узрила товарку. Узнала сразу: Чара! Они в Центре соседями были. Как, вы спросите, она могла узнать знакомую по «темноте и не обиде»? Потом свалка была, паника… Да и сейчас – не разбери, поймёшь. Однако Противна, глянула и – здрасте! Сколько лет, сколько зим! Но в том-то и дело, что не глянула, а узрила! Зрить – пользоваться посредством ок целым комплексом различного вида рецепторов. В том числе, конечно и зрением. Так что механизм узнавания в тех краях был получше нашего.
Как киём по шару, так же, с подкруткой, жгутень толкнул Чару, и она покатилась замысловато. Почти круглая была уже. Сей карамболь закончился тоже по бильярдному: она ткнулась в слабеющую Противну. Та качнулась только – сил уже не было. Но на мысли силы не нужны. Сразу смекнула: это спасение! И сил как бы прибавилось. Чара наверняка девственница! Надо подкатить её к Задавню. Так, так, ещё чуть-чуть… Так! Она сделала это!
- Давнишка, что я тебе принесла, посмотри, какая сладенькая!
- Гнедь…
- Гнедь, гнедь, Давнишка… то есть ещё нет, но после тебя гнедью станет.
- Пшла, гнедь…
- Давнишка, зри, ведь нетоптаная…
А Клыкун – морда толстая – груки жирные в Чару желеподобную уже запустил, шарит, гни, расслы-шал, гни, причитания, гни, зазнобы своей тайной. Что и говорить, по-разному любить можно… Зашарили груки умелые, не во блуд – во спасение.
- Ты, Клыкун, гни, проваливай! Не про тебя, чай, припасено! Не для тебя подруга моя лучшая налива-лася. Задавень! Ну!
Наконец и Задавень раскачался, пристроился. И вовремя. Ещё невинна была Чара. Такая может троих-четверых разрядить, если они, конечно, успеют и сумеют все разом. Что природой поджгутной тоже преду-смотрено. А как и что – на то своя «Кама сутра» есть. Из уст в уста, из перст в перста передаётся. Мол, повстре-чавши девицу невинную, с налитыми ендовыми пядями, да с пушком едва видным в затребенье, вы её разложи-те размеренно, со своим соразмерив колличеством, и перстами помножив заветное… дальше совсем неприлич-но.
Разрядились всласть!
Самцы-особы ещё худели прямо на глазах (наша идиома). А Противна уже толкала Чару прочь. Прочь! Удалось запихать её меж двух крепеньких жгутов. Толк её к одному, тот Чару под углом к другому, он в свою очередь – толк! И покатилась наша Чарушка-чаровница, гнедь новоперстенная.
- Катись, катись, мальчишки меня уже ждут.
Противна грузно, всей тушей своей измождённой, завалилась на тощего Клыкуна.
- Поиграем в Тивнушку и Давнишку, - давай его ласкать… К утру они сравнялись зарядами.
- Ну и славненько, а Давнишка мой эвон какой тощенький. Потащит меня.


И потащил, когда в очередной раз растолстели. Едва брели
Брели, брели… Пухнуть уже стали. Струйки жгутиков щекотали междупядия, но это скорее раздража-ло. И хмари не проливались, а они всё-таки облегчают страдания пухнущих. Толстые жгуты могли уже и сбить, а подлезть под них становилось всё трудней. Да Тивна ещё. Задавень собрался с силами, тряхнул заластьем, инерции требнем добавил. Тивна и не удержалась. Отлетела, наконец! Покатилась вдоль жгута, попала в него требнем. Как он её швырнёт! Долго она катилась. Катилась, катилась, встала. Маму чуть было не вспомнила, да вдруг облегчение ощутила. И ещё, ещё. Дышать стала не прерывисто, глубже, глубже. Вибры увлажнились. Что это, бугром? Вот она, жилка-то, вот!
- Задавнишка! Зада-а-авнишка-а-а!
- Сгинь, гнедь, - Задавню от жижи-то и требня не поднять уже, - надоела, гни, хуже молнии. 
Но она, не слушая, катила его, ловко и с наслаждением пиная заластьями. Убедилась, что милый раз-ряжаться стал, вернулась за Клыкуном, пригодится, небось. Пинала его тоже сноровисто, будто троих уже ро-дила, но без всякого удовольствия.
Сколь же раз она их спасла!


Дюгран осваивал новый трюк. Его внимание привлекли два крепких налитых жгута.
 Он подолгу мог их разглядывать, жгуты. Действительно, как жгуты. Они состояли из множества струек разной толщины, разных оттенков. Струйки переплетались, уходили внутрь жгута, снова выныривали. Можно было на уходящую внутрь струю бросить яркий заряд, и потом увидеть, как он вынырнет где-то далеко, а потом каким-то чудом вернётся. Можно встать пядью поперёк жгута, и он будет ласкать тебя, если небольшой, или валить, если знает свою силу. И жижа, разорванная струя, будет огромной воронкой вырастать из твоей пяди. А края воронки будут загибаться к силовой линии и возвращаться в неё прямо над тобой, так, что ты ока-жешься в мутно-синем коконе. И будет казаться со стороны, что ты распух и вот-вот лопнешь. И грукастые за-маячат. А ты стоишь, полон сил, вдруг присядешь, кокон схлопнется… Вот потеха.
Новый трюк сам напрашивался на исполнение. Стремясь по одному жгуту, можно было дотянуться до соседнего. Это не сразу стало получаться. На одной пяди даже вмятину заработал. Зато идея прояснилась.
Вот конус скользит вдоль жгута, вот он замедляет ход, расширяется, становится почти диском. И вдруг как-то неуловимо диск оказывается на другом жгуте. Снова конус, снова движение в том же направлении. Но Дюграну хотелось научиться при переходе на другой жгут менять направление скольжения. Затем, перекинув-шись на первый жгут, снова поменять направление. И так по замкнутой кривой гонять и гонять.
Пару раз уже получилось. Ну, давай же, соберись! Разгончик… быстрей… ещё быстрей… Плюх! Вля-пался в нечто мягкое, но стремительное.

ЖИТЬ, ИГРАЯ


Редкий тип этот Дюгран.
Дружба, любовь и игра… Взрослые особи не знают этих состояний. Вернее, напрочь забыли. В детстве взаимоотношения с энергией совсем другие. Она поступает в особёнка и гармонично расходуется на рост, ба-лансирует вокруг избытка – недостатка. А можно ли балансировать, не играя? А можно ли играть, не дружа? А можно ли дружить, не любя? А можно ли любить, не играя? И можно ли играть, не дружа? Круг замкнулся. Именно символом такого круга и должен был стать новый трюк.
Дюгран никогда не был занят поисками хлеба насущного (наша идиома, а по-ихнему – способа избав-ления от избытка энергии). Но и лопнуть или сгореть ему не грозило. Гармония в его организме поддержива-лась этим могучим треугольником - дружить – любить – играть. Это не было его открытием. Скорее всего, со-зидание в себе этого треугольника и есть истинная цель жизни на Мадагаскаре. А совсем не поиски преслову-той, хотя и насущной, жилы. Да и заповеди о том же, хотя, кто ими проникается, заповедями. А ведь самая Первая так и гласит: «Дружи, люби, играй». Но, потому ли, что она самая первая, потому ли, что дети исполня-ют её своим естеством, но все считают, что заповедь эта относится исключительно к особёнышам. Да и родите-ли, приуготовляя подрастающих к большой жизни, постоянно внушают им, что в жизни этой другие - увы! - приоритеты. И это внушение порождает в обкладках такой страх перед началом большой жизни, что, ещё не перестав расти, вьюнош уже устремляется на поиски самой обыденной цели жизни. Кому же лопнуть охота!
А до Одиннадцатой Заповеди не все и дослушивают. А ведь там сказано: «Живи и давай жить другим». Кому другим? Если я бреду-гряду, других-то и не видно. А если я в Сообществе, там всё само собой получается, естественным ходом, как в детстве.
Хмурогонимые голодом особи, вам ли играть!
Но нет-нет и явится в поджгутной особь со звёздочкой между обкладок. И сложит он Первую и По-следнюю Заповеди – дружи – люби – играй – живи – и – другим – жить – давай.
И поймёт всё, весь миропорядок. Не умом, а обкладками. И не нужны ему будут Внутренние Заповеди, ибо все они запретительные. Для тех они только, кто не способен внять Внешним, не понял миропорядка, не просветлел, не приобщился.
Печально, но в тех краях редко треугольным, назовём их так, доводилось за всю жизнь найти своё хотя бы второе «я», то есть познать дружбу или любовь. Носились они со своей одинокой звёздочкой, играли. Игра-ли самозабвенно, то есть буквально, забывая себя разряжать. Но не тучнели к удивлению и раздражению ос-тальных, которые испытывали по отношению к треугольным чувство, квалифицируемое как зависть. Самих треугольных было так мало, что игрища их и оценить-то некому было, что их самих в свою очередь удивляло и раздражало. Но объясняется это другим чувством. Ранимость. Так что, хоть и оставаясь поджарыми, рассасывались таланты в изожиже в те же сроки, что и все остальные твари.
Тристан и Изольда! Тарапунька и Штепсель! Сии легендарные имена переводятся и на поджгутный язык. Хоть и крайне редко, но случались и здесь великие союзы. Любовь или дружба, одно из двух. А о тройст-венных не слыхал.
Почему же в исследуемом треугольнике не нашлось места слову «работа»?
И откуда всё-таки черпал энергию Дюгран, точнее, как он от неё избавлялся? Ведь даже в пословицу вошло: «Без труда не разрядишься никуда».
Труд, работа при удачном раскладе приносят достаток, богатство. Их размер можно измерить деньга-ми. Но в поджгутной денег нет. Там вообще нет никаких материальных ценностей. Всякая тварь там самодостаточна. И самый высокоумный особ также обременён собственностью, как и самый последний драконяка. На ядра и жилы у всех совершенно равные права. Что же в этом перепутанном раю уподобить деньгам? Для начала определим-ка их как закодированные и потенциально реализуемые возможности. С другой стороны, возможности личности – это неотъемлемое свойство организма. Получено тождество. Закодированные возможности адекватны возможностям особи. Они пропорциональны ёмкости обкладок или широте души. Шире душа – больше возможностей. А треугольник для приобщённого – это и есть его работа, порождённая возможностями и порождающая возможности. К тому же все три вершины треугольника намекают на крупные расходы. А что на Мадагаскаре может быть слаще, желанней и полезней! Трать и обрящешь! Талант всегда щедро себя тратит, а взамен ему только и надо, что дружба и любовь. Такая вот своя игра.


Плюх! Что-то жёсткое, стремительное. От сильного удара Чара натурально распласталась. Отощала немедленно. Дюгран же отлетел от неё непроизвольно, первый раз, сколько себя помнит, не владея своим те-лом. Отбросило его на крепкий жгут. И как начало его кидать от струи к струе, в жижу и обратно! То струи об него воронками расщепериваются, то жижа из-под него грязными лепёхами вылетает. Зрелище тоже феериче-ское! Наконец, и он распластался в позе неприличной совершенно, хотя ещё не и осознанной. Кое-как оки сфо-кусировал. (Весьма подробно эти его эволюции можно изучить по мультикам Диснея или Котёночкина на пла-нете Земля, хоть и в самом Недовозе.) Сфокусировал. Пред ним особа прелестная, худосочная настолько, что оки опять было… И хохочущая. Дюгран сам умел хохотать, но никогда со стороны этого физиологического отправления не видел. (Уж такой мрачный народец вокруг). Особа хохотала, аж закатывалась. Он уже и сам разулыбался и продолжал утрачивать контроль над мимическими фибрами и дыханием. Когда понял, что сме-ются над ним. Засмущался. Позу свою осознал. В ужас пришёл. Вскочил. Требень аккурат в хороший жгутень попал. Как летел, не видел, а Чара-то сквозь слёзы рассмотрела. Ещё пуще её скрутило. А когда он вставал ос-торожненько, она уже умирала буквально. Тоща совсем стала, из жижи-то не видать! И хохот уже не хохот – стон, плач, взахлёбы какие-то. Будто сама жижа над ним насмехалась. Но всё-таки и его проняло. Взорвался по-богатырски. Ажно жгуты заколебались, параллельность свою чопорную утратив. Или тоже смеялись? Оргия затянулась, и как-то Дюграну удалось простонать:
- Не схлопнись, особица!
Естественно, это вызвало новый приступ, не то чтобы более мощный, силы-то таяли, как-никак… в общем, веселье продолжалось до полного изнеможения.
Всё когда-то кончается. Отдышались. Осознали, что давно уже во взаимных объятиях. Льнут как две обкладочки, и жижоляция уж у них общая. И пяди сплощенные томно щемит. Хоть и томно, а силы молодые разыгралися. «От хохота, что ли?» - ткнула Дюграна заблудшая мыслишка. Тут же он и забыл обо всём. Надолго… Потом ещё надолго… Потом ещё… А уж нахохотались-то между надолгами… Только что не схлопнулись.

    ТРИУМВИРАТ


- Маскироваться? Ни к чему нам это теперь.
Умели тамошние ложно надуваться. Надыбает жилку, сам на ней изваляется, отощает до прозрачности. Но нельзя, чтоб хоть кто-то ещё узнал. Враз набегут. Никого нельзя подпускать. Даже милую. Сказано ведь: где знают двое, знает и драконяка. А милых, их вона сколько! Можно и толстеньких, мякше ишшо! Надуется счастливчик, чернила меж обкладок гоняет, и кто похудее, только пожалел бы бедолагу… ну, кабы жалеть-то умел.
- Не надо нам маскироваться.
- Ты имеешь в виду контакторы?
- Контакторы, шины, переключатели. Способов много. Мы, только мы теперь будем проводниками пользоваться.
- А может, ещё кого позовём, Тивнушка? Мы-то теперь все проводники ведаем.
- Нет. Только мы. Триумвират. Я – потому что на то воля моя. Ты, потому что тоже знаешь. А без Дав-нюшки я не могу.
- Зачем так, дивная? На всех ведь хватит. Мы всех спасти можем. Любить нас будут!
- На всех? На всех бардак получится. Ты что, Знания не вдоволь получил? Любви жаждешь? Ты моей любви жаждай! Жаждешь моей любви, гнид?
- Жажду, дивная, жажду!
- Вот и жажди! А я жажду ванны хмарные принимать вместе с Давнишкой.
- Ванны, ванны, - понравилось Клыкуну новое слово. – Ванны! Аки царица Клеопатра… Ванны хмар-ные! Как ты хорошо придумала. Они, должно быть, такие… прохладные. Задавень, знаешь, что такое прохлад-ные?
- А, гни вас перст… Как хотите, а я надуваюсь. Тока зрите, кто появится, я вас придавлю, и чтоб не ры-пались!
Он действительно раздулся, чернил нагнал самых болезненных. Но потом поубавил. Такие цвета перед самым лопаньем бывают. Кто поумней, смекнёт: почти труп, а уже полдня не лопается, значится, темнит чегой-та.
А у Тивны снова оки в поволоке, но какой-то не такой.
- Дивнушка, ты что это… мечтаешь?
- Мечтаю и рассчитываю. А ты слушай. За дело пора.


Противна помолчала. Поводила загадочными своими оками – будто кто их поменял. «А ещё краше ста-ли», - умилился Клыкун. Грязь вкруг них стекала причудливыми и трогательными разводами. Хотелось дуть на них и слизывать. Ни у кого он не видел таких разводов. А теперь и радужки новые… «Царица… - томился осознавший посредством Всеобщего Разума свою любовь Клыкун, - Клеопатра… Царица! А голос-то, голос!» Как раз Противна заговорила:
- Я ещё особёнком была… - опять замолчала. Задавень высунулся, было из своей маскировки, да ус-лышав, снова нырнул. «Опять ща про детство заладит… Драли её мало, что ли?» Хотел рявкнуть, заткнись, мол, гни, да тут молонья ему в средний слушень угодила. Сам заткнулся. «Ну и ладно. Ничё не слышу, и лад-но!»
- Особёнком… - замолкла опять. Осваивала новую манеру. Как там, насчёт паузы… харизма… пассио-нария… Пригодится, скоро пригодится, - за мамашей таскалась. Она всё особов меняла. То один, то два-три сразу. А не следы ли путала? Сейчас только об этом подумала… Так вот, они все мечтали: «Ядро найдём, Крайними станем… Ядро… ядро…» О жиле даже не помышляли. Мне-то это тогда по тамтаму было…
- По барабану, Тивнушка, - Клыкун поправил.
- А? Ну да, по барабану…
- Чёй-та вы всё словечки выдаёте? – расслышал-таки невежа, встрял. – Раньше-то только того и знали, что гнедь да перст, гни! Всё понятно было… А ща всё новое, новое… Проводник, гни, контрахтор, гни, барабан тока что выдумали какой-то… Требень уже пухнет и перст не гребенится с этих ваших!
- А ты, - Клыкун забурчал, гордясь своей избранностью, - внимания не обращай. Мы между собой го-ворим. Нам всё понятно. А ты услышал – и забудь.
- Забудешь с вами! Так и лезет на память, да ещё понять хочется. Не было такого раньше… От жилы, что ли?
- Да, Задавнюшка, тебе всё понять надо и запомнить. А мы всё сразу спознали. Теперь всё знаем… Не жила это – Знание на нас пало…
- На вас пало, а у меня требень трещит… Ну вот, барабан, это чё?
- Во-первых, не чё, а что. Далее. Барабаны бывают разные… - занудил, было Клыкун. Но Противна ос-тановила его просветительский порыв:
- Потом, потом объясню… Вы слушайте оба… Ты, Клыкун, знаешь, что есть, а я знаю, что делать… Перепахало это меня всю… Так вот, когда особёнком была, больше всего любила под стоками хмарными сто-ять. Они к нам с морозных высот ниспадают… мантией царской… Иные не успевают нагреться. И вот валя-ешься под хмарями прохладными… И сюда нагребёшь… и так бок подставишь… А туда, гни, не хватает, и здесь жижолязь словно прелая… Тогда ещё думала, как бы этой прохлады много-много, чтоб поднялась она до самой седьмой пяди, и всю-то меня разом омывала… Вот, поди, кайф-то… А? Задавнишка? Как плескались бы мы в хмарях прохладных!
- А не застудишься, дивнушка?
- Плескались бы? Это заластьями, ай?
- И заластьями, и вибрами, и требнями…
- Не, не хватит хмарей. Потому, растекаются!
- А что делать-то, Тивнушка, внуши, как? – Клыкуну в принципе нравилась идея, хотя он чего-то тру-сил, сам не зная чего… - Как?
- Банки, телеграфы… к стенке… продразвёрстка…
Оки закрылись, по ним уже грязь текла. Всё равно это её не портило.
- Дивнушка!
- Да, да. Я сейчас… сейчас. Слушайте. Так сделаем. К Зажгутным пойдём. Без них не обойтись.
- Грех это, Заповедь…
- Без них не обойтись! Зажгутные нам помогут! Что это? Слышите?
- Говорил я, маскироваться!

    ЗВУКИ МУ

Чара тощим, почти прозрачным заластьем водила по дюграновым пядям. Они тоже совсем исплощи-лись. Он млел, улыбался. Вдруг ему стало ясно, как новый трюк одолеть. Он совсем уже собирался оседлать сизый жгут, как внимание его привлёк… звук? Шипение струй – это постоянный фон. И хотя он достаточно силён, сознание его выключает, пока не понадобится. Сначала показалось, что он непроизвольно вслушался в шипение струй. Но это же не было шипением! Звук был звонкий. Как, бывало, заластьем об жижу шлёпнешь. Звонкий, но длинный как ветер, но непрерывный. И меняется как-то странно. Если б не слышать его, а как бы… зрить, то стал бы он как струи: то толще, то тоньше. Но тоже не совсем так. Постепенно, медленно… плавно? Как жизнь уходит, как энергия из обкладок истекает. Нет, не тоньше… Выше? Да, да. Выше, ниже… плавно… звонко… И почему-то согласно с вибрами Чары…. Так это же она! Она звуки издаёт! Вибрами. Не слова… не смех… звуки! Ниже, выше, быстрее.
- Это ты, Чара?
- Я. Забыл уже меня?
- Это ты делаешь?
- Я. Меня бабушка научила. Ещё до ядра… В Сообществе не получалось – свободы нет… Я и забыла совсем. Только сейчас вспомнила. Ты, между прочим, помог.
- Я? – он совсем обалдел.
- Ну да, ты. Ты разве ещё не понял?
- Не понял? Про трюк? Понял. А это что было? Никогда такого не слышал.
- Смешной ты, Граня, со своим трюком всё… Не слышал? Это пение. Забыла уже всё… Сейчас. Слу-шай, это про нас.
Снова звуки. Те и не те. Про нас. А было не про нас? Чудные звуки. Чара… пенит. Она пенит? Нет, на-верное, поёт. Точно, поёт… Граня… придумала же…
Чара пела. Пение ещё и со струями резонировало. Струи вибрировали и изгибались каждая по-своему. Красиво, но вразнобой. Вдруг всё смазалось, заштриховалось. И снова струи проступили, каждую в отдельно-сти хорошо видно. Но уже изгибались они одновременно и одинаково. Синхронно и гармонично. И шум жгутов исчез. То его не было слышно, а сейчас он совсем исчез. Звуки громогласно обрушились с неба. Они не то об-волакивали, не то струились по Гране. Иногда пригибали, а то возносили. Как он мог сравнить это со шлёпань-ем заластья! К вибрам что-то подкатило изнутри, прижалось. Будто он опять долго хохотал. Но нет, не совсем так подкатило. Душило, словно от смеха задыхался. Но нет, тоже не так. И оки затуманились, как от хохота, но нет, тоже не так. Он вздохнул глубоко и прерывисто, забулькал и продолжал так периодически вздыхать и не видел уже ничего оками, но внутри видел всё, что вспоминалось… и что-то такое, чего никогда раньше и не видел.
- Ты плачешь, - сказала Чара. - Плакать могут только треугольники, так бабушка говорила.
- И чайники, - добавил Дюгран, но не этот, а тот, в Недовозе, собачий рэпер. Или, наоборот, тот – этот? Запутался я совсем. Где я хоть нахожусь?
Чара уже не пела, но звуки не спешили затихать. Никак не могли выйти из резонанса расшалившиеся жгуты.
Чара поймала вибрами голубенькую резвую струйку, и она зазвучала переливчато, как хмарная былинка. Весело, звонко и как-то поперёк небесных звуков. Граня засмеялся сквозь слёзы. Они вольготно распластались по жижоляции.
Небо всё ещё пело…
ПРАМАТЕРЬ ДИВНОГО


- Что это? Что? – Противна запрядала слушнями. Помогала им груками, дланьки горсточкой пристав-ляя. Заворочалась. Что-то ей тоскливо стало. Всхлипнула.
- Помнишь, Тивнушка, звук лопнувшей в шахте струны?
- Будут и у нас театры, - сквозь плач пообещала Тивна, - только зажгутных найти надо, без них никак.
- Слышал я такую дрянь однажды, - Задавень затыкал дальчиками слушни, - ноет как пядная боль. Он заелозил, стал в жижу зарываться.
- Жгуты поют, кто-то их настроил. Ре-минор, - щеголял абсолютным знанием Клыкун, - в третьей окта-ве верхняя фа… я бы добавил…
- Теперь крещендо! Крещендо! – завопила вдруг Противна. И таки небеса ответили крещендо.
Задавень же мычал, катался, брызгался жижей. Задыхаясь, умолял кого-то:
- Пощади! Пощади, ненаглядная!
Всё когда-то кончается. Противна отплакала, Задавень отвалялся, Клыкун отхмыкал, пядями пожимая.
- Ты, Давнишка, кого поминал в стенаниях?
- Да Чарка всё мерещилась… вчерашняя.
- Вчерашняя? – Клыкун опять запожимался. – Чё там… гнедь как гнедь… С Тивнушкой сравнишь, рази. И голос противный.
- Какой? Какой голос, говоришь?!
- Противный, мерзкий.
- Мерзкий, значит противный?! – Противна ощетинилась вся, позеленела. – Слушайте, вы! Отныне нет больше Противны! Отныне величать меня Продивна! С этого начнём! Продивна! Праматерь дивного! Так! И будет на то вместо доводов воля моя!
- Продивнушка…
- Молчать! Так. Уже начали! Засим зажгутных отыскать. Им отдадим кого угодно. Кто под груку попа-дётся. Ты, Задавень, доходяг собирать будешь. Ты, Клыкун, зажгутных найдёшь. Поменяем доходяг на отвер-дитель.
Она говорила без пауз, приличествующих великим актёрам. Сейчас был другой момент. Достойный ве-ликих революционеров. Она говорила пылко, уверенно, как и подобает трибуну. Уверенность сочилась из неё и брызгала. Беспощадно разила равнодушие слушателей. Заменяла бесхребетность, где знанием, где верой. И снова делилась собственной уверенностью. И постепенно слушатели обретали идею. Идея должна была заме-нить им всё. До собственной плоти вплоть. Когда это произойдёт, дух пойдёт воевать материю.
- …доходяг на отвердитель. Знаю, есть у них. Ещё, Задавень, возьмёшь у них переключатели, реостаты, ещё что, потом скажу. Всё изучишь. Грукастых соберёшь. Их обучишь. Жилу регулировать будем.
- Как, Тивнушка?
- Дивнушка! дурень! Как?! Хочу – включу, хочу – выключу! Захочу, заряд брать буду, захочу – отда-вать…
- В принципе, это возможно, Дивна…
- Возможно – невозможно, я пока тебя не спрашиваю… У зажгутных возьмёшь ловушки для ядер.
- Зачем всё это, Дивнушка?
- Да не нуди ты, Тинка, надоела, гнедь… Ляг лучше по-нашему…
Хрясь! Получил Задавень за всё сразу. Как изловчилась-то? Да и куда, гни, угодила! Приёмчик, что ли? Может и правда, Знание? Клыкун, как был хиляк, так и остался, а эта, зри-ка… А чё зрить-то, она тоже, какой была… ещё только круче стала… Ладно утрусь пока, кто её знает, что она за гнедь…
- Лягу, когда изволю. Так и говори теперь. И величай меня Дивной, понял?
- Да понял я Тинка… ох-ох-ох… Дивна, Дивна, понял, я понял!
Тивна, ой-йой, пардон… Дивна потянулась соблазнительно. Глянула снисходительно на Клыкуна. Тот поёжился, глазки потупил. Потом всё же вскинул оки с немым вопросом:
- ???
- А затем всё это, Клыча, что я желаю и велю вам ванны хмарные строить.
- Строить? – Задавень.
- Строить? – Клыкун. – А-а, строить. Строительство, изменение пейзажа, приспособление к насущным потребностям, инструменты, сметы, рабочая сила…
- На этом пока остановись. Вон она, рабочая сила. Бродит её кругом не меряно… Без дела всё… Энер-гию им девать некуда…
- Здесь отродясь никто ничего не строил. – Клыкун примерял абсолютное знание к своему относитель-ному опыту. – Надобности-то нет… У нас всё есть… а этого… за что другие… даже и в избытке.
- Я вас и строить научу. Отвердитель добавляйте в жижу, как и сколько, установит эмпирически Зада-вень с грукастыми. Пока субстанция не затвердеет,  рабсила будет из него лепить ванны. Лепи, успевай только борта наращивать.
- А ресурсы? – Клыкуну всё не верилось, что так просто можно природу менять. Знайка-Фома.
- Ресурсы под ногами. – Только так с ними и надо, похвалила себя Продивна, безаппеляционностью по интеллигентским сусалам! – Зри под ноги-то, философ! А этих, - она повела широко груками, имея в виду то там, то здесь пробредающие тени, - этих – в Сообщества и – куда надо, туда и кати.
- А кто катить будет, извиняюсь?
- Разберёмся! … Приехали, ядро отключай. И – работать, негры! Солнце ещё высоко!… Вечером все за груки взялись, - продолжала Продивна, Она вдохновенно встряхивала требнем, эффектно разворачивала пяди, воздевала длани, взбивала дальчиками пушок. И всё это непринуждённо, естественно, гармонично. Хороша, хороша! Убедительна! Зажигательна! Не по-самочьи зажигательна, а… а… Клыкуну и слова не подобрать… увлекательна, как ядро, что ли? Но и по-самочьи тоже, сдался он наконец. Слушатели требни вжимали, а пяди расправляли. Правильно реагируют, продолжала вдохновенно: - Все – за груки! Крайнего к  отключенной жиле подпустить. Пусть возьмётся, хоть лизнёт! Включай жилу! Ото всех, через груки, через крайнего заряд в жилу стечёт. Да не весь, смотрите, чтоб не обожрались! Тогда долго, пока, гни, не располнеют, работать не будут! - Она понизила голос до доверительности: - Вовремя жилу отключать надо. – Моргнула одним оком, разводы хитрыми стали: - Так, Клыча? Я права? То-то! – не дожидаясь, - а утром снова на работу. На работу!
- А ну как хмара в ванну не прольётся? - скептик Клыкуна всё-таки прорвался через восхищение, - не попадёт? Ванну большую надо строить. Тогда хмарь медленно прибывать будет.
- Ванны будут небольшие, обычные, как у Клёпы… Клеопатры. Ну, может, бассейны ещё. Но я их ка-налами соеденю, шлюзы затею. Слушай, Задавень, слушай, это тебе не перстом размахивать.
- Я слушаю, Ти… Дивна… Дивнушка, слушаю.
- Желаешь со мной в прохладу хмарную?
- Очень желаю, Дивнушка.
- Ну, так слушай меня.
- И я слушаю, Дивнушка, - Клыкун выполз перед Задавнем.
- И ты слушай, и тебя вылечат.
- А как, Дивнушка, мы зажгутных найдём?
- Ищите да обрящете. Трудно это, скрывать не буду… Где они, мы с Клыкуном знаем. Но знать мало. До них надо добраться вовремя. Застать. На месте они не сидят. Грукастого заластья кормят… Сначала, велю вам, найдите ядро. Мы пойдём с ним от жилы к жиле. Где слишком далеко, там ядро нам поможет. Только вы понесёте его в дланях вместе с жижей, чтоб оно до поры не сработало.
- А найдём ли ядро, царица?
- Ты, умник, и найдёшь. Ядра-то не бродят. Я одно отсюда даже вижу.
- И зажгутных достанем?
- Достанем рано или поздно. Идите уже. И без ядра не возвращайтесь. А я думать буду… за вас.


НА ЛОВЦА И ЗВЕРЬ…


Тихо, тихо, жгуты неумолчные. Не журчите и вы, стоки хмарные. Ты, грукастый, не шлёпай заластьем. Особята, не гукайте вибрами, драконяка хвостом не размахивай… И не воют обкладочки схлопнутых…
Никто не мешал Продивне Думу думати.
Крепко думает. Видано ли дело, материю разумом преобразить. Волю свою природе навязать. Что пер-вично – материя или дух? Первична-то ты первична, материя, да только, извини, подвинься, я пришла.
Перво-наперво титул себе выдумала. Как же без титула. Почитание должно быть. Иерархия. Дисципли-на! Если так: Ваше Высокохмарье. Полюбовалась, подумала… Нет, не пойдёт. Эти охламоны сразу переделают на «Высокохарье». Знаю я их. Может, Ваше Бральство? Нет уж, я должна быть выше этого. Ваша Небесность? Ни к чему беса поминать, хоть и отрицая, хоть и чрез небо… Ваша Тощесть… или… Ваша Тощность… А что? Ваша Тощность. Да! Именно так! Я самая тощая буду на планете. Ваша Тощность! Опять же намёк на точность. Я самая точная, самая правильная, самая, самая… Дивнотощая! Так пусть поэты и слагают. И зажгутные также меня величать будут. Они, бают, тучные. Но ведь живут как-то.
Зажгутные… Как же до них добраться? Бродят ведь где-то. И ведь знаю, где, да не добраться. Близок требень… Ловушки они расставляют. Можно около ловушек покараулить. Но не все свои силки они потом со-бирают. Так прождать можно и до Второго Разряда… Транспорта у нас нет. Но не с транспорта же начинать. Так и жизни не хватит. Сколько там той жизни! Оглянуться не успеешь, а ванну хмарную так и не принял. Всё знаю. Как, знаю. Из чего, знаю. С кем, знаю. А как начать, не знаю! Доля моя, доля! Знание ответы даёт, а на горбу не возит. Вот так Знание – сила! Смех, да и только! Она засмеялась. С ней это случалось. Не любила она этого. Слабостью считала. Да и портил её смех, простил.
В ответ тоже засмеялись. Смех, да какой! Хохот, что ли? И явно смеющийся не думал ни о слабости, ни о простоте. А откуда раздавался – не понятно. Попрядала слышами. Ага! с небес, откуда же ещё! Вот так, беса помянула, Ваша Тощность, он и здесь. Точность и есть точность. Смех приблизился, промчался над ней и исчез как бы за вязью жгутов. И снова вернулся. Стало понятно: смеются двое. Уже не знала, что и подумать. И вон по жгуту воронка какая-то несётся. Точно, из неё смех-то. Воронка в диск превратилась, встала. Смех визгом сделался. Слыши, мои слыши! А диск на другой жгут каким-то чудом нанизался. Опять воронка, но в другую сторону. Возле Дивны снова раскрылся, как-то сжался и стал вдруг каким- то особом. Дивна оки закатила:
- И впрямь, бес! Жил меня, жгут-жгут!
А особ-то прыг в жижу. Да красиво как! А на груках особицу держит.
«Зри-ко, меня никто так не носил - Грусть-тоска поверх страха и любопытства липким заластьем полос-нула. - А мечтала же, чтоб Задавень так вот… Или я его?»
А эти смеются на пару, заливаются. Такие простофили. Дивна не заметила, как и сама снова смеётся. А заметив, враз вибры дланьками прикрыла, посуровела. И на неё, наконец, внимание обратили. Но смеялись всё ещё. Потом угомонились. Дюгран посмотрел на Дивну, титула не прочувствовал, невежа, но прикинул: тощая, значит, не опасна. Чару в жижу опустил.
- Закружил ты меня совсем, - так и плюхнулась она в грязь.
- Посиди, Чара, посиди, я ещё покатаюсь, - прыг на жгут и был таков.
- Чара, ты ли это? – Дивна окам не верила, - похорошела-то как!
- Тебе, Тинка, благодаря…
- Да, ладно тебе, ок пожалей, старое поминать… Кто это с тобой? И что за бесовщину вы устроили?
Чара и не думала держать зло на товарку. Никаких моральных устоев в поджгутной не было, несмотря на все Заповеди. Вообще морали не было. Всеми двигала суровая необходимость. Каждый старался сохранить свою особу любым способом. И не было в том ни добра, ни зла. Потому и дураков, как уже говорилось здесь не было. Но и дорог! Но и транспорта, как вдруг оказалось. Всё-таки как-то это связано неуловимо. Зато отсутст-вие имущества при полном изобилии обеспечило, если можно так выразится, отсутствие воровства. Для убий-ства тоже не бывало поводов. Убить ради жилы или ядра не имело смысла: когда они рядом, хватает всем, ко-гда далеко, всё равно сквозь толпу не доберёшься. Ни детям, ни наследникам завещать нечего, потому и инсти-тут брака не сложился. А это же так грустно, не иметь близких: некому даже по ветру пустить, тобой нажитое; никто и ок не закатит, вздыхая, мол, когда же тот возьмёт тебя, а возьмёт, и не заметят, не возликуют, натер-певшиеся – ну полное кругом равнодушие… Да ещё практически отсутствие ревности лишало последнего по-вода для убийства. А передача заряда от тучного к тощему – это всего лишь передача заряда. Не отъём же. Ну, может кому-то и не повезёт… Да, Каин бы здесь не реализовался. Так и остался бы безвестным неудачником.
- А ты что одна? – Чара говорила, а сама всё косилась, что там Граня вытворяет, - грумы-то твои где?
- Грумы? – ей понравилось точное словцо, сказанное в шутку, - грумы задание выполняют... Да, меня Продивна звать. В Центре всегда так шумно было, ты, наверное, неправильно расслышала. Ты уж больше не путай, будь добра. Я же не зову тебя… Сара. Или ты и есть Сара?
- Чара я, Чара – она даже заластьем шлёпнула.
- Вот видишь, такая мелочь может раздражать. Зачем нам ссориться.
Конус-диск постоянно вертелся перед ними. Дивна смотрела на него с любопытством, а Чара оки то и дело закатывала, будто её мутило. Это обстоятельство изменило объект высочайшего любопытства. Дивна хмыкнула, качнула плоскими пядями. И безошибочно применила материнские интонации:
- Ой, девонька, да ты понесла…
- Мне тоже так кажется. А ты-то как поняла? Я и то только сегодня…
- Я девонька, всё знаю-понимаю… Всё! И вот что я тебе скажу. Понесла ты не от того, кого хочется. Хотя и глупо это – хотеть от кого-то конкретно – но случается и такое в поджгутном с моими подданными.
- С кем?
- Об этом после. А понесла ты, девонька, от моих грумов. Хочешь ты от них?
- Нет, Дивна, нет! Я от Дюграна хочу, от Гранишки моего… А он и не знает, не понял он, что не была я уже невинна, ничего не понял… ничего.
- Не понял? Странно, странно… хотя, он же треугольный? – Продивна едва скрыла радость. Но не при-родное ехидство в том проявилось.
- Ты и это знаешь! – Чара оки за дланькой спрятала, засмущалась.
- Я же говорю – всё! А стыдиться здесь нечего. Наоборот, гордиться надо. Такие особи редко в поджгут-ном являются… Ибо великие дела…
- Что ты всё заладила про поджгутный!
- Мы на пороге великих… - начала, но ликование вибры сковало. Вот оно! Само пришло! Я – избранная, избранная! Всё ко мне идёт Только понадобилось и само пришло! Она ухватила провалившуюся было логиче-скую цепочку: - дураки – дороги – транспорт. Что-то наметилось. А Чарка ноет:
- Мне-то что делать? Дивна! Всё, говоришь, знаешь!
- Я знаю, что знаю, а что именно знаю, не знаю.
Оки Чара закатила то ли от услышанного, то ли от пролетевшего над ними Дюграна.
- Как нужное знание тебе получить? А вот как. Ты делай всё, как я буду тебе подсказывать. Что-то обяза-тельно будет твоей мечте на пользу. Я, девонька, и сама не вольна полезное от общего отделить. Вижу, что ты счастлива. Почти. Слушайся меня, и всё будет хорошо. Повстречались вы так. – Дивна рассказала. Для этого ей пришлось срочно запросить Всемирную Сеть, Гипернет. Срочные запросы боком выходят: требень над оками раскалился, долго ещё ныть будет. Хорошо ещё информация в готовом виде поступила, а то бывает, самой приходится додумывать. Тогда вообще – атас, отключкой и зависанием чревато… Боль превознемогая, рассказала.
- Так было?
- Совершенно! – Чару замутило уже от удивления. Ведь никого поблизости не было!
- Веришь, что я всё знаю? Веришь мне?
- Да!
- Ну, так слушайся меня.
- Всё делать буду, как велишь!
Дюгран спрыгнул совсем рядом. Обрызгал их даже. Улыбался широко самодовольно и искренно.
- Вот, Продивна, мой Граня.
- Хорош, Дюгран! Требень не завинтился?
- Да не с чего.
- Впрочем, да, это же не стратосфера.
- Что? Где?
- Что, где, когда, расскажу попозже, а сейчас скажи-ка мне, Граня, много ли и далеко ты вот так путеше-ствуешь?
- Я везде был… На полюсе, например, жгуты стеной стоят, и темно. Вот в стратосфере не был. – Он легко выговорил новое сложное слово. Смышлён. Дивна им просто любовалась. Задавень, тот увалень, грубиян…
- А не встречал ли ты зажгутных? Или их ловушки?
- Частенько попадаются. Да на кой! Они жгутами совсем не умеют…
- И показать сможешь?
- Как жгутами пользоваться? Запро…
- Нет, Граня, найти сможешь зажгутных?
- Легко! Даже вас к ним могу проводить. Надо только потренироваться. Главное, - он говорил взахлёб, спешил, пока не перебили, издеваться не начали, как всегда, - главное научиться стоять, а кататься - само полу-чится.
Случилось невероятное. Их Тощность высочайше соблаговолили лично освоить азы жгутоезды. Новоис-печённые подданные ещё не знали с кем имеют дело, поэтому не смущались, а Граня, получив первого в жизни ученика, просто был от счастья на седьмом небе. Или жгуте?
Дивна тоже горячая в учёбе оказалась. Однако. Через пару жгутов (солнце поперёк жгутов двигается, вкось немного) Дивна валялась в жиже помятая и облёванная. Последнее – аналог нашего понятия. С обратным знаком, разумеется: избыток энергии входил в её вибры потоком молний, которые не успевали входить, расте-кались по пядям, требню, грукам… Причём окружающим зрить на это было неприятно… Аналог, как и было сказано.
Пытаясь научиться стоять даже на самом низеньком (тренировочном, важничал Дюгран) жгутике, цари-ца только падала. Оконечности и заластья целы, но все в ссадинах и ушибах. А когда обескураженный Дюгран взял её на груки и попытался с ней покрутиться, как с Чарой, Дивна и повела себя так нехорошо. К тому же она так визжала и дёргалась, что и тренер вместе с ней грохнулся. Причём при падении он оказался снизу. Так что первая и, вероятно, последняя тренировка прошла с ощутимыми потерями. Зато Чара уже вполне прилично на низеньком жгутике стояла. А как грациозно она при этом повиливала круглеющими пядочками… «Странно, - подумал Граня, - круглеют, а зрить их почему-то приятно...»


НАИВ И ПОРНО - ДВЕ ВЕЩИ НЕСОВМЕСТНЫЕ


Пошёл прогуляться, посидеть по старой привычке у колодца, хоть и не с кем теперь. Да, Дюгран, реши-тельный Дюгран, Дюгран - чело… пёс слова. Он действительно тогда1 ушёл не оглядываясь. А я вернулся. Об-щаться с ним ещё не получается. Небо всё время затянуто облаками, да и светло пока белыми ночами - звёзд не видно… Юпитер с Венерой потянутся иногда спросонья, но такие бледные - друг друга не узнают и, так и не проморгавшись, снова зарываются в пелена облаков. А модем наш - Полярную звезду - я с весны так и не видел.
Ну, так вот, посидел у колодца и… даже Дюграна увидел. Он вышел из леса, замер картинно и – обратно. Хозяин в лесу, видимо, ещё.
Похож, конечно, но и только. Вот снова появился, уже на поводке. Какое в нём всё нарочитое, наигран-ное. И даже порода на грани пародии на породу. А глаза настолько умные, что сразу понятно – притворяется. Конечно, это не Дюгран. Даже не его потомок. А их за три года в Недовозе столько появилось… Из каждой теперь, почитай, молодой дворняги то его широкая улыбка выглянет, то лапы тоже широкие… и глаза у всех чрезвычайно умные. Одно настораживало. То, что доминирование Дюграна в округе приведёт в итоге к тому, что его сексуальная жизнь сведётся к сплошному инцесту… Так что, вовремя он свалил, кобель этакий. Судьба.

А этот кривляка не наших кровей даже. Как только я мог подумать. Даже колодец удивлённо скрипнул воротом. И сразу ему эхом ответил старый ДОТ. Он в войну здесь появился. Стоял насмерть утёсом неколеби-мым. И в конце концов волны особей незваных отхлынули. Колодца тогда ещё не было. Он знал всё только по рассказам дядьки, каковым колодец считал ДОТ, поскольку сам свою воду берёг посредством бетонных колец, в профиль дядьку очень напоминающих. И сейчас эта парочка как бы прикрывала собой лужок небольшой, болотисто похлюпывающий. За ним лес таил свои военные и иные тайны, весь до сих пор изрытый траншеями, окопами, воронками. Изрытия эти в свою очередь изрыты чёрными следопытами, что тайн только добавляет.
Пойду обратно. Но домой что-то не тянет. Прохожу мимо дома. Давно в Посёлке не был. Воздух пьянит озоном. Но не от грозы совсем. Ветер принёс. Редко, но бывает, дует он в нашу сторону со стороны Красного Мора. Это соседний посёлок так называется.
Название, согласитесь, жуткое. Скорее всего, второе слово – лингвистические обломки чего-то угро-финского. Вот и деревенька рядом – Моркузи. Однако и легенда существует в классическом стиле российской топонимики с участием главного «нейммейкера» - царя Петра. Его каламбуры и остроты якобы дали название чуть ли не каждому населённому пункту, чьё наименование можно хоть как-то обыграть. Был ли Пётр в том месте или в то время, современники ли его собеседники – не важно. Забавна народная топонимика, но ещё за-бавнее краеведы, – доморощенные и даже иногда вполне маститые – которые придают этим байкам наукооб-разность.
Вот и в нашем случае.
…Царь Пётр никогда не был на Красном море, но очень любил дайвинг, которому обучился у своего шотландского повара Мак-Арревиджа. И потому одновременно с Северной Венецией повелел устроить Север-ное Красное море, «дабы российскому дайвингу быть!». Людишек привезли, переведенцев там, и из других мест… Почали котлован рыть. Наполнить море должны были воды реки, неспешно несущей свои воды вдоль котлована к недалёкой отсюда Неве. Меншиков усомнился:
- Точно ли вод сиих хватит, мин херц? Правильно ли посчитал этот бездельник и вор Эйлер?
Пётр гамбургер с лососиной уже откусил и потому пробурчал невнятно:
- Тощно! – засим, уст державных не отерев, троекратно порывисто облобызал бритые щёки Светлейшего Князя и добавил отечески: - Правильно, ибо дран был в назидание отменно!
А Меншиков, хоть и лоснится от лососины весь, всё не уймётся:
- Куды ж вынутый грунт возить, надёжа-царь? - не зря, понятно, не унимался: хотелось ему подальше куда-нибудь, чтобы красть легче. - А может тот берег поднять? - знал, хитрец, как любит Пётр ландшафты из-менять! И уже прикидывал, как будет жаловаться на своевольную реку, якобы поглотившую баржи с грунтом.
…Перебрались на тот берег. Царь ступил во что-то мягкое, но не поскользнулся.
- Что сие?
- Глина зелёная, государь.
- Зелёная? – вопросил император и уже хотел учредить здесь Новую Гренландию, да пока ножку по-царски небольшую не по-царски отряхивал, позабыл. Никак не отряхивалось.
- Глина ли?! – грозно зыркнул, на зуб попробовал. – Что ж оно такое нескользкое? Ну, так сюда и возить!
Так получили свои имена метрополия Недовоза и столица кембрийских глин – село Нескользкое и лени-во подмывающая его река Тощна.
А что же море рукотворное?
Ну, земляные работы как основа основ классического казнокрадства и здесь себя оправдали, а свирепый взгляд Петра очередная свейская кампания отвлекла. Про людишек в яме забыли. То ли не вывезли их, то ли провиант им завозить перестали… И то: телеги-то на войну забрали, до людишек ли! Бабы-то новых нарожают. «А энтих глад и мор покосил всех подчистую» - так в доносе написали. Донос, натурально, к Меншикову попал, он «глад» вымарал и Петру уже как донесение отправил. Император хрястнул по столу кулачищем:
- Не море Красное, но Красный мор Карла от меня получит!
…А ныне посёлок Красный Мор славен своей химической помойкой, которая важно зовётся Полигоном. И не просто так зовётся. Что-то там с токсическими отходами делают. Что-то непонятное. Конечно, если бы из-за той деятельности миазмы по округе распространялись, этого бы никто не потерпел. Виданное ли дело – на-род газами травить! Где ж такое потерпит общественность и индивидуальность! Разве что в какой-нибудь ази-атчине забитой. К нам же ветер приносит свежайший озон. Но вместе с озоном – красноту. И это надо видеть! Вся одушевлённая живность становится красной. Красные мухи ползают по красным коровам, кричат на них красные пастухи, красные собаки гоняют красных кошек… Мы с Холимпусом даже сделали шикарный ремейк: «Купание красного коня». Один в один получилось! Педофилия, конечно, но мальчишки-то тоже красные! А это уже искусство. Наив. А наив и порно – «две вещи»… ну, просто «несовместные»!
Картина, получается загадочная: живность-то краснеет, а всё остальное - даже растения  - сохраняет свои обычные цвета… Но как ветер свернёт, мы снова заурядные: пегие, каурые, бледные, полосатые… и всё бы ничего, но умирают в Недовозе только будучи в красноте. А в остальном мире, скажете вы, во всякий день мрут, стал быть, вам послабление. Но каково, покраснев, ждать и думать: кто же на этот раз? Ведь мрут ни с того, ни с сего. Хотя диагнозы и причины потом находятся самые естественные. Но мрут у нас только в красные дни. Так что красные дни, на самом деле для нас – чёрные!
Вообще-то мы, человеки, все живём на одной огромной помойке, нами же старательно созидаемой. И моры только прилагательными отличаются. Знаю я, например, один Сосновый Мор. Там нет-нет, да кто-нибудь запахнет хвоёй. Да чисто так, бодряще. А это то и значит, что в его мозгу шишковидная железа в настоящую сосновую шишку превращается. Больному не говорят, помалкивают, а своё-то не пахнет… Конечно, когда глаза начнут смолой слезиться, поймёт, да поздно уже: не сегодня - завтра корни пустит. Мы ведь все в крови своей первичный океан носим, в котором жизнь когда-то самозародилась. И до сих пор самозарождается в отдельных живых лагунах и брызгах того океана - особях. И мы шепчем в ужасе: рак...
А Красный Мор, между прочим, на всю историю цивилизации повлиял. Рядом с ним посёлок, реликтовое название которого Зяблино  только за железнодорожной станцией сохранилось, а сам он до сих пор Вождянов-ка зовётся. В незапамятно-славные времена была здесь у родственников Вождя дачка, на которой он и скрывался до поры. Даже три сосны сохранились, под которыми он плутал, в смысле гулял, извините. Пока плутократия не проявила, наконец, политическую волю. Но он звериным своим чутьём – пацан-то конкретный был! – просёк эту тему. И пока фараоны со шпиками толкались на станции Зяблино, Вождь огородами, огородами и – в Красный Мор. И уже с этой станции – в Питер, на Финбан, и дальше по тонкому льду – в Финляндию, оттуда - в эмиграцию. А кончилось всё, как известно, тем, что наслал он Красный мор на всю Россию. Каковой мор вовремя скорректировал наш генофонд, затеявший было от холопства избавиться. Очередное реформирование крепостного права состоялось.
А глаза Светоча, прозирающие с последних его фотографий, очень напоминают мне дюграновы. В них – Абсолютное Знание. Должно быть, оно открылось ему напоследок. Глаза лучатся счастьем. Возможно, он даже прознал, что мог бы вполне стать, например, нефтяным магнатом – ведь его родовое имение буквально сочилось нефтью. Но… магнатов – тысячи. Олигархом? Их тоже немало… Но он не стал бы Вождём, Светочем! И –– не свершилось бы то, о чём так долго говорили, и во имя этого, а также счастья народа - страшно подумать - не расстреляли бы ни одной проститутки, не извели бы казачества, не изгнали бы дворян, гаже которых только банкиры, гаже которых только министры-капиталисты, гаже которых только мелкие лавочники, гаже которых только попы, гаже которых только кулаки, гаже которых только крестьяне, гаже которых только пролетарии, гаже которых только нудисты, гаже которых только… этот … рябой… Инесса! Всё получилось, как и… Всё получилось! Это счастье! Оно в борьбе!
…В центре Вождяновки, как и положено возвышался обычный бетонный, но бронзовый исполин трёх-четырёх метров высотой. На исходе Перестройки (стадия крепостного права) его свалили, как их всех по всему миру периодически сваливают: трос - на шею, потянули «Волгой». Рухнул сразу. Голова рассыпалась. До сих пор храню левую надбровную дугу. Безголовый вождь несколько дней провалялся на площади. Наконец, его затолкали в какой-то сарай по соседству с Романом. Мы с ним не могли такое дело не обсудить и пили, как все-гда, почти до утра. Время от времени в стену сарая кто-то колотил изнутри с нечеловеческой силой. Было жут-ко… каменный гость да ещё без головы… заснуть я боялся. Трусость истерически боролась с выпитым. Нако-нец кто-то открыл сарай и вывел оттуда… здоровенного битюга. С каким облегчением я провалился в сон! Это счастье! Оно во сне!
А всё-таки, если бы не Красный Мор… Топонимика, как всякая истинная наука, пронизывает своей осью все хитросплетения жизни. Пользуясь ею как инструментом, можно вскрыть прошлое и смоделировать буду-щее. Это, конечно, не мой уровень, но некоторые вехи и я не могу не заметить. Спроста ли в Вождяновке име-ется ещё одна дачка, где крепчал и мужал наш ясноглазый… кто? Об этом лет через семьдесят… хотя… вдруг в ближайшее время и Ему придётся пешком в Красный Мор, а оттуда по тонкому льду… а зимы-то куда как мякше сделались… это я, гражданин следователь к тому, что, ежели предупреждён… то… да нет же! Не воо-ружён я, гражданин следователь!
Мобильник звонит. А дышится как легко!
- Ты где? Как дела? – неналомная-благоверная.
- Всё нормально. Я в Недовозе, ландшафтом занимаюсь.
- Нормально? А мне что-то тревожно стало. Может, думаю, накраснело у них там опять. Нет?
- Да нет, всё нормально.
- Ты там не надрывайся особо, дизайнер ты наш. А как накраснеет, уезжай, нечего рисковать.
Ничего от неё не скроешь. Интересно, она знает, что я не альпийской горкой занят, а шляюсь и предаюсь титаническим размышлениям?
Я дошёл уже до подвесного моста через Тощну. Как раз и коров гонят. Великолепных в своей красноте. Я слился со стадом. Значит, и меня гонят. Коровы бесцеремонно толкали меня боками, туго набитыми летними травами. Занавоженные красные хвосты изредка хлестали меня по бороде.
Мальчишки лихо сигали в реку с моста, раскачивать мост им некогда. Алые кометы вреза;лись в чёрную холодную воду и гасились белыми брызгами. Пурпурные коровы величаво восходили на мост, откровенно ви-ляя бёдрами. Зардевшиеся молодые бычки и подражающие им тёлки норовили заскочить на колышущийся баг-рянец плоти. Но неумехи неотвратимо сбрасывались кроваво-задумчивой синусоидой.
Хочется заметить в скобках, что пора реабилитировать коровью походку и грацию.
Пристройтесь корове в кильватер. Сосредоточьтесь на этих плавных и ритмичных движениях. Корова как завзятая манекенщица ставит при ходьбе свои задние ноги след в след, т. е. каблучок (копытце) правой ту-фельки даже чуть левее мыска левой, и наоборот. С этаким вызывающим нахлёстом. Бёдра себя ведут при этом, конечно, соответственно… Колышутся… нет, колыхаются с каким-то антинахлёстом гру… вымя. Кокетливая отмашка хвостом означает: «За мной ты, мальчик, не гонись!» но влажный глаз косит… а ресницы… Максфактор отдыхает… Если эволюция учитывала походку, то топмодели произошли от коров, несомненно. Ну, там вымя в силу прямохождения приобретённого поднялось… а может и не поднялось? Не очень-то по ним заметно… Налитые бёдра в красных колготках… Хвост вместо шеста… Я вынимаю из широких штанин красный платок. Надо хоть на что-то отвлечься.
Мост, раскачанный томными животными, позади.
Подъём. Вот и граница краснения. Ещё одна странность. Влияние Полигона обрывается резко и внезап-но. Будто кто-то очертил его невидимой чертой. На самом деле так почти и есть. Власти объявили санитарной зоной всю местность в радиусе трёх километров от центра Полигона. Зачем? Ну, раз что-то не так, должна же быть Зона. Очертили циркулем круг на карте, меры ими приняты. Нами к сведению принято. Дальше мы вольны дышать или не дышать, они вольны всякие там подзаконные акты творить…
Повинуясь сколь мощному и неумолимому, столь же и благотворному посылу Власти, бескомпромиссно обозначившей санитарную зону, за её пределы не проникает ни один аномальный красный фотон. Любое существо, пересекая невидимый фронт, вдруг утрачивает, начиная, как правило, с кончика носа (клюва) красный цвет, и далее, до самого кончика хвоста, буде таковой имеется, красное как бы смывается. А если остановиться, то и будешь наполовину пламенеть, как магнит в школьном учебнике физики. Дети с восторгом этим пользуются. Граница для них – кон. Добежал до него, значит, не запятнали, даром, что покраснел. Бесплатный пэйнтбол. Так и бегают всю озоновую непогоду туда-сюда, визжа и хохоча. Данька здесь свой велик обычно бросает и бегает со всеми вместе. Но это только на обратном пути с рынка, когда молоко уже распродано.
- Привет, - она запыхалась, сияет красным личиком.
- Привет, - я не люблю себя красным, поэтому смотрю искоса… будто это что-то меняет.
- Ты… вы слышали, Вовка  умер. Его брёвнами придавило. Я успела отскочить. А он первый раз из горо-да приехал. На выходные. И покраснел первый раз. И – сразу. Так жалко. Обещал мне томагочи привезти на живомуляторах. А ты… вы заметили, они тоже краснеют… Да нет, мне его, конечно жалко!
- Данька, не спи! Ты же красная! Тебе водить! – завопили азартные дети с бледной стороны.
Она вернулась в игру.
Я вышел из красного и смотрел на Даньку прямо. Но для неё я уже не существовал.


       ПРЕДПОЧТЕНИЕ НАЧАЛЬНИКА ОСОБИСТОВ


Задавень лоснящийся от сытости, тощий совсем, аж обкладки просвечивают, до сих пор всем был дово-лен. Вообще соображалка у него чётко работала. Знал он, конечно, меньше всех из троицы, но соображал, по-жалуй, получше. А знать и уметь, совсем не одно и тоже. Это он тоже быстро смекнул. Вот едва озаботилась Продивна, как жилу от лишних особей схоронить…
- Набегут, ведь, гни, затопчут и нас не спросят. А всякая жила лишь тогда чего-нибудь стоит, когда она умеет защищаться. Тут, батенька, контроль и учёт нужен, - она хитро прищурилась на сотроечников.
- Чё ж тут учитывать, дивная? – политически близоруко не понял важности момента Клыкун, - жила вот она, в количестве одна.
Но Задавень-то понял сразу. Сразу и предложил решение. Надо особистов привлечь. Соратники аж с ли-ца спали, особенно рафинированный. Но, отплевавшись и открестившись, на том и порешили. Пущай пугают.
- Жрут-то они – чуть. Я их разряжать, хоть с груки могу, - то ли бахвалился Задавень, то ли на самом де-ле их не боялся.
- Быть тебе Начальником царской охраны, - повелела Продивна. Клыча, только пядями пожал.
И чё бы, скажите не быть ему всем довольным? Катался, как искра в жиже. Особей на особиц менял. Предпочтением не страдал. Ой-ли, скажет наблюдательный. И будет трижды прав.
Среброгласую Чару Продивна назначила придворной дивой.
Будь она не ладна, эта «вчерашняя»! Растащило же грубияна толстокожего. Конечно для сексопатолога задачка плёвая. Цепь роковых совпадений. Ну, употребил особицу невинную, сам почти помирая. Почти сразу богатство несметное привалило. Стресс от переедания. Потом требень распух от умных разговоров. Чтоб хоть как-то отвлечься, вспоминал «вчерашнюю», пяди её, голос. А тут как раз её голос с небес и обрушился… Нена-вистно ему пение. И это сильные эмоции породило. Отрицательные? Неважно. От любви до ненависти… От ненависти до любви… Вскоре встретились, а она опять поёт. У него слыши – в жгуты скручиваются. А то ещё и хохочет… тоже ни к чему. И этот всё вокруг неё и так, и эдак. Её употребляешь, а она хохочет, заливается, на него зря. И он тоже. А Задавня будто и нет. Это хранителя-то жилы! А вся досада, вишь ты, в том, что этому Дюграну драному жила и не потребна совсем. Треугольный, гни, понимаешь…
- А сексопатологи – классово чуждый нам элемент, - Клыкун так сказал.
Пробовал говорить с ней по душам, обкладка к обкладке.
- Чара, ты можешь не петь? Я слышать этого не могу… Я просто расползаюсь, разбухаю… Я лопаюсь, Чара! Я ничего не боюсь, особистов, сама видела, в строгости держу… Но когда ты завываешь! У меня от ужа-са обкладки сходятся. Все молоньи в меня летят!
- Давень, я не петь теперь не могу. Раньше могла. В Центре могла. Там воли нет!
- Я бы лишил тебя воли! Я бы схватил тебя груками и не отпускал… А ты бы не пела. Так было бы нам хорошо… нам с тобой. Никого больше не хочу воли лишить, только тебя. Вот так! – Обнял.
- Сильный ты, Задавень, но и грубый очень. А такое даже странно от тебя слышать. Воли лишу! Мне ни-кто так не говорил. Дюгран, наоборот, всё в небеса зовёт, там, говорит, только воля и есть. И поётся там по-другому. Клыкун говорит, какая-то… акустика усиливается… Какая там акустика! Я сама там усиливаюсь! Все царства мира! И я над ними! И Граня вокруг!
- Вокруг?
- Да, он никогда рядом не бывает, всегда вокруг, со всех сторон. Неналомный мой.
- Вокруг? Он окружил тебя, как я жилу особистами! Он тебя охраняет! Он воли тебя лишил, Чара!
- Нет, я вольная!
- Дай обнять тебя.
- Обними, особ особке скажет, потребка персту не откажет. Только не надолго. Обними и уходи… Петь хочется… Мешаешь!
- Не надо, умоляю, пощади!
- Тогда уходи.
- Не могу… Я грукастым велю клетку сделать переплётную… Запру тебя, особистами окружу… воли лишу…
Она пела уже. Он упал в грязь, катался в ней, извивался. Выл. Аккорды спутывал. Она пошла прочь, гру-стя об испорченной песне. Найти Граню и – в небеса, на волю!
Задавень плёлся за ней. Потом грукастых увидел. Одни особистов отвлекали, чтоб другие к жиле под-крались. Рванулся к ним так резко, что раздвоился: влюблённый ещё Чару оками окучивал, а начальник охраны уже тумаки раздавал. Кстати, тумаки тоже его изобретение было, доселе на Мадагаскаре неизвестное. Ведь, если более тучного приложишь, то заряд с него на тебя перейдёт. О чём тучный только мечтать может. А уж, если по левой щеке ударишь, то правую, тебе подставляя, за тобой погонятся. Ибо ближнего бия, себя наказываешь. А у Задавня как-то всё наоборот получалось, то есть совсем по-нашенски. Тоже, видать, какая ни наесть звёздочка ему за обкладку закатилась.



ЦАРСКИЕ ЗАБОТЫ


Светило не раз, путаясь в мелких жгутиках, за большими хоронясь, небеса с краю до краю пересекло, по-ка Продивна подданных к новым порядкам приучила. Внушила им непреложность и необходимость ниспос-ланной им иерархии. Взгромоздясь на вершину созданной ею самой пирамиды, повелевала. И по мановению её повелений возникали в пирамиде всё новые слои. Каждый нижний шире предыдущего. Чем выше становилась пирамида, тем прочней казалась, и тем сама Продивна становилась величественней. Но не в том величие её было, что пласты всё шире, а она выше. Но в том, что идея её, хотя до конца только ей одной и понятная, завораживала тех, кто создавал новые пласты. И тем давала им силы для удержания составляющих пласты в повиновении. А ведь ни она, ни те, кого она назначала руководить вновь создаваемыми пластами, ещё ничем не владели. Кроме идеи.
Вопрос с поисками зажгутных повис безвольно, переспел совсем, грозя прорваться всеобщим отрезвле-нием. Задавень и Клыкун бродили средь окрестных жгутов, но всё без толку. А то, может, и не бродили вовсе. Клыкун возвращался из экспедиций раздраженный и усталый, но сразу ластиться начинал. Изъясняться стал как-то витиевато. Стишами, что ли. А Задавень возвращался тоже усталый, но с приставаниями не лез. А до-вольством так и сочился, гад. Соратники нужны простые и преданные. И ещё не известно, какое свойство важ-нее.
Дюгран с трудом осознал иерархию, но принял или нет, трудно было понять. Зажгутных обещал найти, да только встанет на струю – всё забудет, знай себе, дракозлом скачет. Да и сама ему идеи из релятивистской кинематики подкидываю. Наслушается и – на жгут. Налетается и – на Чарку, неналомный. Закручинилась со-всем царица. Только хмарь прохладная струёй на неё упавшая из тоски вывела. Встряхнулась тощайшая, велела Чару кликнуть. Интригу новую заплела:
- Ты, Чара, должна всё делать, как я велю. Всё!
- Ваша Тощность, я разве не все ваши повеления выполняю.
- Не все. Трудно мне с твоим Граней. Ты и ему объясни, что все мои повеления исполнять надо.
- Это он раньше вас не очень слушал, а как вы ему объяснили, в чём он ошибается в своём трюке, так он всё время о вас только и говорит. Восхищается. Особенно, когда вы поведали ему легенду о рыцаре Турбуленте и принцессе Ламинарии. Я, говорит, раньше катался, а теперь летаю! Всё-то вас благодарит.
- Я велю ему зажгутных привести.
- Я уговорю его, Ваша Тощность. Он только со мной не хочет расставаться… А мне не поздно ещё?
- А он ещё не знает?
- Нет, я никогда не смогу ему сказать.
- Не поздно.
- А грумы?
- Грумы, девонька,  про твои обстоятельства не догадываются. А ты сама их не забывай, нехорошо это.
- А что… это с ними обязательно?
- А что Дюгран против?
- Нет, ему всё равно.
- Тоже особ, что ты хочешь! Это с Клыкуном только обязательно. – Продивна в последнее время почему-то хотела быть только со своим идиотом Давнишкой. Она знала теперь, что это болезнь такая – предпочтение одного всем. Ну и лелеяла это предпочтение, как больную рану. Так ведь и сладко же. И ещё горда была собой, что до всяких там, невесть, зачем посланных прозрений, достигла высот духовных, во всех мирах любовью именуемых. На Клыкуна просто не хотелось тратиться. Но и в чёрном теле его держать не стоит. Он ведь тоже болен. И его угораздило. Топчемся на этих высотах сияющих, будь они не ладны! Что-то мы все тут собрались нетипичные какие-то. Надо бы Всемирную Сеть расспросить, как это получилось… Хоть и надоел Клыкун со своим предпочтением, а поговорить-то кроме него не с кем. Прозрение только на нас двоих обрушилось… Да, чегой-то они там немного ошиблись. Уж тогда бы предпочтение, любовь по-ихнему, на нашу парочку бы и по-слали. А ну, как счастье получилось бы! А раз не судьба, пускай Чарой пользуется. Потом, когда всё устроится, все самки-особки ему станут принадлежать. Награжу его по-царски, не знает пока.
- Позови Граню, - отослала Чару, а сама снова - в мечты.
- Ваша Тощность! – загремело сразу справа, слева, сверху…
- Да, угомонись ты… Слушай лучше.
Продивна поведала Гране о стратосфере, о серебряных брызгах, не ставших хмарными стоками, о затейливой ажурной сетке, в которую кутается планета. О королях и капусте, о струйке кислого молока, падающей с воздушного шара. ( Она опять считывала информацию «с листа», не всё осознавала, а сама-то она всего этого не видела. Тем более великолепна она была в своей убедительности. О, этот цейтнот, в котором находится любой монарх – создатель государства!) О затяжных прыжках, о невесомости. И снова о стратосфере, с высот которой видны все царства мира.
- Но туда без скафандра не заберёшься, - услышал Граня издалека, потому что мысленно уже был в стратосфере.
- Ну да! Я что, хуже молока? Да я куда угодно!
- Нет, Граня, там воздуха нет, потому дышать нечем, да и не придётся, прежде разорвёт.
- Так что же, Ваша Тощность… сидеть и ждать!
- Да, сидеть и ждать, когда придут зажгутные и принесут нам скафандры.
- Скафандры?
- Ты невнимательно слушаешь, дорогой. В скафандре можно находиться и в стратосфере, и даже в кос-мосе. Зажгутные имеют скафандры, и то их ещё переделывать придётся. Да только, где они, жгут знает… Эй, Граня! Ты куда? Дюгран!
- Зажгутных искать. Чаре передайте…
- Стой! Назад! Назад, говорю! Ты не всё ещё знаешь! Дюгран!! – Насилу докричалась.
- Ну, чё ещё? – Оки на Дивну нацелились, а заластья - вдаль непокорно.
- Погодь. Экой ты горячий… Остужу я тебя как-нибудь, не до того пока… Слушай… Ты, пойми, ты не должен их испугать. И они тебя, не дай жгут, за добычу не должны принять…
- Я им приму… дракозлы, - Граня впервые показал, что и у него отрицательные эмоции имеются.
- Не горячись. Дело не в геройстве сейчас. Нам контакт нужен. Любой ценой.
- Контакт? Ценой?
- Надо с ними поговорить, хоть как-то. Как ты иначе скафандр получишь? Только путём переговоров. Для этого с ними надо осторожнее быть… - герой требнем тряхнул, и она поспешила прибавить: - ну, чтобы не спугнуть, - герой вздохнул, заластья постепенно курс на оки поворачивали, всё-таки так удобней, да и чего там ещё наговорят… А вот чего:
- Лихость свою в подпядье спрячь, да сверху перстом прикрой, - он на заластья оки сдвинул, почему-то не любил, когда перст лишний раз поминали. Ну, ну, чего там ещё? А вот чего:
- Нельзя допустить, чтобы они тебя за дичь приняли. Это и для меня, как государыни оскорблением бу-дет, - герой пяди сплощил, - и тебя отвлечёт от главного. Среди них такие тупые попадаются и жадные. Чем разбираться, что ты там предлагаешь, ловушку накинут, и будешь ты до самого схлопанья в каком-нибудь Не-довозе трансформаторной подстанцией служить.
- Кем, Ваша Тощность?
- Не важно, хоть и пылесосом… Мы от всех миров отличаемся отсутствием вещей.
- Вещей? Что это?
- Объяснить невозможно. Но думаю, скоро сам узнаешь. Вот хоть, скафандр, берёшь в руки, маешь – вещь… Вещи… Цивилизацию создали, гимны поём, титулы сочиняем, а что после каждого останется? Из жижи вышли, в жижу и уйдём. А все уйдём, даже эпоса после нас не останется. Потому, записывать и хранить ин-формацию и то не умеем. Нечем и не на чем. Только и можем, что искорки в жгутень запускать…
- Да я, Ваша Тощность, изредка…
- То-то и оно, что изредка… Нет у нас вещей. Не из чего их делать. Не из чего! Жижа одна… хляби… Ничто нас от остальных тварей… бессловесных тварей не отличает. И знак ты зажгутным из-за этого не смо-жешь подать. А груками, как ни маши, вряд ли поймут. Подумают, пугаешь, или самку подманиваешь, - опять Дюгран потупил взгляд на заластья.
- Да, что же делать, Ваша Тощность? Внушите, я всё исполню в лучшем виде.
- Ты так сделай… Драконяку сможешь укротить? – он не понял, но на заластья на всякий случай уста-вился. Она проникалась к нему чем-то вроде симпатии. Нездешнее чувство, но они действительно подсобра-лись какие-то не совсем здешние. Избранные, что ли? Его поминутные смущения смешили, но и странными волнами в пядях юной развратницы отзывались. Не спугнуть только, не отвратить такого простодушного. Меж обкладок-то, поди, жижоляции всего ничего, одна звезда и брякает. Да, это не Задавнишка мой, идефикс моя ненаглядная, будь ты не ладен, навязался на мою голову. Она вспомнила, кто кому навязался, усмехнулась. Судьба, видать… – Сможешь драконяку… объездить? – хуже сказать не придумала? Вон как оки молодецкие опять забегали. – Ну… на нём… возлечь, - она сама растерялась. – Так. Знаешь в других мирах принято для передвижения использовать тварей бессловесных.
- Зачем? На жгутах-то ловчее!
- Жгутов нигде нет, кроме как у нас. На бессловесного садятся… Он оказывается между оконечностями.
- Садятся? Кажется, начинаю понимать, Ваша Тощность! Не как на жгуте, заластьями перебирать, а све-сить их по обе стороны… Верхом!
- Молодец! Именно верхом! Только хорошо его пригручи… Подъедешь верхом к зажгутным, тогда они точно поймут, что ты разумен, а драконяка всего лишь бессловесный, животное по-ихнему. И тогда… Поручаю тебе великую миссию – Первый Контакт. Жаль, конечно, что с пиратами, да выбирать не приходится. Хотя, если честно, то конформисты мои начинания вряд ли одобрят. Но о контакте мы ещё поговорим. А ты пока драконякой займись… поручик.
Поручик Дюгран давно уже нетерпеливо переступал, длани потирал, взвизгивал.
- Ну, вижу, всё понял. Пригручишь, покажись. Ступай, поручик.
- Позвольте, Ваша Тощность?
- Соизволяю высочайше – государыня протянула свою царственную дланьку будущему фавориту. Бра-вый поручик склонился над ней, царапнул щетиной неловко и, взбрыкнув заластьями, умчался к новой жизни, будто подгоняемый роем злых и весёлых мыслей. А первая-то среди них была: «Запах… царственный!»

     ГОЛЬ НА ВЫДУМКИ ХИТРА

Долго советовались с Клычей, как изловить скакуна. Тогда это слово и обнаружилось в бесконечной па-мяти всезнайки. И ещё много других слов, но это поручику больше всех понравилось.
Ещё дольше потом кружил над табуном Граня, перелетая со жгута на жгут. Присматривался, выбирал. Табун, окружённый ещё и плотным кольцом дракозлов, разряжался на едва заметной жилке. Один драконь сквозь это кольцо всё погуливал туда-сюда. И ещё передним подластьем нет-нет да потрогает жгутенёк какой-нибудь. И засмотрится на розанчик. И подвизгнет как-то смешно, а то и залает. Зачем он это делал, неизвестно, но выбор пал на него. К тому же он меньше всех был.
Дюгран соскочил со струи прямо перед скакуном, хлоп дланями ему по слышам, он и прядать перестал, окаменел. А дальше строго по инструкции, что Клыкун заучить заставил. Граня, «словно нехотя, положил груку на затребник драконяки, хлопнул по нему раза два, потом провёл дальчиками от холки по спине и, дойдя до известного местечка над обкладками, слегка, по-охотницки, подавил это местечко. Драконяка немедленно выгнулся и, оглянувшись искоса на поручика своим надменным чёрным оком, тявкнул и переступил передними подластьями.» Такая вышла муму.
«Чудище обло, озорно и лайя нарекоше бысть Малыш», - нацарапает позже Клыкун в летописной об-кладке.
Для Грани поначалу скакун обузой был, отвлекал от игрищ привычных. Бестолковым казался, жгуты только топтал да тявкал на них. Но постепенно он полюбил своего драконяку, они подружились, научились взаимопониманию. Скакун вовсе не бестолков оказался, а даже талантлив. В общем, они нашли друг друга. Дюгран явил собой пример первого равностороннего треугольника. Любить – дружить – играть! Чего бы он согласился лишиться? Ничего! Двухсторонних треугольников не бывает!
Скоро скакун научился гарцевать на жгуте, потом скользить, вращаться. Потом всё это с хозяином – пер-вый на планете хозяин! – на широкой спине. Они сливались в единое целое. Восхищённая Продивна присвоила им титул Двуединый.

А тем временем…

Напрасно кручинилась всезнающая и тощайшая Продивна о том, что не из чего в Поджгутной вещи де-лать.
Идея всегда найдёт материю для преобразования и творчества.
Клыкун же тоже получил сосуд Всеобщего Знания в своё пользование и невольно искал ему применения. У него не было амбиций по воцарению над себе подобными и над природой. Но, неся в себе переполненную чашу знаний, нельзя её не расплескать, невозможно не поделиться с ближними, невозможно избежать соблазна испытать на практике бесполезную с виду теорию. Задавень к тому же, хоть и держался за требень, на боль жаловался, но, будучи любознательным от природы, то и дело приставал с вопросами. Вопросы носили самый житейский характер, и самому Знайке помогли практичнее взглянуть на порядок вещей. Благодаря чему в ги-гантской, но бесформенной массе чужих знаний, проступил какой-то собственный интерес, каркас.
Клыкун поведал Задавню основы электротехники. Ни больше, ни меньше! Этому-то грубияну и сласто-любцу вот, что оказалось потребно!
Клыкун произносил слова, им самим только при произнесении понимаемые. Как электротехника в иных мирах реализована, узнавал, рассматривая голограммы, всплывающие в собственном сознании. Пытался, как мог перевести узнанное и увиденное на язык Задавня, по возможности избегая всяческих «гни» да «перст», даже «жила». Задавень слушал жадно, но по временам хватался за требень, стонал, совал его в тугие жгуты. Над пядями вместо требня вырастала воронка. Брызги летели на привлечённых к делу грукастых. Простые парни грубо ржали над обестребненным. Тоже смеяться умели, по-своему, правда. Потом возню затевали, сытые, поджарые – к жиле (проводнику) регулярно подпускаемые. Задавень, отмассировавшись, цикал на них, пинки-тумаки щедро раздавая. И снова принимались клыкуновскую тарабарщину разбирать.
Задавень, у которого от массажа не только боль проходила, но и на жёстком диске всё по нужным папкам раскладывалось, переводил инструкции дальше, чтоб, значит, и простакам – грукастым - было понятно. А уж он-то не избегал своих словечек. Наоборот, расцвечивал их щедро суффиксами, приставками, на дефисы нанизывал. Но и грукастые в свою очередь терминологию обогащали. К примеру, Клыкун преподаст сведения о паре «вилка-розетка». Задавень переведёт это как «перстопотребка», что ли. А грукастые и того больше упростят: «мама-папа» и всё тут. И ведь так и прижилось! Как, впрочем, и в остальных мирах, у всех электриков.
Ох и ржали простаки, когда им поведали о кручине царицыной. Ржали непочтительно, тумаками не опе-чаливаясь. Ржали, обнажая под вибрами фиксатые жвалы. А слёзы отерев, по фиксам этим дальчиками посту-кивали, рвали их истово и клялись, что это и есть вещь настоящая, и цену они за неё реальную возьмут.
Успокоились. Пошептались. Окружили Задавня:
- Дай, начальник, жилу лизнуть. Мы царицу обрадуем.
Задавень цыкнул, было, да согласился. Те же, утерев вибры свои ненасытные, говорят:
- Мы царице – матушке всего дивного – перстни свои отдадим.
- Персты? – так и сел Задавень. – На кой они ей, отданные? Да и сами-то как? Молоньями истечёте, схлопнитесь!
- Нет, начальник, не понял ты. Не персты, а перстни. Зри-ко.
Зрит Задавень, а у них у каждого вкруг перста – жгутик, не жгутик, обкладочка, не обкладочка – обёрну-то как бы. Не особо заметно, совсем даже не заметно: грязь-то по персту постоянно стекает.
- Кольца, - взвизгнул Клыкун. Про него забыли все, даже вздрогнули. – Это – кольца… Кольцо можно и перстнем назвать… понятно теперь…
- Что понятно? – опять схватился за требень, не имеющий мгновенного доступа в Гипернет, Задавень.
- Ему, начальник, понятно теперь, за что нас так особки любят и даже гнеди бральные. На этом перстне они аж крутятся и про схлопанье забывают потому, как перстень от него предохраняет.
- Ещё и контрацептив, значит, - опять Клыкун встрял.
- А Тинке-то он зачем? Перста у Тинки… - Задавень оборвал себя на полуслове, груки вздел, пискнул: - только не по требню! – Поозирался и успокоился, - ты, Клыкун, не выдашь, а?
- Ей не до этого сейчас.
- Что за Тинка, начальник? Мы хотим царице отдать, Продивне.
- Ей-то зачем?
- А пусть на запястья наденет и носит, чтоб от всех отличалась, царица, поди…
- Браслеты, аки у царицы Клеопатры.
- Во-во, наша-то не хуже.
- За одну ночь с ней… Задавень, ты с ними занимайся. Тема – реостат. А я … снимайте, снимайте… я пе-редам,. – он схватил перстни и с неожиданной прытью скрылся за сизым плетением.
Задавень метнулся за ним, да передумал, любопытство верх взяло:
-  Откуда это у вас?
- Сделали.
- Сделали? Что это значит? – и по привычке новой за требень схватился: бедный, бедный давнишкин требенёк!
- Что значит? Значит, не было, а груки приложили и – стало… Берёшь обкладку…
- Грех сие!
- Ну дык и сладко потому, начальник, гни!
- Ну, берёшь обкладку… и?
- Обкладку лучше от драконяки. Вот, есть у меня кусочек ещё… Особицам такие ещё и лучше нравится. – Они заржали опять. – А помнишь, эти, сестрички-то, - и ржу-у-ут…
«Ну, Чарка, держись!», - ухмылялся уже Задавень и торопил:
- Ну!
- Ну и гну! Груками, то есть, гну, мну, скатываю, прихлопываю, зарядом поплюю, заластьями похлопаю. Вот так.
Все грукастые захлопали разом заластьями.
- Благодарю вас, господа, - услышали они голос Грани, - Клыкун вам тоже про аплодисмент рассказы-вал? Лестно это чрезвычайно.
Публика остолбенела. Не столько от неожиданного появления Дюграна, сколько оттого, что это был первый выезд верхом. Поручик красовался на горячем скакуне, изрыгающем молоньи, сыплющем искры. Они оба были горды и прекрасны. Гордость соединяла их в единое двуединство.
Постепенно приходившая в себя публика, забормотала естественное, единственно пока произносимое:
- Гни… Жгут-жил… Ни перста себе…
- Господа, не соблаговолите ли вы помочь мне в исполнении поручения Её Тощности Продивны Дивной?
- Гни… и не лягается… да он сам нас боится… косит, гни, оком-то… Жгут-жил…
- Господа, я говорю…
За полученный восторг согласились помочь. Хотя работа предстояла серьёзная, во многом неизвестная, но грукастые – заводные ребята…
Когда отощавший, совсем замученный Продивной, Клыкун (один перстень так и забыл снять; хотя нет, не забыл: ишь, дланькой всё прикрывает) вернулся к своим студиозам, Вещь была готова. Граня гарцевал на своём друге, держа в груке…
- Стяг! – сразу понял Клыкун, - Вымпел на копье. Знамя. Да, да, да. Рыцарь на белом коне со сребряным стягом!
Стяг украшал профиль царицы.
- Откуда это? – давно Клыкун вопросов не задавал.
- Сделали.
- Сделали? Как это?
- Не было, не было, а груки приложили и – стало! Понял, Знайка? – Задавень потрепал Клыкуна по треб-ню, знай наших!

… Всадник со сребряным стягом легко пересекал жгуты, и каждый на миг расцвечивал его голубым ро-заном. Продивна, мешая имперские и любовные слёзы, не теряя величавости, махала прекрасному всаднику вслед. Браслеты позвякивали грустно. Рядом глотала слёзы, покинутая ради великой цели, Чара. Её запястье украшал один браслет. Он тоскливо молчал. Особки прильнулись. Хмари на них стекали и смывались слезами, разводами скорби визажируя юные лики. Клыкун смотрел на трогательную сцену и высокомерно пожимал пя-дями. А Задавень давай шпынять своих грукастых, неча, мол, рассиживать… Моду взяли! Искоса всё же глянул на почти исчезнувшее пятнышко, искрами фыркнул, прошипел: «Ничё, ничё… погодим пока…»

      ЯЗВЫ ЦИВИЛИЗАЦИИ

С бешеной скоростью пересекали Двуединые огромные пространства. И поиски, проводимые по системе, предложенной Клыкуном, однажды увенчались успехом. Зажгутные, увидев верхового со стягом, слетающего с небес, сами изрядно перетрусили, спешно засобирались. Но Дюгран не растерялся, продемонстрировал не-сколько трюков. Трюки разработала лично Продивна, они несли в себе глубокий смысл, математическую и логическую подоплёку. Всё в полном соответствии с Теорией Первого Контакта. Однако зажгутные, привлечённые лихой джигитовкой, повели себя странно. И поручик мог поклясться, что они хохотали. Царице он про это не сказал. Так или иначе, но Контакт состоялся. Пришельцы были приняты при дворе с максимальными почестями. Вселенские пираты и браконьеры, торговцы живым товаром получили статус ди-пломатов и купцов.
Зажгутные разочаровали Продивну. Оно и понятно. Это был самый низменный слой Всемирного Разума. Подстилка вселенской элиты. Маргиналы есть всегда и везде. Но морализирование не относилось к числу ца-рицыных грехов. Пираты, в лице которых поджгутные столкнулись со всемирным разумом, несли с собой не столько разум, сколько его отдельные проявления, направленные на извлечение быстрой выгоды. Звездолёты, лазеры, электромагнитные ловушки – всё это было на уровне высших достижений и потрясало воображение не только неимущих дикарей. Но применялось всё это великолепие для тех же целей, что ставили перед собой их далёкие предки, использовавшие животных, луки, силки. А именно: догнать, обмануть, поймать, украсть и, в конечном итоге, сожрать. Сожрать больше, как можно больше. Захмелеть, употребить самку, поспать. И снова – украсть, догнать, сожрать.
У Продивны много вопросов накопилось к зажгутным. Именно вопросов, это кроме меркантильных ин-тересов. Например, куда девается вырабатываемая планетой энергия? Справляясь об этом у сети, она неизмен-но натыкалась на холодное «не имеете прав доступа». Может, предполагала она, с других планет доступ про-ще? И что это за «доступ» такой, кто его определяет? В конце концов, я царица или где?! Её и другие вопросы интересовали. Течёт ли время в обе стороны, и вообще, течёт ли? Рождение особёнка привяжет ли солюбовника навсегда? Как изжить предпочтение? Продивна пыталась у них узнать, как формируются судьбы. Как самые далёкие особи становятся вдруг самыми близкими? Почему одни служат другим? Что нужно делать, чтобы нежный пушок не превращался со временем в щетину? Есть ли чулки для заластьев? Можно ли из одной клетки вырастить особь и задать ей нужные свойства? Ну, на последний вопрос пираты разразились подробным перечнем цен на клоны и дублоны.
А вообще-то, говорить с ними было не о чем, торговаться – другое дело. Но и слыша надо было держать востро. Пираты, всё-таки, бандюги. Гипертрофированные лень и жадность – движущая сила любого крими-нального элемента. Ни лень, ни жадность никогда не могут быть полностью удовлетворены. Они подчиняют себе все устремления особи, подавляют все табу. Ловко притворяясь храбростью и умом, они вербуют самых добропорядочных и сентиментальных сограждан в сторонники злодеев. Кажущаяся щедрость и бесшабашность последних влюбляет в них особей всех возможных полов и ориентаций. И даже, если чёрная дыра жадности всосёт в себя всё желаемое на данный момент, а это бывали и целые государства, и целые миры, шлейф, тянущейся за жадностью лени, настигнет, обволочёт награбленное, поглотит, ещё жаднее, чем сама жадность, и всё пойдёт прахом. А однажды проснувшиеся в нищете внуки жадин, которым достались в наследство только гены жадности и лени… а что? Таки, неплохое наследство… И причём здесь нищета? Товарищ просто пропустил момент превращения маргиналов в национальную элиту. И хватит нравоучений и местечковой социологии. Лучше смотрите, какие дела творятся!
Всё, почитай, так и вышло, как Продивна Великая чаяла. Как мечтала под хмарными стоками. Потому и имя её такое, что означает Прародительница Чудес.
Оборотистые деловары зачастили в Поджгутную, бесперебойно обеспечивая всё разрастающуюся импе-рию пресловутым отвердителем. Обратно уходили караваны космолётов с полными трюмами электрорабов.
Полученный отвердитель оперативно употреблялся в дело. Для чего была разработана система срочной доставки рабсилы на место очередной выгрузки отвердителя. Место каждый раз было новое, потому что цепь хмарных ванн ходко удлинялась, стремясь опоясать планету.
Грукастые под руководством Их Инженерства Начальника Охраны Задавня сконструировали устройство дистанционного управления ядром. Свойство ядра втягивать в себя огромные заряды отключалось простым нажатием кнопки на переносном пульте – брелоке. Так же и включалось.
Ядро оставляли близ крепкого невысокого жгута. Вскоре непременно две-три особи оказывались побли-зости. Кнопку на единственном в империи брелоке нажимал лично Их Двуединство поручик Дюгран, он же министр транспорта (фаворит, между прочим). Особи, вереща от радости тут же притягивались ядром, основы-вая новое сообщество (теперь с маленькой буквицы). Высокопарное слово постепенно заменилось малопонят-ным термином шарлаг. Подгоняемые слухами к новому шарлагу со всей округи устремлялись особи всех кате-горий. Измождённые толстяки катились, поджарые шлёпали заластьями, вытянув перед собой груки. В период приближения к ядру особи делались невменяемыми. Их гнали голод, радость и зависть. Они притягивались ядром равномерно со всех сторон. Также и упаковывались. Если шар терял симметрию, он сам собой поворачивался ущербной стороной к окружающим его особям. Таким образом, сфера росла равномерно. Светило ещё дважды не пересечёт ни одного жгута, а шарлаг уже достигает кондиции - больше ядру не удержать и силы притяжения уже не проходят сквозь сферослои тел.
Поручик гарцевал вокруг шарлага на горячем скакуне. Оба были вполне удовлетворены. Граня – конди-цией сферы, Малыш - удовлетворением хозяина. Отмашка стягом и со жгутов посыпались как горох, а скорее, как стручки – худые больно, особисты. Они ловко образовали цепь-кольцо и теснили, разгоняли всё ещё шлё-пающих и подкатывающихся особей. Шарлагу требовалось пространство для манёвра.
Особи поначалу в ужасе шарахались от особистов, но попривыкнув, преодолевали собственное омерзе-ние и, подталкиваемые напиравшими сзади, начинали сопротивляться. Хотелось туда, где сытно и темно, как в утробе. К ядру. Пытались разжалобить служивых нежитей:
- Шинок, я одна, без особёнка, одну-то пушти, а? Школь мне осталось, а я твердить умею, не сумливайся, а, шинок?
- Медам, месье, же не маньш па …
- Дяденька, мамку пусти, а? Мне-то ни к чему, а мамку, а? А то она щиплется всё время, надоела…
- Пшли, гни, вон, все! Будет ещё в следующий раз, гни. Не последний, гни! Пшли… А ты, уважаемый, пройдёмте!
Последнее относилось к какому-то тучному особу. Он стоял, хоть и за оцеплением, но оками к толпе, и кричал нечто невразумительное:
- Господа! Опомнитесь, господа! Вас гонят на заклание! Вас отдадут зажгутным! Господа! Опомнитесь, вы же особи! – и тут же нелогично продолжал: - Вы даже не мясо! Вы - аккумуляторы! – и добавил совсем уже непонятное: - до десяти раз больше!
- А ты не хочешь, так и проваливай, тебя никто не звал!
- Зри-ка, вибрастый, агитирует… Пообросли щетиной-то!
- Гнать вибрастых!
- Вы –электрорабы, поймите…
- А хоть и кумулятором, дык что? Лучше у зажгутного в пылесосе, чем … вас тута слушать! Понашлёпа-ли тута!
- Они на жиле сидят… В хмарях тощают…
- Господин особист, тута провакатор! Господин особист, на вчерашнего тоже я показал… исключительно из…
Повязали болезного. Да ловко как! Приятно посмотреть. И чё на них наговаривают? Парни-то, вон какие бравые, за ними как за меканной нестой (непереводимая игра слов). Повели… Куда, зачем про то не спрашивай, а то к следующему ядру опоздаешь.
- Уедемте, господа!
- Уедемте? А ну, постой-ка, постой… Уедешь ещё, гни. Подь сюды! Поворотись-ка… Ваше Инженерство! Тута девственница!
Задавень хищно прищурился на подведённую. В последнее время он был увлечён новой идеей. Употре-бить девственницу, а то и гнедь бральную, глядишь, и это голосистое наваждение угаснет, как молонья в жгут угодившая. Сам себе сексопатолог! Однако, девственницы, куда только девались! Чуть ли не до младениц про-веряли особисты (а у них чутьё на это), но… А на вторых и чутья ни у кого не было. А порча тяготила всё больше. Правда, один пират лихой посоветовал ширнуться, так он сказал, кто знает, тот понял. Мол, ширнёшь-ся и будто с ней на небе побываешь и ваще оттянешься. Толкнул Их Инженерству шприц одноразовый, в трёх толстяков сделка стала… Не в толстяках дело-то, вон их сколько. Лишь бы сработало… Да и шприц-то он дал, а дурь обещал только в следующий раз подкинуть. Аванс взял, ещё троих. Жалко, что ли… лишь бы сработало. А уже, пожалуй, дурь и не нужна. Сам смикитил. Чё там Тинка… ой… Дивна (даже мысленно теперь ей не пере-чил), чё там Продивна в ваннах плещется! Наружное применение менее эффективно внутреннего, говорит Клы-кун. И Задавень взял и ширнулся. Хмарью. Чуток отвердителя подмешал, по наитию, искранул пару раз. По-пёрло, гни, по кайфу… Отвал башки, гни, башню клинит, шифер шуршит – всё как рассказывали… А Чара за-пела, ваще улетел!
«Но идею пока бросать не будем», - прищурился на подведённую особистом пышечку. Спросил ласково:
- Чё, гни, особелка?
- Да, Ваше Инженерство, - потребку показала.
- Вижу, вижу. Но чё-то никак не пойму, чё вы так редко попадаетесь? Когда успеваете? В оки зрить!
- Я не успела ещё. Невинна, жгут-жил, - опять показала.
- Слабоумная?
- Нет, всё понимаю, мамаша из благородных.
- Зри-ка, не косопяда… чё ж тя никто, а? Не молода уже…
- С ядра я только. С ядра, потом сразу снова в ядро. Всем предлагала, уедемте, господа! Да, где им… так девицей и осталась… Или уже девой, жгутовой невестой. И сейчас только с ядра. Едва добрались. Там вокруг меня одни тётки были… и ещё сестрица младшая.
- Она тоже среди тёток?
- Тоже особелка, вон она.
Тайком от Продивны, назло Чаре (или себе?) всю ночь особелок по ваннам хмарил. Ширялся и их ширял. Во, зло хихикал, дурак пират, одноразовый, сказал, шприц!
- В следующем ядре первыми будете, - шлёпнул их на прощание. – Эх, гнедь бы бральная попалась… И куда они подевались? Вот тебе и ресурсы… С кем работать приходится.
И опять мысли уже хмарозависимого по кругу пошли. Забыть Чару мечтает, да не получается. Если его грубость Дивна физически окоротила, то Чара, только глянет, он весь робкими молниями простреливается. Пробовал вещи для неё заказывать и грукастым, и пиратам. Нет, всё скрозь зрит, по Гране своему печалуется, вечно занятому. А как запоёт, дива придворная, такая тоска накатит, хоть вой. И воет, и опять в жижу загреба-ется. Хоть бы не пела… А царица обрыдла. Всё хмариться с ней велит. Уж от этой хмари щетина вылезать ста-ла, жвалы ноют, фиксы пора вставлять… А ей всё мало. Правда Клыкун, тилигент перстов, бурчит, гни, что не от той это хмари. Всё знает. Да и застал он как-то Их Инженерство, за вкалыванием смеси дурьей в сугибель груки истомившейся. А хорошо как сразу становится… Мнится, что не Продивна ласково воркует и Давнишкой называет, а среброголосая Чара. А если она запоёт рядом, совсем хорошо станет. И только картинки в требне меняются – голые грамы, как Клыкун их называет. Они с Чарой в этих картинках по разным мирам путешест-вуют, то пылесосами служат, а то розовыми зайчиками - до десяти раз больше. И нет ни Противны, ни Драни, министра транспорта, гни, понимаешь. Ему-то на Чару глубоко искрить! Только о работе помышляет… Да и не работает он по-настоящему… Играется, что ли?


     ИМПЕРИЯ


Дюгран осмотрел очередной шарлаг. До жгутеня магистрального всего полтора-два диаметра. Окинул беглым взором со статного скакуна толпу, правильным кругом оцепленную особистами. Стягом качнул. Грука-стые подскользили по позёмным струйкам. Научил их всё-таки. Всему научил!
Дюгран принялся команды отдавать. Весело, с удовольствием, лихо командовал. И совсем толпе не по-нятно. Ну, подчинённые-то понимали и исполняли также весело, лихо и слаженно.
- Марсовые к вантам, на фок и грот! Салинговые к вантам! На брамсели и бом-брамсели! Брам и бом-брам-шкоты тянуть, фалы поднима-а-ай!
Грукастые метались вверх-вниз по жгутам, вздымая фонтаны брызг. Сферу надо было сначала направить вгручную, как это часто бывает в технике. Потом сама пойдёт.
- Сама пойдёт! Сама пойдёт! – ритмично заладили грукастые.
Шарлаг едва заметно покатился. Сфера омывалась потоками потревоженных жгутов, струящимися по ней до крайнего предела выпуклости, с которого  уже вертикальными ливнями, тягучими каплями или полу-прозрачными плёнками жижа срывалась вниз, падая до самой грязи, спокойной, как всегда. Казалось, что шар-лаг держится на этих самых струях-плёнках.
Сфера выставила напоказ крайний слой особей, едва прикрываясь полупрозрачными, да к тому же блуждающими и порой вовсе пропадающими, струями и плёнками. Фактурная поверхность состояла из фрагментов перекрывающих друг друга тел: требень торчал из-под заластья, другой, оками наружу, неестественно вывернулся под давлением соседской пяди, в чьи-то вибры упирался чей-то перст, минуя совсем рядом невостребованную потребку… Пяди, пяди, заластья, груки, требни, оки, вибры, снова пяди… Но сочувствовать некому: неудобства никто не испытывал, все особи находились в самом естественном состоянии. Это было одно из состояний, предназначенных им природой. Недаром говорится: в темноте, да не в обиде. Ладно все были притянуты и согласно. Сообщники!
Хотя исключения попадались. Поручик зорко следил за нарушениями. Ага, вон тот! Стяг властно кач-нулся. Особисты бросились на сферу. Неуловимые движения, какие-то пассы. И ещё одного повязали.
- Безбилетника сняли, - прошелестело по толпе. Значит кто-то не в меру ретивый держался за добропоря-дочных подданых своими силами, а не притяжением ядра. Своевольничал. Ни к чему это, баланс нарушать.
Шарлаг катился. Из жижи вздымались зачарованные оки, пяди, требни… В них ударяли струи несомые силовыми линиями. Каждая украшала сферу синими и голубыми фонтанами, воронками, плюмажами. А снизу жижа не сразу отпускала, цепляясь липкими, смачно лопающимися плёнками, которые тут же смешивались со струями опавших фонтанов. Всё это омывало, нежно щекотало, ласково чмокало и наполняло обкладки бла-женным ощущением вознесения к самим небесам. А те, кому посчастливилось умоститься оками наружу, нико-гда не забудут, как, оказываясь на самом верху, вдруг утрачиваешь эти, хоть и голубые, но мутные пелена, и небывалый простор, открывается перед тобой. Будь это полуденное небо филигранно заштрихованное, или ночное, когда лохматые звёзды, строго рассаженные каждая по своей ячейке, перемигиваются с тобой оки в оки… Торжественное одиночество на самой вершине – миг перед падением. И вот оно началось – это помно-женное ужасом на восторг тягучее падение. И вот ты уже в шатре из подгибающейся сферы с одной стороны и синих стоков с другой. О, это таинство неумолимого приближения неколебимой, но такой мягкой жижоляции! И – наконец! – неотвратимый вход в жижу! Всё меркнет. И нет ничего кроме этой всеобъемлющей тьмы, не-отъемлемой тьмы, порождающей тебя тьмы… И этого непереносимого, сладкоудушающего и тоже неотъемле-мого и утверждающего тебя гнёта всего Сообщества на тебя одного. Противоположность торжественного и гордого одиночества в зените невидимому и подвижническому ощущению себя столпом всего Сообщества в надире умаляет гордыню и наполняет особь смирением и мудростью. В оках того, кто хоть однажды это испы-тал, безошибочно читается: «Не подвёл. Не подведу». Всем синь.
Есть, есть особое упоение в том, чтобы являть собой частичку наружного слоя! К тому же существуют в нём на грани жизни и смерти, в отличие от благополучного Центра. А ведь так, бывало, мы жили годами. Сей-час уже не то. Шарлаг, он и есть шарлаг. Их Двуединство дальчиками щёлкнули, он и катнулся. Ещё раз щёлк-нули, он на жгут поднялся и к месту разгрузки долетит, а не докатится. Вот, кстати, полюбуйтесь.
Шарлаг качнулся, как бы всплыл слегка. Будто отжался от жижи стоками. Это поручик нажал кнопку на пульте. В толпе зароптали, кое-где заголосили. Какая-то особка истошно заверещала, имя детёныша выкрики-вая. И крик резко оборвался, – особисты тоже хорошо работали.
- Пошла-а-а, - заорали грукастые засапожными кликами.
Богатырский голос Грани и это перекрыл:
- Всех наве-е-ерх через фордевинд поварачивать! Кливер поднимай, пошёл браса, фока и грота-галсы садить!
Шарлаг упёрся в жгут. Брызги полетели. Грукастые разбежались. Шарлаг каким-то чудом влез на жгут, и, не вращаясь совсем, степенно двинулся. Струи бившие ему, условно говоря, в тыл, расцвечивали его наряд-ными плюмажами, а сквозь него пробиться, естественно не могли. Поэтому перед шаром жгутов не было, отче-го впереди светлее стало. Так что шарлаг как бы сам себе дорогу освещал. Двигаясь к светлому будущему хмарного изобилия.
Двуединый верхом на Малыше вскочил на тот же жгут и сопровождал шарлаг лично до места посадки. Там снова кнопка была нажата. Из жижи стена поднялась. Жгут разорвался об неё огромной воронкой. Шар упёрся в воронку, постоял и довольно плавно по конусной образующей скатился в жижу. Кнопка – последний раз. Ядро отключилось. Шарлаг распался. Особисты и грукастые ловко распределили бесформенную груду тел на шеренги. Шеренги организовали в шестиугольники. Организовано, без раскачки особи из грук в груки стали передавать заранее выгруженный здесь отвердитель. Передовые шеренги, смешивая его с жижоляцией, проворно возводили борта шестиугольных ячеек – будущих ванн.
Конструкция предложена Клыкуном, разработана Задавнем, внедрена грукастыми, охраняется особистами, предназначена для воплощения мечты Продивны.
Как Продивна мечтала, так оно и вышло. Ибо имя её значит Прародительница Чудес.




ЧАСТЬ ВТОРАЯ



   ФОТОШАМБАЛА

Август так и пришлёпал по июльским лужам. Старое лето зябко куталось по утрам в ветхие туманы. Днями покашливало сиплыми громами, слезливо жаловалось на ранние холода, а редкими радужками нудно вспоминало якобы былое. Общее переохлаждение даром не прошло, и, уходя, лето таки пометалось в жару, отчего ночи вдруг утратили свою белизну, хотя свежеприобретённая синюшность загадочности им только до-бавила.
Звёзды стали проступать на небе по ночам.
В полночь мы перемигивались с Полярной звездой. Ось Мира непостижимо сияла широкой Дюграновой улыбкой, одновременно темнея его мудрым взглядом и яростно колеблясь его хвостом. В результате я прозна-вал очередной фрагмент Мадагаскарской истории.
Сколько длится полночь? Если мгновение, то это очень быстрый модем. Информации, не относящейся к Мадагаскару, Дюгран мне не посылал почему-то. Было в его поведении нечто спамовское.
В процессе очередной фотосессии я всё вновь узнанное пересказывал Даньке. Заодно и детали для себя уяснял, да и узнавал, осознавая. Не так-то просто Абсолютное Знание впитывать.
- Выдумываешь ты всё, - скепсис, жаждущий уверовать. Холимпус сразу высветил этот парадокс. Полу-чилось ли? Схватил?
Холимпус бойкий аппарат. Несмотря на свои небогатые два мегапикселя, он в союзе с Фотошопом спо-собен создавать премиленькие шедевры. С Данькой же он проявляет себя не то, как ревнивый художник, не то, как скрупулёзный любовник. Я чувствую, как его охватывает сладкое томление обладателя и хищное нетерпе-ние охотника, едва в фотостудии появляется Данька.
Фотостудия не есть место скопления софитов, экранов и зонтиков. Фотостудия – это любая позиция, где Холимпус расчехляет свой фотоглаз. Под яблоней в цвету, в каменных джунглях, на Олимпе муравейника, в недостроенном доме, а хоть и в достроенном Эрмитаже. Любой закуток или бескрайние поля, придавленные, как ковёр от ветра, деревеньками, или взмыленные в клочьях облачной пены небеса – всё жадно оцифровывает-ся ненасытным аппаратом, как фон, как вместилище какой-то идеи, каковая, впрочем, может и затеряться, и даже не возникнуть… (Ну, например: красная кошка держит в зубах красную мышку. Есть ли в этом идея?) Но стоит только расстегнуть ему ширинку (извините, такая уж конструкция у него), в прореху тут же с бодрым жужжанием эрегирует тройным зуммом  неутомимый и нахальный, а порой и похотливый объектив. Конечно, всё это предусмотрено его кибернетической натурой, запрограммировано, но почему-то в присутствии Даньки его сердечко-процессор бьётся бойчей, жужжание гуще, бархатистее, а попискивание веселей, из-за чего, прав-да, батарейки садятся быстрее.
Не живые ли?
В его цифровой интеллект, видимо вкрался какой-то коэффициентик. Причём, больше единицы. Иначе, почему Данька у него получается такой взрослой? Вот она, живая – ребёнок, ну… отроковица, а на фото – ма-лолетняя женщина, иначе не скажешь. Он умудряется находить в ней женское начало (воистину начало!) и зри-теля вводит в искреннее заблуждение. Мне кажется, что через Даньку Холимпус открыл некий особый женский период. Уже не Алиса, ещё не Лолита. Одним словом – Алита. Хотя, какая она Алита! Данька. А этот Холимпус скорее всего просто тайный педофил.
Каждый запомненный Холимпусом кадр мы азартно рассматриваем, склоняясь к мониторчику электрон-ной обскуры. При этом мои седеющие космы бесстыдно путаются с её густомедовыми локонами. Мы слегка бодаемся за обладание вертика… нет, за вертикаль бодаются другие… за обладание нормалью к монитору – так лучше видно. Томление Холимпуса каким-то образом – не через коленки ли… штатива? – передаётся и мне. Но… следующий сюжет уже требует воплощения.
- А давай так… а давай так!
- Ты прирождённая фотомодель.
… Она верит и не верит моим перемигиваниям с Полярной звездой.
- Ты всё выдумываешь!
- Про собачий рэп ты не верила. Я что, его выдумал?
- Нет.
- По имени он меня называл. Ты мне не верила. Я выдумал это?
- Нет.
- Ну?
- Ты не выдумал, но если бы не рассказал, этого бы не было.
- Идеалистка!
- Вот и бабушка так ругается.
- Не по-крестьянски как-то она ругается.
- Она училкой была… история и общее… общество… веденье… в школе и в педучилище тоже. На чер-даке книжек полно и журналов. Только журналы не такие… А давай я с журналом буду… вот так? … а теперь так.
- Ты прирождённая фотомодель… И что же за журналы на чердаке? «Крокодил»?
- «Крокодил»? Почти… другой… «Аллигатор».
- Может, «Агитатор»?
- Ну да… и ещё «Сельский пропагандист», «Коммунист». Без картинок все. И книги… я названия на спор заучивала. «Как нам реорганизовать Рабкрин». Вот! Повтори-ка! Или вот: «Материализм и эмпириокрити-цизм». Правда бабушка стала меня поправлять: империокретинизм… и папироска дымить начинает – значит смеётся. Шутит. А что, она и в компартии была. Но ещё до этих, говорит… Гаврива, а кто они – эти? Она всё время говорит: эти, эти. Сюда бы этих всех, говорит, чтоб покраснели… вот так давай?
- А что, она и сейчас… улыбнись… так. И сейчас читает… с чердака?
- Нет. Некогда. И высоко. Так, да? А лестница старая. Только я по ней и могу… беру иногда для печки или вот для банки сегодня. А за свои газеты она ругается… Опять ты крышку потерял… на вот, я у Капитано-вых взяла, - она достала из кармана «крыжечку», как здесь говорят, и с ней деньги. Пачечка. Ассигнациями всё, блин. Сотенные, пятихатка… - Ой, забыла бабушке деньги отдать после рынка!
- Разгуливаете, барышня, по ночам с такими деньжищами, а тут понаехали, сама знаешь…
- Подумаешь! И больше бывало! А бабушка теперь Шамбалу ждёт. И кошку так назвала. А знаешь, как она на плеер шипит! Не нравится он ей… а в этой её газете… «У-2»… тоже про Мадагаскар пишут. Называют только по-другому… Тион какой-то… но я сразу поняла… Противна – это такой тип батарейки, типа у нас Ду-расел – до десяти раз больше… а ты говоришь - царица… ты другие газеты читаешь?… Сейчас позвонит.
Звонок с опушки леса. Телефонная трубка нетерпеливо тычется в золотой уют спутанных волос, страст-но зарываясь в милую простоту девчачьих тайн. Холимпус, конечно, не упустил, старый педофот.
- Иду… уже иду… дала я ему крышку… деньги? Да не ищи, не ищи, я их тебе ещё не отдавала… Иду.
Бодигарды разом подскочили и давай по сторонам лаять – дюгранова школа. Перелай сопровождал её до самого дома.
Молоко прикрытое текстом… «Банки, мосты, телеграфы… -ско – троцкистско – зиновьевско - пятоковско – каменев- … требуем расстрелять, как бешенных собак… в эпоху развитого социализма… ограниченный контингент будет оставаться столько, сколько… и… Когда я в очередной раз попал на Ма-» - дагаскар? Хотя нет: «лую Землю… я Пастернака не читал… экономика должна быть экономной… и нынешнее поколение со-ветских людей будет жить при… » Шамбале?
Спать, спать, спать…


    КРЕЩЕНДО

- Всё так и вышло, как ты, Продивна предрекала. Потому и имя твоё повсюду жгутится: Продивна сиречь Прародительница Дивного.
Клыкун ластился к ней. Она отгоняла его мановением ресниц только. Надоел, зануда. Зануда и лодырь. Всё о любви да о любви, Ромео, гни. В башне абсолютное знание, а лишний раз перебрать его лень. Обновления совсем забросил…
Истинно так и было, как она думала. Правда, на сей раз Клыкун не ласки ради искал высочайшего расположения. Надумал он испросить государынего Указа на смену своего имени. Он последнее время в литературу ударился. Видимо подхватил вирус графомании от браконьеров залётных. Так уж мир устроен. Всякая материя в своём развитии настолько усложняется и натруживается, что наиболее ослабленные, едва тлеющие её формы часто поражаются грибком самопознания. Сия болезнь редко проявляется иначе как осознание себя венцом творения. К тому же любой грибок даже визуально напоминает венец. Можно подумать, что вершиной развития материи является гордыня. Однако и грибок может заболеть. Вон сколько кругом вирусов. Получается болезнь болезни. Одна из таких болезней в квадрате – графомания. Эта неизлечимая хворь скрутила Клыкуна. Конечно, предрасположенность была в виде предпочтения безответного. Теперь он царапал обкладку, за обкладкой. Да ещё приговаривал: « Дайте мне чистую обкладку и я нацарапаю в ней целый мир!» И царапал день-деньской, а то и по ночам. При свете сначала молоний только. Но молонии светят, когда хотят, им дела нет до вдохновения и творческого процесса. Пришлось часть ресурсов тайком на лампочки потратить. Благо, хоть источником энергии сам служил. Зажмёт цоколь между виброй и жвалой и ну царапать стилом по обкладке грукастыми выделанной. Бывало так в раж войдёт, что цоколь и откусит.
… Так вот, имя собственное стало казаться Клыкуну неблагозвучным. Да и занимаемой должности, - ми-нистр информации и придворный летописец, Ваше Знайство - не очень-то соответствовала кличка бродяжьих времён. Но и корней же не лишаться. Пусть прошлое всё же просвечивает. Ну, то есть, как сама царица, произ-ношение, дескать, поправила… Хотелось ему зваться Кликун. В этом клич слышался. И кликушество, оно же пророчество. И лик, и клика. Серьёзная заявка.
А чтобы Продивна не отмахнулась, как от очередной ерунды, решил реформу начать с имени Задавня. Мол, грубо, царица, подданные пугаются, а ведь не пугаться им должно пред нами, но трепетать восторгом преданности. Не наречь ли его Задарень, или Забавень? Не плохо, а Дивнушка? Так он ей скажет, в оки её без-донные любовь свою, аки струи жгутные направляя… Клыкун схватил обкладку и давай зацарапывать краси-вую фразу, пока не забылась.
Царица только искранула и отвернулась досадливо от скорчившегося в приступе графомании. А отвер-нулась к другому скорчившемуся. Задавень пребывал в блаженном небытии. «Эх, особы, особы, толку с вас… Тот царапает, этот на игле… Его ли я на руках носить мечтала? Или он меня? Даже это забыла. Ну так что ж, это не знания. Эмоции. Их полезно забывать. Они не всеобщие, у каждого свои. И передать их не получается. Что он сейчас испытывает? Тоже надоел, Давнишка, гни. Особов, самцов этих вообще уже и зрить не хочу. От их азарта молодого всё нутро зудит. Я же не гнедь бральная, к сожалению… Не передалось.
Надо бы всех самцов пиратам отдавать. Ленивы они, пусть там работают, тощают… С Клыкуном бы не о любви, а о генной инженерии потолковать. Оставлять из особёнышей одних самок… да и вообще их клониро-вать можно… создавать бесполых особей… трудолюбивых, преданных мне… С этим размножением больше проблем, чем дела. Чара вон, как убивалась, от Грани хотела, а сама уже от этих… грумов понесла. Обещала я тебе, Чара, что не родишь от них, так и вышло. Чем хороша генная инженерия, что это единственный вид мате-риального созидания, когда достаточно только сознания и воли. И никаких мерзких орудий труда! Только во-лей своей гнёшь эти гены, а знанием подправляешь. И научилась этому тоже сама. У них там опять – «нет прав доступа». Перст вам! Запутала Чару обещаниями, подчинила себе. Она всё ждала, надеялась. Петь стала ещё пронзительней. Она поёт, а я дай, думаю, попробую. И волей одной, только волей! сребряная она у меня, что ли? Волей, на знание опираясь прервала её беремя. Первый на планете аборт. Первый – комом. Теперь у неё и от Грани не получится. Но она-то не знает об этом! А может и это попробовать – восстановить её способность к деторождению? И так ли в этом деле особ нужен? Главное умудриться внедрить в неё необходимую информа-цию, сигнал к началу, да чтобы потребка правильно поняла. Процесс-то и пойдёт... Пусть пока надеется… На-дейся и пой!»
Продивна нежилась в ванне. В шестиугольной ячейке. Одной из тысяч и тысяч сот, цепь которых теряет-ся в жгутовом мареве в обе стороны. И где не лежи, цепь – в обе стороны, сколько зрить можешь. Правда, пока ещё не везде так. Пока цепь не опоясала планету полностью. Она знала про соты, про пчёл. Представлялась себе маткой всего царства. А остальные – трутни, солдаты, рабочие – все для неё, только для неё! Клыкун гово-рит, что всё это благодаря внезапно свалившемуся на них знанию. Так ли? Кабы не я, водил бы ты сейчас, Клы-ча, со своим знанием толпы жаждущих от жилы к жиле. Да и довёл ли бы? Поди, у первой бы и затоптали, доб-рохота. А сейчас, гляди-ка, придворный поэт! Надо только поглядывать, чтобы пасквилей клеветнических не царапал, да чтоб не агитировал, за что не надо… Вот так, на знание надейся, а сама не плошай!
Она даже иногда спорила с этим знанием. Вот, поучают, коммунизм – это утопия. Но я-то построила. Причём точно по формуле. «Коммунизм есть советская власть плюс электрификация». Последнего – хоть от-бавляй, в том и смысл. Советы? Я же с ними, недотёпами, постоянно советуюсь, с Чаркой даже. И даже с ним, с вождём этим. Правда, тоже поспорила. Как нам, говорит реорганизовать Рабкрин? А никак, создавать не надо было. Сам же говорил, террор, батенька, беспощадный террор! Или, скажем, Потребкоперация… Ну, зачем потребке операция? И какая? Зашить, чтоб дурью не маялись? Так ведь подпорют, приспособятся… Нет, только генная инженерия, снова к полюбившейся теме вернулась, бесполить, и чтоб никаких фантазий не оставалась. Только работать, работать и работать настоящим образом. А Клыче велеть, пусть стишами изложит, что, мол, коммунистом можно стать только тогда, когда обогатишь свою царицу всем…
Как прохладна хмарь!
Больше всего она любила лежать в крайней ванне. На краю сот. В той ячейке, к которой завтра начнут пристраивать новую, следующую. В соседней ванне пребывала Чара. Она пела и её сильный голос, полный нерастраченной любви, заставлял неистовствовать муарами жгуты, отзываться небеса, плакать Продивну, грезить ширнувшегося Задавня.
Она вглядывалась сквозь возвышенные слёзы в слегка заштрихованную жгутами, ещё не застроенную площадку. Скоро, может быть, уже завтра, сюда на плантацию соскользнут зажгутные с грузом отвердителя в трюмах своего диска. С помощью грукастых споро разгрузятся и примут на борт в заранее подготовленные диэлектрические стойла наиболее грузных особей. Из тех, что сейчас маячат перед её затуманенными оками. Они сделали своё дело. Построили несколько ячеек, их за это разряжали. Сытно, между прочим. А что вы хотите, не за так же! Жила, она государственная, народу принадлежит. Для великих дел служит, а не для того, чтобы, вы тощали тута безмерно. А щас поправляйтесь пока, подзарядитесь, тощие, кому вы нужны, кроме государыни вашей. Больше разряжать вас не надо. Чем тучнее станете, тем сговорчивее будут пираты. Самые ценный товар те, кто на грани лопанья или сгорания. Досадно бывает, когда в ожидании диска, одни зазря полопаются, другие ещё кондиции не нагуляют. Тогда приходится Чару подключать. От её пения даже пираты мякше делаются. А они такие грубые, Задавень молодой, да и только.
Пение то нарастало, то величественно затихало.
- А теперь крещендо! Крещендо!
Продивна любила, когда самые громокипящие аккорды совпадали со звуком лопающейся особи, а если, кто ещё и вспыхнет… Даже про убытки забывала. Правда потом вспомнит ещё…
А пока – вспыхивали багрово, лопались, пурпурно нутро выворачивая, сребряными обкладками много-жды отражая мясистые сполохи, выпирая оптическим обманом синим из красного. И красный сполох ярил си-нее плетево.
- Красный мор, - сказал Клыкун, на этот раз действительно поэтически, - и голос у неё красный.
- Крещендо! – её трясло в хмарной прохладе. Слёзы умиления рисовали вокруг ок немыслимые разводы.
Вдруг:
- Сломали… Чарушка… Дивнушка…
Это в самый-то момент! С трудом выныривая из нирваны, прорычала:
- Изыди! Изыди, дурень… что сломали-то, гни?
- Иголочку… сломали иголочку… у Давнишки твоего иголочку сломали… накажи их…
Она его просто выкинула из ванны. «Что-то тучнеть он стал, с жилы-то не слезая, » – удивилась. Чара замолчала. Небеса ещё долго будут звучать. Но умиления больше не было. Дурак! Она перегнулась через край ванны и хлестнула его свитком, преподнесённым ей Клыкуном. Он даже не заметил, шарил в жиже, иголочку искал.
Свитком в него швырнула. На Клыкуна думы переключила: « Совсем Знайка из ума выжил. Познание ему теперь мелко слишком. Сам пишет-поучает. Азбуку придумал. Царапает на схлопнутых обкладках, что ни попадя. Пишу, заявляет, от имени всех душ. Ещё смеет мне свои вирши преподносить, падальщик. И что пишет: «Крышечка, зеркальце…» На что намекает? Что я на зеркальце, как дикарка, клюнула! Да ещё Противна!»
- Противна! Тинка, остынь-ка!


ТИНКА И СТЕРВА

Что это? Послышалось? Так, помнится, мамаша говорила, когда Дивна капризничала.
- Заданька, вот твоя сестрица. Полюбуйся… Мечтала всё о встрече. Тинка!
К ванне подкатилась шарообразная особь, смутно знакомая.
- Вастер?
- Да, чё уж, Вастер… Стерва я, мать твоя.
- Нет, ты Вастер, фрейлина… а я царицей стала.
- Так это ты Дивнотощая? Это ты соты понагородила, не прошлёпать теперя…
- Соты? Откуда слово такое знаешь? Кто научил?
- Чему тута учить-то? Сотыкано всё подряд, вот и соты!
- Да… - подивилась Продивна, - воистину, кто знает, а кто догадывается.
В этот миг что-то застучало, не понятно только где. То ли в самой ванне, то ли… Дивна отвернулась и тоже застучала как-то чудно по краю ванны. Потом, когда перестала стучать, ванна сама, как бы в ответ опять застучала. Так они с ячейкой забавлялись некоторое время, пока, подумала Вастер, дочке не надоело.
- Чёй-та выстукивашь, аки молонья? – она от недоумения по-простецки заговорила, как в детстве. Фрей-лина, гни!
- Это так по делам… связь… сотовая. С поручиком поговорили… Ма, а ты гнедь бральная?
- Как узнала? Передалось тебе?
- Нет, похоже. У меня другая беда… «А не отдать ли её Задавню, она, ей-жгут, вот-вот схлопнется… по-знает он, наконец, гнедь бральную… а я-то дочь всё-таки, может, что и у нас ещё получится». Такой у неё в голове хаос был, видать от рушащейся любви.
Она перегнулась через борт, посмотрела на Задавня. Он притулился к ванне и что-то сосредоточенно дальчиками выделывал, бормотал. Присмотрелась. А, да это он иголочку починить пытается:
- Сломали иголочку…
- Гнид! – искранула Дивна целым снопом разрядов. Отвернулась. Теперь уже насовсем. Зырк на Вастер:
- Как смела ты, мне Тинка говорить! Стража!
- Тинка, остынь-ка. Вот сестрица твоя.
- Сестрица? – только сейчас она увидела нечто весьма тучное и низкорослое. – Та, что в Центре появи-лась? Что-то она на ребёнка не похожа. Дети тучными не бывают. Карлицу где-то подобрала. Спекулируешь, интригуешь!
- Карлица! Скажи ей, Заданька.
- Какая ещё Заданька!
- Меня, Тинка, звать Задания! – пролепетала не то дитё, не то карлица и добавила: - можно Данька.
- Я тебе покажу, Тинка!
- Девочки, не ссорьтесь!
- Папаша кто её, в таком случае?
- Их Крайность.
- Давни… Задавень?
- Как ты смеешь! Их Крайность, говорю же! Я фрейлиной была, не помнишь, что ли?
- Фрейлиной она была! А я сейчас – царица! Ты должна мне говорить Ваша Тощность!
- Тогда я – царица-мать. И ты не должна мне перечить! А то материнского благословения лишу.
- Я, Тинка, маму спасала, - опять Заданька. - Я Жгут-жила просила. Я шептала, шептала, просила, просила. И он сказал, что я теперь, не как все дети. Я могу от взрослых заряд принимать… И мы с мамой шли, шли… Она мной голод утоляла, а я хоть и толстела немного, но и росла тоже. Потом мы в Сообщество попали. Но только на окраину. Над мамой все смеялись, что она фрейлиной была, не верили. Дразнили нас ваша тучность.
«Вот Жгут приживалок послал на мою погибель», - так и сыпала искрами государыня.
Родственные связи никакой роли в поджгутной не играли. Тоже часть здешней морали. Вернее, полного её отсутствия. Близкими становятся, преодолевая совместно общую беду. Помогая соратнику или сообщнику, знают, что и он когда-то поможет, или другой соратник, но в той же общей борьбе за всех своих против всех чужих. Но здесь не было общей беды. У каждого она была точно такой же, как и у любого другого, но у каждо-го персонально своя. И даже разряжаясь всем сообществом в одно ядро – это была не более общая разрядка, чем в одиночку. И даже самые сентиментальные воспоминания на самом деле таковыми не являлись и в ранг своих не возводили. Ибо такого ранга просто не существовало.
Ну, бывали совместные предприятия. Ну, лопалась я с теми. Ну, так и с теми, и с теми… Так не лопну-лись же, а если бы лопнулись, то сейчас бы не болтали таких пустяков, только Клыкуна достойных. Ну, тот меня употреблял на заре, а этот-то на закате! А с тем мы даже искры вдоль жгутов запускали, он, кажется братом мне был… А сестрица спать вечно не давала и чуть ядрышко у меня не вытянула. Неужто правда её Задания звать, как-то не прислушивалась. Так что, если всех помнить, то до жилы перст дойдёшь, потребкой накроешься. А дойдёшь, какая разница, кто промеж тебя и жилой встанет – свой или чужой.
Можно, конечно, припомнить какие-то особенности старых знакомых, которые когда-то пригодились, может, ещё раз пригодятся. Но ничего полезного Продивна ни про мать, ни про сестру не припомнила. А Зада-вень, хоть и пропал, им его не видать.
- Слуги! Гнать их! Особисты, пользуйтесь, вам на неделю хватит. И карлицей не брезгуйте. Спробуйте её, вам понравится!
- Тинка, если ты ядрышко потеряла… я теперь сама, как ядрышко, Тинка!
Эти слова прокричались Заданькой в омерзительную расщепереннсть особистской обкладки, и высочай-шего слуха не достигли. А хоть бы и достигли… Детей царица согласно природе любить не могла, такой ин-стинкт не предусматривался. А пользоваться ими не было уже никакой необходимости.
Она перевалилась через борт соседней ванны, плюхнулась в Чарины покои.


К детям относились как к неизбежному… ни злу, ни добру. Просто, как к неизбежному. Хотя находиться рядом с особёнком полезно. Вокруг детей существовал какой-то изоляционный ореол, изореол. Это - как бы тень среди непрерывного потока энергии, который, где бы ты ни находился, направлен на тебя и только на тебя. Такой Закон Подлости.
Если детьми обложиться со всех сторон, то окажешься полностью в энергетической тени. Не в полной темноте, конечно. Но как бы в приятной прохладе. В окружении изореола довольно долго можно не тучнеть. Этим и пользуются некоторые опустившиеся многодетные мамаши. Однако, кроме относительной сытости та-кая эксплуатация детей чревата пагубными для обленившейся последствиями. Детей это раздражает, как всякое лишение возможности «гулять». Мамаши ещё больше опускаются и, наконец, практически обездвиженные, утратившие какие бы то ни было навыки, остаются в полном одиночестве, покинутые своими чадами в правильно рассчитанный ими момент. Безобразно тучные, уже невменяемые мамаши, раскисшие до того, что кое-где жгуты проходили сквозь их желеобразную, полурастёкшуюся плоть угасали в полном одиночестве... Да вы не бойтесь, не бойтесь, они не полыхнут, даже не лопнут. С тихим шипением однажды эта мякоть осядет в жижоляцию и рассосётся чрезвычайно быстро. А случись проходить в это время мимо грукастому, он даже не взглянет в сторону новопреставившейся. Обкладок-то там не найти, как ни старайся!
Но если всё в меру, то закон «Дети лечат душу», то есть разряжают обкладки, действует и здесь.
Драйвер Начала и Конца… ДНК…

… Плюхнулась в Чарины покои. Засмеялась, дланькой прикрывшись, Чару заластьем шлёпнула:
- Девонька, спой-ка про то, как схлопнутые с гнедью бральной….
- Ваша Тощность, а особёночек у меня будет?
- Это ты у Грани нашего спроси… Да будет, будет, - снова засмеялась генная инженерша.

ЛИРИК - КОСТОПРАВ

Министр транспорта упивался своим мастерством и могуществом, почти летая верхом по небесам, во всяком случае по поднебесью. Он горделиво обозревал, насколько можно было зрить сквозь штриховку, плоды трудов своих. Задумал, конечно, не он. Сознавал. Но имел полное право сказать» «Аз еси муж, сотворивый сие!»
Планета покрывалась шестиугольными ячейками. Они тянулись полосой под некоторым углом к эквато-ру, параллельно жгутам – естественным средствам доставки. Двуединые полюбовались грандиозной картиной. «Не это ли все царства мира, Малыш?» – говорить с ним стало его новой привычкой, да и время он проводил со скакуном больше, чем с кем бы то ни было. Под жгутом, на котором они искусно балансировали, сквозь ажур-ную затейливость пантографической штриховки, сотканой из нижних струй, проступали строгие контуры гру-котворных чудо-сот. Потоки изожижи, которые раньше свободно текли по поверхности от полюса, на который их приносили неутомимые силовые линии, к полюсу, откуда они всасывались, теперь натыкались на эти свое-образные дамбы. Перед дамбами возникали прибойные волны. Откатываясь назад, волны интерферировались, создавали тоже ячеистую рябь. «А на этих волнах нельзя ли покататься? - Двуединые стали спускаться, ориен-тируся на редкие вспышки нелопнувших, - там сейчас все». Почти у самой жижи Малыш грациозно скакнул на нижний жгуток. Он же летел прямо на него! Граня это хорошо видел! Но жгута в последний момент не оказа-лось на месте. Скакун подвернул заластье. Всадник шмякнулся в грязь. Друг скулил и повизгивал, но Поручик подполз не к нему, а к исчезнувшему жгутку. Тот, хотя он или не он - поди, узнай! – был на месте, кажись.
Клыкун подошёл. Хмыкнул, пядями запожимал.
- Эх, Малыш, - тот заскулил жалобно. – Вывих у тебя, похоже. Попробую лечить.
В тех краях никто никого никогда не лечил. Поручик не понял, что будет делать самозванец-эскулап, но доверял ему всецело. Даже когда резкое движение Клыкуна вызвало душераздирающий вой колченогого одра, не сомневался, что всё идёт по плану. Вместе с воем из пасти драконяки вырвался целый сноп молний. Ближние жгуты выгнулись и закипели. Все трое скрылись в облаке едких паров. Запахло горелой изоляцией в перемешку с озоном, что омерзительней, ещё не известно… Когда пар рассеялся, великолепный скакун спал. Стоя, конеч-но, как скакуну и положено. Во сне он сладко причмокивал и потрескивал молоньями. Клыкун уже что-то заца-рапывал на вытоньшенную обкладочку. Граня заглянул ему под пядь:
- Ну?
Костоправ царапал себе. Граня вздохнул завистливо. Он каждому завидовал, кто умел ему недоступное совершать. Пытался грамоте научиться, но… Конь, вроде, один звук: конь, конь, ко-о-нь. А Клыкун говорит – три. А Граня один слышит и всё тут. А буквиц и того больше – четыре. Ко-о-онь. Нет, не понять! Видно, пра-вильно говорят: Каждому жгуту – свою кергуту. Знайка, так даже стоять на струе не может, а говорит: знание – сила.
- Поручик, - торжественно произнёс новоявленный коновал, - вы присутствуете при заполнении первой в истории истории болезни, прошу прощения за невольный каламбур.
- Что с ним?
- Пусть пока спит… болевой шок… Эх, поручик, если бы всё так же легко у меня получалось…
- А чего тебе ещё не хватает? Ты же всегда при ней.
- При ней-то при ней, да не с ней… она не со мной, что ли… не нужен я ей… Не Задавень я. Всё время о ней думаю, сочиняю. А мои сочинения ей вовсе не нужны…
- Да зачем о ней думать-то! Она же царица! Ей служить надо, как государыне, слушаться… А как особку её перстить полагается, как иначе-то!
- Перстить – дело нехитрое. Да я хочу, чтоб она понимала, кто её перстит. А служу я литературе.
- Кому? Ты, что ей присягал?
- Вроде того… не терпит суеты служенье… прислуживаться тошно.
- Мутит, что ли? – спросил и сразу понял – невпопад. Трудно говорить со Знайкой. Захотелось убежать, кататься, хоть бы без Малыша. Или с Чарой похохотать. Или поплакать под её песни. Только без Продивны с её «крещендо». Но не убежал. Понял, что Клыкуну слушатель нужен. В качестве благодарности за друга остался. А чтоб прекратить тягомотину, рассказал про соты, про рябь, волны. Клыкун забормотал, как всегда непонятно:
- Волны, рябь… это интерференция. Послушай, с другой стороны ванн… дамбы… ну, не где волны, а с другой стороны… там совсем гладко было? Тень… тень должна быть…
- А точно… гладко… как тень с другой стороны, - припомнил поручик.
- Что-то… как бы чего… нет, пока не пойму… Ты бы ещё разок глянул, что там да как. Только внима-тельно смотри, поймёшь, не поймёшь, а запомни хорошенько всё, что узришь. Что-то тревожит меня в твоём рассказе, а что, не пойму… - Помолчал, вздохнул как-то нехорошо и опять заладил, - вот ты говоришь: пер-стить… это ли главное? Ты сам-то что предпочтёшь? В небесах носиться или перстить свою Чару или… или…
- Или Дивну? Кто ж меня выбирать заставляет? Поношусь, апосля – перстить.
- Нет, а если: или – или! Или – или!
- Или – или? – Поручик задумался надолго. С его-то привычкой к блицам. Призадумайся на миг в подне-бесье – враз загремишь! – Ну, как … если уж или – или, то … Дивна… то… Чара, ну… Чара? Нет! Небеса! Только небеса! Чара, только небеса!
- Вот и мне… Я раньше не знал… сейчас только… Знание – это только основа для творчества. А творче-ство для предпочтения, для любви. Я вот сочиняю, сочиняю, а сам будто ей рассказываю… А ей и ни к чему… Вот, ты послушай, что сочинил… Я видишь ли и рифму изобрёл… ну, не совсем изобрёл… когда всё знаешь, разве что по-настоящему изобретёшь! И гекзаметр ещё… хотя, это точно не я, я только использую для создания настроения и соответствия персоне. Вот послушай.
И тут он воздел груки, а оки закатил. Граня опять подумал, что его замутило. Рванулся даже поддержать и опять только смутился, потому что пиит тряхнул требнем и неожиданно тонко и в растяжку пропищал:

Вышла из ванны с перстами пурпурными Дивна,
Я, о, желанная – рубль, а ты, о, желанная – гривна!

Закрыл дланями оки, затрясся. Потом спросил тихо:
- Ну, как?
- Чё?
- Как? – видя непонимание, - сочинил? Я. Как?
- Ты? Так это ты сочинил?!
- Хммм… Ну… спасибо, Граня… хммм… Я знал, что ты поймёшь!
- А чё это: рубль, гривна?
- Это значит, что я – часть её. Я – в ней!
- Часть? Даже Малыш не часть меня, Клыча…
- Ты… ты сравниваешь! А я – часть! Все великие… И Петрарка тоже! – он опять оки закатил.
- Да, ладно, Клыча, часть, ну, часть, часть, - дружески наступил ему на заластье.
- Думаешь, ей понравится?
- Кому?
- Да, Дивне же!
- А, так ты это про неё? А я думал про литера…туру… Это, значит, про Дивну… Про неё? Чё-то… я её всякую видал… а где у неё перст-то?
- Ка-а-ко-о-ой пе-е-ерст?!
- Ну, это… сам же… алый, нет… пурпурный, вот!
- Что? Где?! Как это? Погодь, погодь… - Клыкун схватил обкладку, потом за требень схватился, за перст… И сел в жижу. – Это называется «сесть в жижу»… Дивна с перстами? Нет, это ты, Дюгран перепутал что-то. Или Гомер? Перст-то вообще один!


ГНЕДЬ БРАЛЬНАЯ

Товарки хохотали в одной ванне, плескались, брызгались. Да и Задавень тут же бултыхался. Правда он был никакой, как почти всегда в последнее время. Так плавало нечто, теряющее формы. Игривые особки зала-стьями его гоняли по всей ванне, иногда притапливали, он всплывал, конечно. Иголочку просил.
- Ищи, ищи, свою иголочку! На донышке она, - снова топили, смеялись. Чара звонко и весело заливалась, будто сама тонула. Противна зловеще хохотала. Любовь свою топила. Утомились.
- Хмарь перегрелась уже.
- В другую пойдём?
- А этот?
- Да перст с ним!
- Перст всегда с ним… окальцованный.
- А Двуедин-то наш где? Все скачет… небеса топчет, неналомный, нет, чтобы…
Товарки обнялись в свежей ванне.
- Спой, Чара ещё про схлопнутых и гнедь бральную.
Чара запела. Продивна заплакала. Маму жалеючи. Про жалость ей недавно знание открылось. Чара пела. Небеса отозвались. Да нестройно как-то. Смешалось что-то, расстроилось. Какая-то мелодия другая вплелась. И не мелодия вовсе, а то ли плач, то ли стон.
Рёв какой-то нестройный, тоскливый. Слова с трудом разобрать можно:
- …гнедь моя бральная, ты почто… тра-та-та-та покинула, твои оки бездонные меня бу-бу-бу чарами, бу-бу-бу тра-та вечные, а тра-та приходи та-та без тебя бу-бу-бу жилец где потребочка…
- Что это? – Чара замолчала, небеса вздохнули и – тоже.
- Никак, девонька, странные объявились… да не матушка ли их…
- Здравствуй, Тинка-остынька. Вот спасибо, потешила матушку.
- Ма, ты ли это? … А тоща-а-то… И на меня похожа, будто в жижу тихую любуюсь. Чара, кто я?
- Продивна.
- А эта?
- Ну, прям… тоже ты.
- Это Вастер.
- Фрейлина?
- Фрейлина, фрейлина, - Вастер нахально плюхнулась промеж них. – А мир-то тесен. Опять все вместе. Сообщество новое, да и только! А ещё я мать царицы. А это сестрица её, Заданька. Любит почему-то Тинку. Да ты, дочка, иди пока… ну хоть порисуй. Тебе теперь бояться нечего.
- Как это нечего? А ты-то сама как не схлопнулась? Иль мои особисты плохи?
- Плохи, Тинка, плохи.
- Дивна я! Дивна!
- Ты для меня всегда будешь Тинка. Я тебя так нарекла. А особисты твои совсем невдалые. Грукастые меня у них отбили. Услышали наш последний разговор… А я уж чуть не лопнула. И на тебе – такой подарок на старости лет. А ведь я уже в себе самой сомневаться стала, что я гнедь бральная… Всю жизнь следы заметала. Нет, доченька, надо быть самой собой! Не казаться, а быть! Ты-то это раньше меня поняла. Но ведь и я тебе всё время об этом твердила. Сама боялась, а тебе внушила.
- Спасибо, ма.
- Тебе спасибо. Не была б ты собой… А хороши твои грукастые, ой, хороши!
- Экстремал экстремала завсегда поймёт.
- Не знаю я ваших слов новых, но наверное, ты права… Хороши, хороши, - она так аппетитно потянулась натруженными за ночь пядями, что будь здесь хоть самый круглый самец, даром бы ей это не прошло. А Чара-то глянула на неё и отвернулась. Потом опять глянула, подольше, пока развратница потягивалась. Но опять же отвернулась. – Иные правда схлопнулись, - томно продолжала нимфоманка, - зато… слышь, как завывают. Мне гимны поют. Не всё тебе, Тинка… Гармония бральная по мне растеклась, никакой царице не приснится, хоть ты её по всем ваннам персти.
- Нам с Чарой персты ни к чему!
- Да я зрю ужо. Ни к чему, потому что ни к кому. Никому вы не нужны. Эвон тот – совсем всплыл. Другой обкладки царапает. Энтот, жгут ему не жил, храни потребку, по небесам мечется, как оглашенный… Опять вон пикой замахал, да ещё чудище под ним… А ведь сказано: «Прискачет всадник с небес, будет суд страшный вершить…»
- Ма, это Дюгран Двуединый, министр транспорта.
- Тьфу, - искранула, - опять слова ваши бесовские, гни, застудились совсем, бесперстные!
- Вон перст плавает, приголубь его.
- А и что, и приголублю, и поговорю, доброе слово, оно и драконяке…
- Он давно тебя ждёт, давно ищет.
- Как иголочку! – товарки опять покатились со смеху. И давай обниматься. А Вастер через борт перелез-ла к тому, что от «Давнишки» осталось.
- И что ж, что хмарь нагрелась… Раньше и хмарей никаких не было… Да мы сами любую нагреем. Ну-кось, глянешься ли ты мне? … Так, это вы?! Ваша Крайность! Вот уж не ожидала… Какой… стал. Вижу, не любят вас здесь…  А что плох-то он так стал, ай? – это уже сокупальницам.
- Он, ма, хмарь себе в груку запускает, той вон штучкой, вон плавает. Шприц по-ихнему. От этого его мутить начинает, он ругаться перестаёт, подпевать Чаре пытается. Невидимое видит…
- Страстным становится, - Чара добавила, - болтает всё, будто со мной. Только я в его мечтах не смеюсь, сурьёзная… - и заныла капризно, - да ладно, Дивнушка, ну хватит про особов, хватит.
Она обнималась с царицей, как с особом. Как с Граней. И нравилось это ей также. И удивляло, конечно. А от этого нравилось ещё больше. А Граня пусть с Малышом своим ласкается. Вечно лижутся, как солюбовни-ки. Смотреть противно… А Задавень совсем противный. Мутный всё время.. Лысый. На жиле сидит, а тучный. Даже перст пядью заплыл. А у Дивны перста нет, нечему и заплывать. Зато вибры нежные… дальчики. Клы-кун? Он всё со своими свитками лезет… Скоро они у него заместо перста и станут. Не такой Дивне нужен. Хоть и знают они вместе. Вот если бы Дюгран знать умел. Вот бы парочка получилась! И меня бы, небось, забыли, и Малыша… А может с Малышом, а? Попробовать?
А Вастер всё Задавня изучала. И поняла-таки, прознала.
- Спасать тебя надо… Ну-ка!
Она легко перевалила его через борт и покатила, покатила. Вдруг сквозь жалюзи жгутов зрит: бравый поручик верхом на своём чудище, а перед ними Заданька тучнеется. И вроде как грузит она их по полной про-грамме, а может порожняки гонит, это она тоже умеет. Прислушалась, не надолго остановившись – дух пере-вести. Так, ясно, разбор полётов она им устроила:
- Ты, Граня, всё слишком резко делаешь, а углы прилегания у тебя, ну очень острые!
«Откуда что и взяла, - удивилась Вастер, - вот жижелица! А интонации – чисто сестринские, такая же за-нуда… Тяжёлый, жгут!» – это уже о спасаемом.
- Ты кто такая! – рявкнул Дюгран так, что Вастер с испуга требень к нему повернула, а пяди забыла, в холке что-то так и щелкнуло! А Малыш, тот даже присел. – Ты, искруха тучная!
- А Малыш, - ответом не удостоив, менторски продолжала принцесса крови, - подластья…
Тут Малыш страстно лизнул её по всем вибрам. Она и замолкла, а Вастер дальше покатила свой не то шар, не то крест.
Вскоре узрила: за штриховкой жгутов немо темнеет цепь особистов.
- Эй, - властно окликнула, - старшой!
- Я! Ваша Тощность! – старшой возник из ни от куда, как из жгута слился.
- Так, вы мне этого…
- Их инженерство?
- Их, их… Держите его, к жиле не подпускайте, что бы ни молол, как бы ни кричал. Как совсем набухнет, перед самым лопаньем…
- Ваша Тощность они же уже… вот-вот…
- Молчать! Не таков он! Я говорю, перед самым лопаньем! Перед самым! Ко мне прикатите… Да, смот-рите, мне, не прозевайте! Самих лопну!
- Ваша Тощность! Сделайте милость, упокойте наши души грешные… лопните, Ваша Тощность, ну, хоть меня! Ваша Тощность, Жгутом-жилом молю…
- Сделай, как след, а там видно будет… Зри у меня!
Пошлёпала обратно. У самой ванны её напугал Двуединый. Выскользнул из-за струй бесшумно.


ВЕЧНЫ ЛИ ЖГУТЫ?

Едва Малыш оклемался, Дюгран решил с ним прокатиться до той ячейки. Он понял, что Клыкун опасал-ся чего-то, и, что он, Граня, чего-то там недоглядел. На него понадеялись, ну, или могли понадеяться, а он не дотянул. Этого он допустить не мог. Потому и поспешил в путь, как только скакун перестал хромать. А он бы-стро восстановил свою форму, стал лучше нового, как говорили грукастые, когда им удавалось что-нибудь ловко починить…
Вот и рябь. И как бы тень на самом деле была. Попробовали погарцевать на волнах. Не для души, конеч-но, аттракцион. Волны слишком вялые. Так, с Чарой иногда погулять. А может и царицу такая плавность ука-чивать не будет. Слабенькие волны, вот даже в ванну с них не запрыгнешь.
Хватит скакать, однако, за дело. Вот жгут восстаёт посреди жижи. И что это ему вздумалось именно здесь восставать? Как там Клыкун говорил – флуктуации? Встречаются такие, бывает. Жгут, как жгут. Мутный, темно-синий, налитой… Смотрел, смотрел, долго смотрел, старался… Но так ничего и не заметил. Клыкун сам говорит: всему есть предел. Вот и мой, значит, здесь. Темнеть уже стало. Но не вечерело, нет. Просто жгуты уплощились в небесах, сомкнулись почти, шатёр над путником раскинули. Это хорошая примета.
Темнеет… Темнеет? А жгут-то не темнеет. Он светлей стал! Голубой уже. Совсем бледный! Прозрачный почти… Исчез! А там, откуда он восставал, сребро блестит. Жижи там совсем нет! Круг без жижи. Впервые такое зрю. Круг шире грук, груками не охватишь. Но вот жижа натекать стала, а он сужаться. Вдруг в голое сребро такая молния вдарила, что Двуединых на дамбу отшвырнуло. Пока в себя пришли, жгут уже появляться начал. Бледненький, но темнеет, наливается… Что же это было? Подошёл поближе. Запах озона, горелой жи-жоляции невыносим. Терпи! А сама жижа… Присмотрелся, она в каких-то чешуйках, что ли. Сребряные-то чешуйки… Это что, молонья с тверди выбила?
Никогда такого не зрил.
Теперь есть, что Знайке рассказать. Пусть объяснит.
Клыкун сперва осмотрел подластье скакуна. Тот нервничал, искательно в оки заглядывал сопереживаю-щему Гране, мол, что же это он со мной вытворяет, сейчас больно будет. Граня похлопывал его ободряюще. И больно так и не стало. Малыш, отпущенный, заскулил радостно, но подальше на всякий случай отпрыгнул.
- Лучше нового, - удовлетворённо сказал Айболит. – Но ты его пока сильно не гоняй, пару дней побере-ги.
- Да ладно, он двужильный. Мы уже сгоняли… к тому месту.
Посмотрел Клыкун на лихача как-то тягуче и отвёл оки-то. Будто боялся, что нехорошее услышать. По-искрил немного на голубенький жгуток, столбики пара взглядом незрящим провожая почти до неба. Повернул-ся, выдохнул, ко всему готовый:
- Ну?
Поручик рассказал.
- Ну вот, теперь ты всё видел… А понял?
- Раз видел, значит, понял.
- Ну, не скажи…
- А чё ещё-то?
- А что, если из-за нашей дамбы сребряных кругов станет больше?
- Мы-то здесь при чём?
- А говоришь, понял… Дамба мешает жижоляции поступать к истоку силовой линии. В разрыве изоляции статор и ротор касаются, происходит короткое замыкание…
- Да, да, всё коротко было…
- Не в этом же дело! Здесь одна линия. А почти все они начинаются на полюсе… Дефицит жижоляции на полюсе может привести … к всемирной катастрофе.
- Что ещё за катастрофа? Ванны повалятся, так и без них жили. Ещё и лучше… Я на волнах попробовал – тоска!
- Ты не понимаешь… Мы все мечтаем избавиться от избытка энергии только потому, что её, энергии этой, изобилие. Океан! Девать не куда, и деваться ей некуда. А она всё вырабатывается, вырабатывается. А если статор и ротор…
- Да что за ротор-то?
… генератор перестанет работать. Это катастрофа. Я даже не знаю, что будет.
- Спроси у Их Тощности. Уж они-то знают!
- Вряд ли… она тоже может только предполагать. А последнее время и предполагать перестала. На её улице праздник… Я даже Ву спросил, мол, возможно ли такое… Ему, видите ли, тоже интересно, чем всё это может закончится. И вообще, говорит, вы, говорит, второй случай в истории собой представляете столь, гово-рит, скорого овладения масс одной, пусть даже и идиотской идеей.
- Это он о чём?
- О чём, о чём… сказал же о нас. А закончится чем? Силовые линии падут повсеместно… тем и закон-чится.
- Что? Жгуты падут? Ну, это ты брось! Жгуты-то, они вечные.
Пошлёпали Двуединые к покоям царским с чувством выполненного долга. Пусть дальше Клыкун думает. На то ему знание и дадено.
Хотя и сам он всё-таки, как мог, призадумался. И Малыш, наверное, тоже, потому что тявкнул испугано, когда на них Вастер чуть не наскочила. Да ещё возмущается:
- Тьфу на тебя, - искранула жрица любви, - тьфу, всадник оглашенный.
- Госпожа! Я понял. – Вообще-то Дюгран любил всё понимать, и когда Продивна как бы удвоилась, он попытался понять и это. И вот к чему пришёл, неналомный: - Вы свою копию сделали, чтобы она на виду была у всех. Чтоб все боялись. А сами работаете, никто и не мешает. Вы, я да ещё раньше Задавень – только мы и работаем, все силы работе отдаём.
- Полно тебе… Все работают. А ты сообразительный, значит? Я думала, ты просто ловкий и храбрый, а ты ещё и умный. А как же ты нас различаешь?
- Что ж я, гнедь бральную не отличу!
- Какой ты справный… И скакун твой тоже… Скакун! Как ты выбрал его среди всех? Самый красивый у тебя. – Она пробежалась дальчиками по холке скакуновой и – поручик окам не поверил! – нажала на ту самую точку, по-охотницки! Малыш аж присел, слыши колом встали, а оком-то закосил, закосил и лизнул госпожу по вибрам да с повизгиванием. – Ладный у тебя скакун.
Несколько позже Граня пел и плакал. Слёзы его не были скупыми. Но не это странно, а то, что Малыш тоже пел и плакал. Пели они на два голоса.
- Какие интересные особы меня окружают, - млела Вастер, - вот, что значит элита, сливки общества… Сливки-то сливки, но их же надо уметь взбивать. - Она засмеялась очень собой довольная. – Да к тому же я ещё и перебирать ими всеми могу. Не то, что в Сообществе. Ай да Тинка, ай да молодец, обеспечила маме старость!
Жгуты гармонично извивались. Они теперь почти всё время извивались, так же, как и не смолкало пение жалобных самцовских голосов. Концентрация странных при дворе возрастала.
- Чао, мальчики, - она удалилась покачивая пядями в такт небесной симфонии.
Но у нас, как на сцене: те же и Данька.
По синенькому жгуту катился шарик. Он остановился в своём поступательном движении близ собраль-ников. Крутанулся вокруг жгута и плюхнулся пред оки эпиталамствующих. Они внимания не обратили на суе-сущее. А это как раз и была Заданька.
- Ну, что? Будем тренироваться? Мастерство надо постоянно повышать, иначе вывихи неизбежны!
- Гибче жгута наша Вастер игривая, - вёл первую партию Граня.
- Йа –йа-а –а, - умело и жалобно вплетал вербально обделённый Малыш.
- Жижи нежнее, желанней ядра, ненаглядная, - дальше от переполнявших чувств халтурить начал: - Вас-тер Вастер Вастер Вастер Вастер Ва… - нечто неприличное уже получалось. А скакун знай своё:
- Йа- йа-а- а, - тоже с чувством.
- Э-э, да на вас мама тоже нахлынула… Теперь и поиграть не с кем… Не с особёнышами же искорки за-пускать… Пойду Клычу поищу, может у него ещё знания остались…

ЖДАТЬ ЛИ МИЛОСТИ ОТ ПРИРОДЫ?

Что-то давненько мы планету не разглядывали, как таковую. В ладонях не держали. С модельерами не шушукались. Что там с ней такого происходит, что даже шустрейший Ву то ли недопонимает, то ли не догова-ривает?
Северный полюс. На всей планете температура воздуха практически одинакова. Существуя в режиме генератора, планета вырабатывает побочно огромные количества тепла. Жарко на всех широтах. Очень жарко в нашем понимании. Те несколько десятков градусов, что Светило не додаёт полюсам по сравнению с экватором, существенно стрелку термометра не колеблют. К тому же постоянная циркуляция жижоляции по силовым линиям с полюса на полюс и обратно, но уже по сребряной тверди, сглаживало остатки несправедливости. Правда, на полюсах было почти темно. Силовые линии здесь столь полноструйны и сходятся столь плотно, что свет не проникает выше 80-х широт в обоих полушариях. Вздымаясь почти нормально к поверхности, жгуты стоят сплошной стеной – этаким частоколом. Причём тонкие заполняют промежутки между толстыми.
Дюгран слушал рассказы Продивны об этих краях, расположенных буквально на краю света. От воз-буждения повизгивал. Казалось, адреналин в нём хлещет не меньшими струями. Но экспедиция пока отклады-валась, и некому было видеть, как у самой стены обнажилась сребротвердь узкой полоской. Но именно полос-кой.  И полоска эта мгновенно пролегла вдоль всей стены от горизонта до горизонта. В один миг обезжижили сотни?… тысячи?… силовых линий. Во всяком случае, в небе ненадолго образовался просвет. А на голую твердь, освободившуюся от жижоляции, резко хлынули потоки окружающей жижи. Так резко, что оторвались от своего океана. И появилось кольцо голой тверди второго эшелона. А первое кольцо из-за опустевших сило-вых линий, казалось, расширилось. В оба кольца голой тверди начали лупить молнии. Их неизбежные попада-ния расплавляли твердь, разбрызгивали её, распыляли брызги, отбрасывали назад, настигнувшие было пустоту волны.
Волны, замедляя движение, поднимали нагонной волной уровень напирающей с нижних широт изо-жижи. И она, накопив достаточный напор, хлынула, наконец, к опустевшим истокам. Волны даже разбивались о них, как прибой о мол, но тут же втягивались в невидимые каналы. Изголодавшиеся силовые линии так жадно всасывали изменившую им на мгновение жижу, что опять произошёл отрыв от нижних широт. Мелькнуло сребряное кольцо. Ударили молнии. Полетели брызги. Нагонная волна обеспечила необходимый подпор. И так далее.
Балансирование вокруг точки динамического равновесия процесса, никем не наблюдаемого, казалось, никогда не кончится. А, может, так всегда и было. Может, Дюгран и обнаружит всё это в первой полярной экс-педиции. Во всяком случае, он бы наверняка обратил внимание на то, что нагонная волна светлее вновь прибы-вающей жижоляции. Отсвечивает слегка уже однажды замеченными им чешуйками. А с каждым отхлынивани-ем наступавший океан тоже слегка светлел с краешку. А уж этот «краешек» опоясывал всё Приполярье. И свет-лел, светлел. И расширялся…
Диэлектрик постепенно засорялся субстанцией с противоположными свойствами.

БРАЛЬНАЯ ГАРМОНИЯ

А Продивна тем временем диву давалась:
- Чара, куда все подевались? Скука… Хмари сменить некому… Клыкун обиделся. Лезет со своими ца-рапками. А тучные лопаются, что зря. Скорей бы уж звездолёт… И поручик давно шарлаг свеженький не под-гонял… А помнишь, Чара, в Центре… давно, тогда ещё…Одна всё причитала: «Уедемте, господа, уедемте!»… Интересно, где она сейчас!
- Вспомнила! … А ведь я знаю, где. Далеко. Задавень рассказывал в бреду… Полоскал тут двух особе-лок по хмарям, ширялись… Так одна из них, та и есть: «уедемте, господа»… Задавень хвастался, как пирата провёл. Всего двух, говорит, особелок на шприц поменял. Пират сказал, что шприц одноразовый, а я, говорит, уж который раз…
- Уедемте, господа, - Дивна опустилась на самое дно. Вынырнула, на лике слёз больше, чем хмари…
- Не плачь, дивная, - Чара заластьями хмари черпала и на царицу любовно сливала, - не плачь, скоро Граня прискачет… Да вот и он! Граня! Лёгок на помине!
Над ванной закачались две пары заплаканных ок. Их обладатели – один тихо пел, другой тихо скулил.
- Ну, вы, в натуре, - Чарка шлёпнула по обеим унылым харям своим изящным заластьем, - как стран-ные! Тоже запали? Граня! В оки мне зрить!
- Ваша Тощность, - прохлюпал Граня, глядя почему-то не на Дивну совсем, - позвольте облобызать вашу дланьку.
- Хватит, хватит, - это уже Вастер вынырнула из-за жгутных штор. – Чарку вон свою лобызай. Тинка её совсем замучила.
- Как ты смеешь…
- Смеюсь и смею.
Семейной ссоре помешал ещё один государственный визит.
- Ваша Тощность, - в хмарь плюхнулся Клыкун, - Ваша Тощность, беда может приключиться. Оки его забегали. Туда-сюда. Дивна – Вастер. Мать – дочь. Он тоже отличил, ещё и лучше Дюграна. Двумя способами. Как опытный самец, конечно, и как обладатель знания. Перекрёстное тестирование закончилось стопроцент-ным результатом. Вастер оглядывала его нахально, у него аж пяди поджались. Обратился к царице всё-таки:
- Дивнушка, - на правах старого революционера он всё ещё употреблял прежние словечки, - поговорить надо…
- Я стишами не говорю.
- Дивна дивнотощая, мне не до стишей сейчас… Из-за нашей дамбы сребротвердь обнажается… ротор пробивает на статор. Ты-то должна понимать. Это…
- Это гармония бральная, - томным голосом проворковала Вастер, - гармония между небесами и твер-дью… Как между поэтом и толпой.
- Как вы сказали, госпожа, царица-мать? Вы… Вы угадали мою мысль.
- Не угадала – подслушала. Ты иногда вслух думаешь. И вот что, отойдём в сторонку, что я тебе ска-жу… Дай-ка в свиток глянуть. О, буквицы… Жаль, я грамоте не знаю. Стиши или роскази? – спросила она уже по хозяйски, строго. Он потупился. – Одну твою росказь давеча Тинка и Чарка читали… хохотали всё… а я подумала, как точно и правдиво он всё поведал. Как тему заострил… И ведь ради правды жизни ты беспощаден даже к самому себе. А какие характеры! И как столкнул-то!
- Как тонко… как тонко вы чувствуете, как всё про меня понимаете. О, если бы Дивнушка…
- Мы похожи? Честно.
- Как две капли жижи. Только вы тоньше… душевно… Вы ей не говорите, не надо… А это, действи-тельно, стиши. Но не совсем удачные… Хотя и в рифму… Рифму изобрёл, чтоб, значит, складно… капля-рвакля…
- Читай же!
- Э… не хватает одного слова, никак не могу подобрать. Единого слова ради… тысячи тонн словесной руды…
- Ну же, смелее, мой менестрель!
Он прочёл, смущаясь. Вместо «перстов» – пауза.
- Из ванны… с… пурпурными… А если груки?
- Что?
- Тинка, подними-ка груки!
- Как ты смеешь… - завела свою песню царица, да только грукой махнула.
- Видел?
- Грука… красна… пурпурная! Понял! «С груками пурпурными Дивна». Как точно вы…
- Ты, это, ты, жгутик мой… иногда ты думаешь вслух, я давно это заметила. А как образно. Пурпурны-ми! По правде сказать, она бледненькая, Тинка-то наша. Дланьки едва розовеют. Но твой напор…
- Экспрессия, - пискнул.
- Точно, она! Создала воистину царский образ.
- По правде, госпожа, мне хочется кое-что изменить… это будет ещё рельефнее, сочнее… Слушайте:

Вышла из ванны с груками пурпурными Вастер…

- О, любезный, я не могу принять такой подарок. Мне до сих пор только песни посвящали. Впрочем, тебе видней, любезный… Хотя, послушай, а как же рифма? У тебя была рифма.
У Клычи у самого дух захватило от собственной лихости, когда он выпалил:

Я лобызать эти груки пурпурные мастер!

- Шалу-у-ун, - пропела она, а радужки по окам так и забегали. - Да, и хмарь прохладную сделай-ка.
Очередная жертва прочно сидела на крючке. Так прочно, что можно было не церемониться. Дворцовый воздух напитался изменой, ещё гуще, чем бральными песнопениями.
Клыкун уже заспевал, обливаясь слезами, когда Дивна, слуг не докричавшись, сама пошлёпала к бли-жайшему шлюзу. Чара, хоть и обессиленная, отпустила её с неохотой и всё вслед смотрела. Дивная скоро и воротилась. Оживлённая. Да и Чарка отдохнула уже, ласкам отдалась с удовольствием, без пресыщенности, как давеча. А ласки-то тоже свежие, страстью захлёстываемые. Небывалые какие-то ласки-то. Чара совсем уже, ну, почти совсем растворилась… вдруг поняла: не Дивна это! Молоньями хлестнула обманщицу, прочь бросилась, да в бортик жёсткий уткнулась. Завопила:
- Это ты, старая Стерва!
- Старая? Я что хуже?
- Ты лучше! Лучше! Но это не ты!
- Так я или не я?
- Ты… будь ты… ты… ты… моя…
«А интересно, - подумала Вастер, с удовольствием осваивая новую игрушку, - она тоже будет петь?» Она же не могла этого знать, ведь это был второй на планете роман, расцвеченный розовым. А с гнедью браль-ной, так и вообще - первый.
Но нет, Чара не запела и не заплакала. Она заснула. И когда вернулась настоящая Продивна, (она за-держалась, пытаясь пробиться сквозь глухую стену игнорирования со стороны странных) она не смогла её до-будиться. Их Тощность рвали и метали! Им тесно, тесно было в тех границах, которые им отвела царица-мать. Впрочем, вопли государыни тонули в песнях и плачах, стенаниях и воплях.

       ПАЛУНДРА!

Вот это туша! Такой Их Ненасытность ещё никогда не занимались. Как только не лопнул, пока катили. Воистину Задавень. Такой задавит, охнуть не успеешь. «Если не лопнет, не схлопнется, не полыхнёт, значит, я его вылечу». Вастер вся была воплощением уверенности. Знание бральное, конечно, уступает абсолютному, но кое на что и мы способны.
А вышло так, как она и предполагала. Остатки задавневой жизни раскачивались на тончайшей грани последнего шанса. И так, было, качнулись, что небытиё по локти промеж обкладок залезло и потянуло на себя. Да не за то, видать, потянуло. Нет, наоборот, как раз за то самое. За хворь его гнусную. И даже за предрасположенность к оной. Но за что потянуло, то и оторвалось. И небытиё хвост поджало, заскулило и – прочь с тем, что досталось. А Задавень обратно в юдоль поджгутную качнулся. Худеть стал, тощать.
Она уединилась с ним. Лечить, так лечить! Вот уж и совсем хорош стал. А Вастер, всё натешиться не могла. Не остановиться и всё тут! Поняла, наконец. Её гимны завсегда останавливали. А этот молчит, не плачет даже. Спит только по временам. Странно, как Чара. Чара, Чара… особка! Кто бы мог подумать, что этот груби-ян и выпивоха так тщательно, как жижа сребротвердь, скрывает своё нежное, самочьё (женское, как Тинка го-ворит) начало!
Ещё одно открытие, совершённое знанием бральным наполняло её одновременно гордостью и сладким томлением. Угомонилась она, полностью удовлетворённая. И вовремя. «Как только не схлопнулся, неналомный мой», - подумала и… смутилась, что ли. Некое неудобство ощутила. Какая-то лестная виноватость повелитель-ницы перед слишком преданными ей подданными, гибнущими за неё с восторгом. Впрочем, державной пове-лительницей она ещё особо не была. Но ощущения подобные, как ей казалась, в памяти своей поискала. То ли это наслаждение неловкостью от публичной дефлорации. То ли нежное сочувствие истомившимся в очереди самцам, которым помогаешь, до кого дотянешься и как уж получится, пока те, что ближе употребляют остерве-нело…
- Вы, гни, что тут… - не то рык, не то вопль прекратил её грёзы. Задавень, тонкая натура, пришёл в се-бя. Броню свою вновь натянул и грубить начал, хаять всех. Встревоженные придворные, сама царица окружили сексреанимацию.
- А вы, гни, Ваша Тощность, с вашим, гни, всезнайством! – вновь вернувшийся к жизни, он уже не по-баивался Продивну, видимо, забыл. Видимо предстоит повторение пройденного. Но, государыня что-то тянет с восстановлением конституционного порядка. Не та она стала, что ли? – Не понимаете, гни, что происходит, гни! – продолжал бушевавший, - я сквозь дурь, хмарь и кайф все, гни, ваши разговоры слышал, гни! И понял. Я и то понял, гни!
- Что, Давнишка? – продолжала проявлять слабость царица, - Что понял-то, Ваша Крайность? – вот да-же, что припомнила! Растерялась совсем.
- То, что, гни… Вы, что, гни… Вам же Клыкун всё, гни, доложил!
- Про стиши, что ли?
- Ка-ки-е, гни, сти-ши! Гни, гни, перст, гни! Катастрофа надвигается! Если среброжижа… тьфу! если изотвердь… тьфу на вас, гни… если они соединятся, мы все потребкой накроемся! Полыхнём! Небеса, гни, рухнут!
- А жила останется? – бригадир грукастых спросил, искрами квакнув.
- Ка-ка-я, гни, жи-ла! Дивна! – совсем распоясался, - ты, похоже не въезжаешь, за Клыкуном тогда по-шли. – И закричали все, спохватившись и про Дивну позабыв:
- Клыкун! Где Клыкун? Послать за Клыкуном!
Грукастые побежали, но мимо жилы не проскочили, приложились. Особисты давно их пропускали, ка-кой-то там у них бартер получился.
- Слыхали?!
- Слыхали… - скорбью особистов перекосило. А когда грукастые дальше зашлёпали, то промеж себя тоже:
- Слыхали?
- Слыхали! Слава те, жгут! Дай-то, Жил! Нешто, упокоимся, а?

НИЧЕГО СМЕШНОГО

Камин задиристо трещал и швырялся раскалёнными угольками. Или угольями? Они падали на доски пола, не спеша, гасли, но успевали оставить выжженные следы, наполняя комнату древнейшим из запахов. Пол перед топкой напоминал карту звёздного неба в негативе. Я машинально искал среди чёрных точек Полярную звезду. Когда-то… в прошлой жизни… Дюгран любил лежать перед огнём, смотреть в него. Огоньки не долетят до него, он знал это. И, наверное, в его собачьей башке в такт языкам пламени метались собачьи мысли. Мысли без слов, столь же загадочные и бесконечные, как звёздное небо. Стал ли я лучше его понимать? Понимает ли его Данька? Понимает ли Данька меня? Не смешны ли ей мои полуночные доклады?
Конечно, я не всё ей доносил, ханжески адаптировал. Но дети очень конкретно мыслят, без купюр. А иначе, как построить модель мира, не противореча собственным знаниям и опыту…
Данька, казалось, меня не слушала, сидя на кровати в позе лотоса. Сосредоточено барабанила указа-тельными пальчиками по кончику носа, нахмурившись, выпятив губы, сведя зрачки к переносице. Я замялся, излагая понятие предпочтения, чуть не прикусив язык на словах "гнедь бральная".
- Ага, - сказала Данька, прекращая барабанить, - как все взрослые, ты боишься говорить про любовь.
Она вскочила и запрыгала на упругом матрасе, то и дело, сильно отставая от собственного платьица. Вдруг встала, как вкопанная, упёрла руки в боки, выпятила нижнюю челюсть и шутливо-грозно на меня уста-вилась. Детские ужимки, но я трусливо отвёл взгляд, предчувствуя вопрос. Так и есть:
- Вот ты скажи, у меня ребёночек в животе появится… ну, что ты смотришь, как будто сам не знаешь?
- Не знаю. С чего бы ему появиться?
- С чего. С предпочтения, например!
- Но… я…
- Не волнуйся, ты здесь ни при чём. Ты меня не любишь… и не спорь! Только свои фотографии и лю-бишь… Но когда-нибудь, - она стала пересчитывать пальцы, наконец, растопырила обе пятерни, - через столько лет… или больше… ничего смешного! Да! С вами нельзя о серьёзном говорить. Ни с бабушкой, ни с Татьянсергевной... Так ты скажи, у Продивны где ребёночек появится? Или у Чары? Почему Продивна ей не даёт ребёночка? Куда он делся? Ну… где они появляются?
- Ну, может, в жиже… или жгут приносит…
- Понятно, жгут - это бессловесный аист, а жижа - капуста… а резмужики полезны для здоровья, - глаза чайного цвета наполнялись золотыми слезами.
- Я же просил! И вообще… У них вообще детей не любят, - вылетело у меня.
- Я думаю, что Чара любит, - сказала она серьёзно, - и Заданька потом будет любить своих деточек. Толстеньких. Вот таких, - она надула щёки и снова заскакала, как на батуте. Странно смотрелись её волосы. Тяжёлые локоны в багровых отсветах казались бронзовыми, а метались, как… как волосы.
Что с ней будет через пару-тройку лет? Деревенская девчонка. Неужели она будет курить и материть-ся? А как легко обмануть доверие бабушки, бывшей училки… И однажды… после дискотеки… в своей же расшатанной беседке… в конце лета… в жиже синих сумерек… жил-жгут…
В ворота забарабанили. Собаки наперебой принялись рассказывать о своих заслугах.
- Бабушка! Ой, сколько время? Иди же, открой.
- Открыто, - крикнул я, прошёл на веранду и оттуда повторил, - открыто. С той стороны заходите.
Бабушка обошла дом. Я уже спустился.
- Нет уж, подниматься я не буду… где эта вертихвостка? Ну-ка, иди сюда, я тя за волосья-то…
- Не надо её за волосья.
- Не надо? Людям спать не даёт. Гони ты её! Она кого угодно заболтает. Ну! Где ты там?
- Иду, иду, - и мне: - А банка опять где? - властный Данькин тон меня озадачил.
- Банка? Разве я не отдал?
- Вы никогда не отдаёте, пока я не напомню. Всегда забываете и крыжечки теряете. Баушка…
- Что ты пристала к человеку. Молоко-то вот. Я принесла.
Бабушка поставила на верстак пакет с полной банкой. Из-под кривоватой полиэтиленовой крышечки выплёвывались пузыри и стекали по стеклу белыми слезами.
- А я что, без молока пришла? - я первый раз видел Даньку растерянной.
- Вертихвостка!
Ну да, вспомнил: я весь истомился её ожидая. Раз двадцать выглядывал. А когда она появилась со сво-ей сворой, так возликовал, что даже не обратил внимания, что она шла с другой стороны, не из дома, и… ну, да, без молока.
Странно… с чего вдруг, ощущение… будто меня застукали… в расшатанной беседке…
Селадон вы, батенька!


ПАРАЛЛЕЛЬНЫЙ ПЕРЕНОС

Клыкун из брального зелья, что в него Вастер слила, кое-как вылавливал остатки знания и Заданьке пе-редавал. Она капризничала, не ощущая цельности:
- Куски какие-то, обрывки… Клыча, трезвей, трезвей. Ты же не как все. Ты освободишься от этого… Ещё сказку расскажи.
Клыкун знанием своим понимал, что порча любовная на него наслана. Ву помочь обещал, да новую комету, наверное, отлавливает. Не отзывается. Самолечение затруднялось тем, что в прошлом взаимного пред-почтения ему не перепало. Хоть и старался думать о Дивнушке… Хоть и странный этот детёныш помогал…
- Ну, слушай, Данька. «Глокая куздра конкретно опустила бокра и окучивает его младшего компаньона. Целью этой глубоко эшелонированной операции являлось достижение монопольного контроля над рынком некузявы…»
- Не хочу! Не хочу про передел собственности! Надоело, всегда одно и то же. Тот разбогатеет, а кото-рого обидели, он им всем покажет. Во всех твоих сказках возможности только делят. А откуда они берутся, чтоб их делить? Не хочу-у-уу…
- Ну, хорошо, успокойся… вот ещё… «Седьмой выставил защиту четвёртого уровня, тогда сумеречный интеллект Аглы свернул биополе…»
- Ага, ещё лучше! Надоело! Про вампиров надоело… эзотерика надоела, словеса одни!
- Ну, не знаю… опять про любовь?
- Можно и про любовь. Только, смотри, чтобы любовь не бральная была. Тебе это сейчас крайне вред-но. Крайне! Надо же, и эти дураки Двуединые попались матушке. Уж за них-то я не боялась… Эх, вы, особы!
- Да есть ли любовь, чтоб не знать вожделенья томления, - затянул Клыча жалобно.
- Заткнись! Есть! В сказках, хотя бы есть! Есть! – она треснула его сжатой дланькой.
- Ой-йо-йой! Перст-то мой при чём! Смотри, куда лупишь!
- Бедненький, мой, - она погладила клыкунов перст, - вот видишь, можно любить безбрально. Мне про-сто жалко твой перст, а если бы я попала по заластью, также и заластье бы пожалела… Мне вообще всех жалко.
- Почему?
- Потому что все хотят к жиле, к ядру. Найдут и думают: вот, нашли. А сами ничего не нашли. Потом их совсем не станет…
- Куда ж они денутся, Данька?
- Не знаю. Может, туда, - она показала на лунный круг за тёмным ажуром жгутов.
- Луна, как бледное пятно… - вздохнул Клыкун.
- Луна, как бледное пятно, - эхом она отозвалась, - ты мне такие знания передавай, красивые. Или, как ты ещё пел? «Мыла Марусенька белые ноги…» Так?
- Странно меня к тебе тянет… К детям не должно тянуть… Потому, что ты её дочь? Или сестра?
- Я не простой особёнок. Видишь, я не тощаю, значит от меня тень больше… И ещё я вот, что умею.
Она глубоко в жижу погрузила груки, самой, наверное, тверди коснулась. И водить начала гручонками своими туда-сюда. То широко, то почти на месте. Быстрей, медленней. То приподнимаясь, то погружаясь почти по требень. На синей грязи стали появляться светлые, сребряные линии, разводы. Бледнее, ярче, шире, уже… Клыкун только груками развёл, когда понял, что перед ним некое подобие голограммы. «Картина», - подсказа-ли оттуда.
- Картина! - каркнул Клыкун хрипло.
Там особ держал над собой… ядро. И как бы звал кого-то.
- Кого он зовёт?
- Всех.
- Всех? Зачем всех?
- А ты?
- Что я?
- Ты хотел жилу всем отдать, забыл?
- Забыл… хотя… когда это было… Продивна тогда бардаком напугала, а сейчас – порядок… А ты от-куда знаешь?
Град молний обрушился на картину. Жижоляция вскипела и снова стала синей, чистой.
- Так всегда бывает. И запах… Длани жжёт.
- Диффузия… параллельный перенос, - что-то там, в себе прочитал Клыкун, - жаль.
- Я ещё могу… И жгуты так могут.
- Какие жгуты? Как могут?
- Я видела. Один жгут нарисовал круг. А сам ушёл. А молоньи стали в круг сребряный прыгать. А жижа круг накрыть хотела. А жгут потом снова пришёл. Бледный сначала был. Как луна. Потом опомнился.
- Данька, да это же сказка! Я её сейчас зацарапаю.
- Не сказка. Пойдём покажу.
Данька. Смешная, капризная, болезненная искруха, жижи ниже отвлекала его от Вастер. Душу лечит. А брать её не то что… даже касаться боязно. От тени такое блаженство…

- Кликун! Ваше Зна-а-айство! Господин Клику-у-ун!


КТО ВИНОВАТ? ЧТО ДЕЛАТЬ?

Продивна разобиделась на всех. Забыли, гни, что это она всех их сюда собрала и хмарями прохладными осчастливила. А теперь… одна, что ли, осталась? Ну и ладно! Пошли вы!… В совещании принимать участие отказалась. Залезла в самую прохладную ванну. Чарку кликнула. Та не пошла, к Вастер льнула. Засыпала на ходу. Ну и ладно. На царицу решили забить! Пожалеете. Я ещё с вами разберусь.
Забившие принялись груками и заластьями размахивать. Чара спросонья вдруг запела гимн «Жгутень храни царицу». Задавень искрил, ругался. Клыкун оки горе закатывал. Дюгран к каждому подходил и не сове-товал на волнах кататься – скучно, мол. Малыш, повизгивал. Бардак всё-таки наступил.
Продивна пришлёпала незаметно. Всё ещё надутая, в смысле обиженная. Сказала тихо:
- Кончай базар.
Все сразу замолчали, даже Чара.
- Расскажи, Клыкун, сначала.
Клыкун рассказал. 
- Чё, гни, рассиживать! Ванны рушить надо.
- Все можно не рушить, - по-прежнему тихо, даже кротко проговорила Дивна, - достаточно сделать проёмы через какие-то промежутки.
- Какие промежутки, гни, Дивна! Возле того жгута рушить надо!
- Рушь. Знаешь как?
- Знать, не знаю, а попробовать можно.
- Опять к зажгутным? Разрушку у них выменивать?
- Разрушкой можно жижу ещё больше расплескать, - Клыкун пядями пожимал. – Ресурсы привлекать надо.
- Пусть из длани в длань через борта передают?
- Может и так.
- Долго это, гни! Тогда уж обкладки пусть собирают, - донёсся голос из-за борта.
Заседавшие и не заметили, что с обеих сторон дамбы собралось уже столько особей, что слово толпа было уже не уместно, скорее толпы. Они роптали невнятно, шушукались, выкрикивали что-то временами. На-род хоть и не безмолвствовал, но демонстрировал полный разброд настроений от дурашливых до панических – слухи-то давно уже ползали. Только грукастые решили участвовать в мозговом штурме. «Вече устроили», - подумал Клыкун.
- Правильно, жижу можно промеж обкладок носить.
- Ведро называется, - сказал Кликун и в своём свитке что-то царапнул.
- Гни! – рявкнул Задавень.
Все шарахнулись, а Дюгран даже стяг уронил – позор! Малыш взвыл молоньями, от которых жгуты вскипели.
- Гни! Не так всё, не так! – все молча ждали, послушные, согласные заранее на всё. Задавень выдержал паузу, но не ораторскую, а формулировал, как лучше сказать. - Я тут прикинул… гни. Нам без революционного напряжения всех ресурсов не обойтись. Я… - Продивна дальчик подняла, он уставился на него.
- Говори, Давнишка, говори. А вы все слушайте! – Царица есть царица. Вовремя подала реплику, вни-мание на себя оттянула. Как бы она разрешила. А где разрешила, там и решила. Нацию спасла. – Говори, инженер.
Их инженерство забрался на край ванны. Стал виден всем. Груки воздел и грянул:
- Особи и особки! Самки и самцы! Сообщники! Поджгутная в опасности! Вероломная и коварная при-рода совершила злобный зигзаг! Зиг-заг! Но нас этим не испугать, гни, понимаешь! Плескаться в хмарях про-хладных всем нам полюбилось…
«Молодец! Хороший ход. Ай да Давнишка! Сообщники! Во, даёт. Нет я в тебе не ошиблась… А Чарку накажу, негодницу… Всем нам полюбилось, а всех-то нас не больше десятка, обращается он как бы к нам, а на самом деле ко всем этим… за ваннами. Молодец! Настоящий большевик… где-то слово это слышала. Ну, ну, продолжай».
- … всем нам полюбилось. Но текущий революционный момент требует от нас, сообщники, новых жертв во имя хмарной революции, понимаешь. За всё надо платить, сообщники! Но мы найдём выход! Пра-вильно я говорю?
Пауза наполнилась криками «правильно! найдём!». Только Заданька, в маму вцепившись, всё твердила: «Не найдёте. Ничего вы не найдёте… Уже не нашли…» Сказано, особёныш неразумный.
- Вот и я думаю: правильно! Так пусть же теперь заплатят за наше блаженство легкомыслием порож-дённое. – Он говорил энергично, а источником энергии служила одна только жажда революционной справедливости, вырабатываемая толпой. А что, жажду можно вырабатывать, перед тем, как её утолить… Всяких там «гни» оратор больше не употреблял: – Спасти Поджгутную мы сможем только своими телами. Тучными, понимаешь, телами. Мы будем их мочить в ваннах, понимаешь. В ванны, под самые борта положим самых тучных. Пусть они, наконец, охладятся. Заслужили своим служением! Не все из них лопнут во спасение, кое-кто и полыхнёт. Правильно я говорю?
- Правильно!! Полыхнёт! Жилу давай!
- Правильно, полыхнёт. А полымя борт разрушает, сами видели, нежась в прохладе. Видели?
- Видели! Полыхнёт! Ещё как!
- И я видел, замерзая и переохлаждаясь во имя… я от чахотки пух во имя вас! Но полыхнёт-то, сообщ-ники во все стороны. Даже и помимо ванны. … - тут Клыча его отпихнул и запищал:
- Надо, сообщники, сделать полымя более направленным. - Клыкун вступил в большую политику.
- Во-во, направленным, как сказал всезнайка. Всезнайки ведь тоже нет-нет, да и по делу скажут. Пра-вильно я говорю, сообщники?
По стройным рядам прокатился дисциплинированный смешок. Пару раз свистнули, искранули… Зада-вень длань вздел, а требень наклонил. Из-под него зыркнул грозно. Притихли сообщники. А Задавень дальше чеканит самую дорогую монету, неразменную – слово:
- Направим! Направим революционное полымя на удовлетворение всех наших, сообщники, потребно-стей. И что нам подскажет текущий политический момент?  Текущий политический момент подсказывает нам, сообщники, что самого тучного надо бережно, как и подобает заслуженному, привалить сверху другими туч-ными и заслуженными… И мы это сделаем для них. Они получат свои хмари прохладные! А мы пока потерпим. Ведь кто-то должен пожертвовать собой во имя этих жгутов. Во имя… - слёзы душили его, - во имя… Сообще-ства! Вы помните, как тогда было хорошо и справедливо. И поэтому мы жертвуем ради других! Ибо каждому своё! А мы пойдём дальше! Мы с вами ещё омоем свои заластья в Полярном океане! Вижу, вы правильно меня понимаете. Вот и Малыш со мной согласен.
Восторженные крики: «понимаем! Малыш с нами!», шлёпанье заластий… Искры, молоньи из-под жвал, струи вскипающие… Малыш заскулил. Заданька его обняла, да так больше и не отпускала.
Продивна встала. Затихли. Длань простёрла:
- Всем ясна наша воля? – царица обозрила плотные ряды сообщников. Взрыв лояльности был ей отве-том. «Дура я, дура с Чаркой путалась… гнать её! – искранула в сторону спящей, - хотя… там видно будет».
Когда утихло, Вастер вдруг встряла вразрез с политическим моментом:
- Вы, что же их за особей не считаете, тучных-то? Где это видано, стены рушить особями, Тинка!
- А как хмариться прохладно… видано! И не сметь меня называть… ты, аморальный элемент! Стража!
- Не мы, - Задавень вновь вскочил на драконяку красноречия, - Не мы, сообщники, не считаем их за особей. Не мы, аморальная Вастер, - он глянул на неё и его неудержимо потянуло в сон. Продивна прочувство-вала момент безошибочно - всё сейчас на инстинктах! – и оглушительно шлёпнула заластьями. – Да! – мобили-зовался трибун: - Не из-за нас им теперь полыхать и лопаться! А из-за тех, понимаешь, кто сейчас нежится в чужих мирах. Всего лишь тучностью своей купив беззаботную жизнь. Правильно я говорю, сообщники?
Крики. И Продивна: «Подлец, безусловно, подлец, но какой, дивный! Не ошиблась… Эх, не ошиблась-то, не ошиблась, а ну, как опять подсядет? Нет, мамашу пока оставлю… Стерва, но полезная».
- А кто сейчас нежится в иных мирах, сообщники? Те, понимаешь, кто понастроил здесь сплошные дамбы. Гни! Тут я не удержусь и от крепкого словца. Надеюсь, вы мне это позволите? А?
- Позволим! Валяй по-нашенски!
- Те, понимаешь, кто употребил, гни, бесценный отвердитель не во благо, а на погибель нашу! Проме-няли нашу Поджгутную родину на горсть отвердттеля! И теперь предаются в иных мирах плотским утехам! Но они не только в иных мирах, сообщники! Увы! Они есть и среди нас!
Крики: «долой! в отвердитель их!» А над требнями жаждущих справедливости закачалось передавае-мое из грук в груки импровизированное ведро. Слова у грукастых не долго расходились с делом. В ведре пле-скалась обыкновенная жижоляция.
- «Кто они?» - вы спросите. А кто возжелал всего этого? – он зачерпнул широкими дланями хмари и плеснул в толпу. Потом принял у особиста ведро и вылил себе на пяди синюю грязь. - Вот наше обетованное! Из-под ваших ног взятое, сообщники! Из этого мы вышли, в это и уйдём! Так, сообщники?
- Так! – в неистовом порыве грянули колонны и шеренги.
- Но! – звучно и совсем без паузы «но» отскочило от «так», - но кто-то возжелал иного. Якобы высшего. Кто?! Кто превратил наши исконные Сообщества в бездуховные шарлаги! Кто, я спрашиваю, катал эти самые шарлаги по всей Поджгутной, пользуясь нашим доверием и вашей, сообщники, верой? Кому оказано было высочайшее доверие и кто вместо того, чтобы всеми пядями, понимаешь, лечь за волю, государыни, гни, кто вместо этого бессловесных мучил?! Небеса поганил?! Малолетних растлевал?!
Продивна, наконец, сообразила и приняла пас:
- Министр транспорта! – страшно рыкнула царица. Высочайше рыкнула.
Все уставились на Дюграна. Малыш тявкнул.
- Не дам! – закричала Заданька. – Уедемте!
- Граня! – истошно завопила проснувшаяся Чара.
Он снова уронил стяг, да на этот раз прямо в струю. Кинулся к нему рефлекторно. А Задавень уже ки-нулся на Дюграна. Да попал, гни, на пустое место. Каинова печать шлёпнулась в жижу и рассосалась. А Граня по жгуту скользнул, ухватил стяг, но снова выронил, тот в другую струю попал, повыше. Дюгран - за ним, не-вольно забрался весьма высоко, пока поймал царскую хоругвь. 
Чара внизу перестала вопить и что-то запела, хотела, чтоб Граня услышал. Звуки получились тяжёлые и тоскливые, жгуты отозвались гулко. Все примолкли. Только Клыкун сказал и то одно слово:
- Реквием.
Дюгран слышал эту странную песнь. Она была мрачной. Но вокруг посветлело. Жгуты поредели. Он ещё не совсем это осознал, когда ринулся вниз.
Думал только о Малыше. Или только о Чаре?

КОРОТКОЕ ЗАМЫКАНИЕ

В это время на полюсе стало светло. Совсем светло. Так светло, как не было с тех самых пор, как пал Великий Разряд. По силовым ещё линиям пронёсся ветер. Молнии под стать тем, времён Разряда, обрушились с неба на твердь и восстали обратно. Великое Короткое Замыкание, о котором так долго говорил Кликуша, свер-шилось. Обмотки статора и ротора перестали быть обмотками. Силовые линии исчезли, за ними электродви-жущая сила. Или наоборот, не важно и не определяемо. Осталась только вращающаяся планета с вращающейся ей навстречу собственной атмосферой.
Изожижа до сих пор стремительно летевшая в небесах под действием силовых линий, продолжала те-перь лететь по инерции. Горизонтальная составляющая её скорости уменьшалась из-за исчезновения электро-движущей силы. Оставшаяся в одиночестве гравитационная составляющая направила жижу в умеренные юж-ные широты. Распоясавшийся ураган, не встречая больше упругого сопротивления, силовых линий заворачивал бесформенные грязевые массы в свою сторону. Скручивал их, месил. Вихри, циклоны, антициклоны, смерчи толкались в тесном объёме атмосферы. Синяя грязь сплошными потоками низвергалась в «ревущих сороковых» и концентрическими волнами неотвратимо расползалась по всей планете. Строгую геометрическую картину свирепо комкал всемирный ураган. Уже в тропиках ему это удавалось. Наступил момент, когда вздыбленные ураганом цунами и обрывки концентрических валов сошлись в умеренных северных широтах.
Даже самая мелкая рябь, тоже имеющая сотовую структуру и покрывающая склоны самой карликовой цунами, не исказилась, смывая странные и стройные шестиугольные образования.

        Я ОСОБЁНОЧКА ХОТЕЛА

Дюгран приспособился скользить по этой ряби. Едва успевал менять галсы.
Как смялись жгуты, вспоминал он, стало очень светло и тихо. Светло и тихо. На несколько мигов.
Потом ветер стал прижимать струи к жиже. А горизонт начал подниматься стеной. Он хорошо это зрил. Граня схватил Чару на груки и больше не отпускал. В его пяди вцепилась Продивна. Их Тощность были тощи и плоски и развевались за ним, как стяг, который поручик иногда носил на манер плаща. Могучий атлет ничуть не тяготился своей двойной ношей. Он справился бы и с большей. Малыша, конечно, не потянул бы. Но Дюгран бросился к нему и к Даньке, уже с двумя особками. Однако потоки жижоляции безвольно, но тяжело падающие отовсюду, волнуемые и закручиваемые ветром, скрыли, смешали, раскидали всех. Остались одни волны там, где только что была огромная толпа. Молнии непрерывно сверкали, жижа вскипала, пары душили. Волны становились всё выше. На склонах гигантских волн возникали маленькие волны. Ими пользовался виртуоз, чтобы не упасть, не потерять управления и двигаться. Неизвестно куда. Но остановиться, значило только одно – утонуть. И он скользил, скользил.
Продивна молчала давно. Но держалась крепко, не отпускала. Чара иногда плакать принималась. Укоряла:
- Всё работа твоя постылая… Раньше играл. Как нам хорошо было… Смеялись… Катались… Я особё-ночка хотела, а ты так и не понял. Потом Продивна… работа. Зачем эта работа постылая! Откажись! Откажись!
Она бредила или заговаривалась. Он не понимал. Сказал однажды:
- Работа – это самая интересная игра. Игра использует возможности, а работа их прибавляет. И ещё: в игре идея не может победить материю, а в работе может.
- Это ты Дивнушку наслушался… Продивна, что ты всё молчишь? Отняла у меня Граню и молчишь… И я тебя отняла. И у нас всё отняли… Граня, она не мигает… давно уже. А оки большие… всегда мне нрави-лись.
Они не тучнели почему-то.
Чара пробовала петь. Но ветер относил даже самое лучшее неизвестно куда. Какая там акустика!
И над этим светопреставлением скользил диск.
Жадные пираты рискнули в глубоком вираже, параллельно склону цунами пройти над последней связ-кой живых аккумуляторов и ловко зацепили их ловушкой.
Незнакомый капитан брезгливо извлёк их – единственных и последних - из накопителя. Дюграна и Ча-ру придавил до поры гнётом. Продивну с треском оторвал от поручика. Разъял её, не спеша, на две обкладки. Осторожно вынул из промежности тускло блеснувший крохотный шестиугольник. Громко удивился. Позвал других пиратов. Все они долго разглядывали странную крупинку. Царапали ею стекло. Дивились чёрному цве-ту. В конце концов упрятали-таки её в какой-то футлярчик. Обкладки капитан встряхнул несколько раз и под-весил над вентилятором.
Затем, убрав этот несносный гнёт, свернул добычу в две трубочки. Каждую засунул в отдельный кон-тейнер. Контейнеры были синими, это последнее, что увидел Дюгран. Что было дальше, он не видел и не зрил. Сознание оставалось включённым, но ни один рецептор не реагировал. Остались только воспоминания. В ка-кой-то момент сознание и их пригасило безумием, оставив каждому по одной голографической картинке. Она хохочет над тем, как он упал. И он, держа её на руках, ловко соскакивает со жгута; оба смеются.
Однажды энергия, то есть жизнь, стала из них убывать. Но они из-за своих картинок (не желая с ними расставаться) этого не заметили.


     НАОЗОНИЛО

Ещё соседки не судачат,
Ещё подружка, каясь, плачет,
Со стен стирая, что ты – дура…
Петрарки свет и тень Лауры…

Почему же Петрарки свет, а Лауры - тень? А если - наоборот? Надо будет у Холимпуса спросить.

Тощна-река волнистыми туманами играла в наводнение. Белесый северо-запад медленно угасал, раздувая бледно-оранжевое свечение на севере – отблески колпинских проспектов на низком небе. В протёртостях медленно плывущей облачной пелены мелькали незнакомые звёздочки. Среди них – Полярная, которую одну я узнаю теперь «в лицо», без всяких построений. Дюгран скоро начнёт слив информации.
Слил – принял. Вот и заполночь. В окружении всей своей свиты, распоясавшейся без Дюграна, Данька входит на веранду в школьной форме и с последней банкой молока. Последняя, потому что завтра (уже сегодня) - в школу. Придётся соблюдать режим. Она у нас не только крестьянка, но и отличница. Барышня!
- Нам в школе всем форму пошили.  Ничёшная? – она лихо крутанулась, конус перешёл в диск, обратно в конус, повис, волнуясь. - Снимай!
Я снимаю школьную форму… ну, то есть, её снимаю в школьной форме. Холимпус осыпает её страст-ными вспышками.
- Как там Противна? Я не могу её Продивной звать. Что ещё натворила? Завтра в школу. Ты ведь не выдумываешь всё это? Мне идёт форма? Вот так без молока.
- Очень, - хотя вижу, что весьма на вырост.
- А так? Или так?
- И так, и так. Успокойся, вон как раскраснелась!
- Это не я, ты тоже. Знаешь, как нас в посёлке зовут?
- Знаю, знаю, - я кинулся к зеркалу. – Опять! – И только сейчас почуял: наозонило.
- Да забей ты на это! Я хотела… Клыкун! Уйди! Ты линяешь! Он всё время линяет! Я хотела, чтобы юбочку сделали годе, ну, или солнце-клёш, знаешь? А они сделали гофре…
- Или плиссе?
- Нет, гофре, ты не понимаешь… А гофре простит. А Граня, я думаю, всё возьмёт в свои руки, да?
- Груки.
- Ну, да, груки. И всё там исправит. Там должно всё стать хорошо. Я подумала, мы можем отправить туда плееры. Через МКС. Ладно, с Клыкуном меня сними, потом почищу. Вот так. Правда, он улыбается? Мно-го-много плееров. Настоящих. И они будут в них разряжаться. И будет много музыки, и никто не будет лопать-ся. Да? А годе всё-таки было бы лучше, правда? Я права, что ты молчишь?
- Годе получилось бы дороже.
- Да нет же! Ты только про юбки думаешь! Правильно про тебя дядьки говорят. Плееры бы им помогли, а?
- Наверно… Улыбнись!… Или пылесосы.
- Там же пыли нет, ты что! Зачем им пылесосы! Её так и зовут, Данька? Где она сейчас? А Малыш?
О последних событиях Дюгран мне уже рассказал. Озвучивать всё это не хотелось. Потом как-нибудь.
- Ты плеер принесла? – было бы уместно его сейчас послушать.
- А ты так и не купил себе? Кстати, говорят, что их уже нет в продаже. Крёстный мне другой дал, на-стоящий… обычный. А тот забрал. Я говорила, Муська на него всё время шипела? Рассказывай! Что там? Вон же Полярная звезда! Я её в лицо узнаю. Сам научил.
- Обознались, барышня, это При-полярная. А вам завтра в школу. Собирай стаю, я вас всех напоследок щёлкну.
- Клыкун! Противна! Чара! Задавень! Малыш!

ГРОМОКИПЯЩИЙ КУБОК

А что же породившая их планета? Метаморфозы продолжались своим чередом.
Кислород и водород где-то, как мы помним, скапливались поврозь, чего-то ждали. И дождались.
Ионы кислорода и водорода образовали две гигантские линзы, которые, как две ермолки плавали в стратосферных высотах, каждая над своим полюсом.
Водород, как более лёгкий, парил значительно выше. Линзы, намертво привязанные к электрическим полюсам, после их нейтрализации, получили полную свободу передвижения, но отдались во власть ледяных ветров. Постепенно планета оказалась в двойной оболочке: наружная – из водорода, внутренняя – из кислорода. Между ними пока располагались инертные газы  и распылённые остатки жижоляции. Сама жижа, отличавшаяся теперь океанскими глубинами, и сребротвердь быстро остывали, отдавая некогда выработанное тепло космическим безднам. Слой кислорода по толщине соперничал с новым океаном. Прогреваясь, он поднимался, растягивался, возбуждался. Слой водорода гораздо более толстый снисходительно наблюдал за приближением антипода. Его холодная неподвижность была сродни презрению. Однако состоявшаяся всё-таки встреча оказалась бурной и даже горячей. Полыхнуло над всей планетой почти одновременно. Взрыв всегда имеет какую-то свою конечную скорость распространения, но, сколько всё продолжалось, засекать было некому. И некому было констатировать, что противовращение атмосферы прекратилось. Псевдозвезда снова сменила парик и лихо тряхнула ослепительно рыжими лохмами. Но модельер предложил более модную стрижку.
Когда братание слоёв окончилось, образовалось опять-таки два новых. Часть взрыва, направленная к центру, породила, естественно воду. Газообразная, она быстро скатилась в стадию пара, и планета на некоторое время стала белоснежной (с позиции модельера). То же сотворила и направленная наружу взрывная волна. Модельер запустил чуткие пальцы под верхнюю шевелюру и взлохматил нижнюю. Пар превратился в иней. Благородную седину прикрыла серебряная бандана. Внутренний иней агрегатировал напропалую, создавая градины, те, развивая процесс, сбивались в глыбы.
Глыбопад грянул тоже одновременно над всем океаном. Гигантские фонтаны не успевали вздыматься, прессуемые следующей глыбой. Но фонтаны вздымались и вздымались, будто не вырастали и не опадали, а стояли. Стояли плотно, как раньше жгуты на полюсе. И в то же время это было какое-то свирепое поверхност-ное кипение. В отличие от глубинного, которое тоже имело место. Ведь глыбы, войдя в горячую ещё жижу, моментально вскипали. Гейзеры пара умудрялись продираться через монолит фонтанов в монолит встречных болидов.
Если это и был Страшный Суд, то затеявший его, прежде чем спуститься верхом на коне к месту засе-дания, пожалуй, подождал бы где-нибудь в сторонке. В Чистилище, что ли? Или в каком другом следственном изоляторе. Да и модельер тоже бочком… бочком… к своим звёздам. С ними поспокойней, более предсказуемо.
Глыбы кипели. Океан остывал. Серебряная бандана стала ажурной в результате уже наблюдавшегося нами укрупнения ледяных образований. Они увязали в густеющей из-за испарений океана атмосфере. Теряли скорость и по параболе достигали успокаивающейся жижи. Да это уже и не была жижа. Разбавленная водой, она превратилась в тонкодисперсную эмульсию. Воды в ней было едва ли не больше, чем диэлектрика. Океан стал ещё глубже. Он остыл, вода уже не кипела. Непрерывно прибывающие из ближнего космоса глыбы про-должали его остужать. Льда в верхнем слое было гораздо больше, чем в нижнем. Но обеспечиваемый им ледо-пад оказался не столь бурным и дружным. И ветшающая бандана долго ещё прикрывала поредевшие, но всё ещё непокорные космы облаков.
Молекулы воды и мицеллы постоянно общались. Они то ссорились, то вступали в союзы, снова распа-дались. Эмульсия густела и даже кое-где вовсе избавлялась от воды, твердела. Планета приобрела рельеф. Температура воздуха попала под сильное влияние светила. В верхних слоях океана, в лагунах происходили странные явления. Молекулы выстраивались в цепи. Пробовали то так, то этак. Вода стала помогать в этом. Она была теперь спокойной ласковой. Да и вся планета как-то затихла, завернулась в сплошные пелена низких облаков парникового эффекта. Загадочно ждала чего-то. Опять.
Модельеры, устанавливая и отлаживая Драйвер Начала и Конца, шептались: «Понесла… скоро появятся Первые Праведники».

ТОВАР СЕРТИФИЦИРОВАН

Зашумели в прихожей Ма и Па. Ну, всё, жизнь на сегодня кончилась. Сейчас зану…
- Малыш, опять виртуальничаешь! – Тоже мне, хакер… - Уроки сделал? – Целыми днями ничего не де-лаешь! – Хотя бы в своей комнате прибрался! – Обещал квартиру пропылесосить!
- Я хотел. Пылесос не включается. Батарейки, наверно, сдохли.
- Говорила я! Незачем было с этими живыми аккумуляторами связываться. – Говорила она! Три года пылесос отработал… - Конечно, если раз в год пылесосить… - Да уж не раз… - А, ты только обещаешь! Хоть бы раз в неделю! Я-то через день пылесосю за вами… - Ну, вот, а говоришь, раз в год. Малыш, тащи его сюда!
Щёлк, щёлк.
- Не работает, действительно, - Па потряс агрегат. Чё он всегда трясёт, если что-то не работает? – Как открывается?
Малыш ловко поддел крышку. Извлекли синий пакетик.
- Да, совсем плоский… Знаешь, что внутри?
- Не, а что?
- Ничего. Смотри. – Па надорвал пакетик. Внутри блеснуло белым металлом и чем-то багровым. Па рекламным голосом заверил: – Фольга и тонкий, тонкий слой изоляции. Фольга – это обкладки. Обычный кон-денсатор. Правда, с более широкими потребительскими свойствами.
Па края пакетика в разные стороны потянул. Они легко разошлись.
- Странно, смотри-ка, там что-то есть.
Осторожно ступая, с вытянутыми руками он подошёл к окну.
- Видишь? Кристаллик…
- Звёздочка, типа…
- Странно… Первый раз вижу, сколько раз раскрывал… Мы же из них блёсны делаем. Ну-ка, ну-ка, - очки нацепил. Зачем, спрашивается, увидел же и так, – действительно, звёздочка. Остроконечная. Пять… шесть.
- Что-то не слышу звука пылесоса! – Ма тут как тут. – Что это вы затихли? – Смотри-ка. – Очки дай. Что это? Не бриллиант? – Не знаю, не знаю… Стекло, по крайней мере, царапает… - Да ну вас, шутники! Пом-ню, ты хвастался, что к пылесосу тебе ещё одноразовый плеер подарили, из него батарейка не подойдёт?  Чего только не придумают, лишь бы хлам свой втюхать! – Да ладно тебе, здоровский пылесос… С контрабандой ведь как повезёт. Нам повезло. – Контрабанда? Давно же закон приняли… И никакие они не живые. Тоже по-становление было. Товар сертифицирован. – Да я же, говорю, до всего этого ещё покупал, по дешёвке!
Ма на кухню уже пошла, ей вслед крикнул.
- Это вы о чём, молодёжь? - Ба грохнула в прихожей сумки с продуктами. – По дешёвке… уф, устала… по дешёвке. Все на машинах, а как за продуктами, тёща, пешком, пожалте!
- Мама, вы это специально делаете! Мы же завтра в гипермаркет… - Что это вы пылесос вытащили! Поздно уже. - Что поздно? - Вы сдать его хотите? – Куда сдать? – Куда все сдают. Их же скупают давно. Все приборы с живыми кумуляторами… Да за копейки. Хотя соседу повезло. Справный всё-таки мужик. – Кому они могли понадобиться? – Говорят, что это теперь паритет. – Раритет? – Ладно, ладно, сдай сначала, потом умничай. – Мама, да вы толком скажите! – Малыш-то где? Опять трудиться отправили, не покормив, воспита-тели, все на машинах… Как за продук…
- Ба, я здесь! Вот, нашёл плеер. Да он сразу не работал! Там вой какой-то был… с переливами.
- Вот, вот и у соседа с воем был. Хорошо заплатили. Путёвый-то мужик завсегда… - Ничего не пони-маю! - Конечно! В ящик только на мордобой и пялишься! Новости смотреть надо, политику. Рассказывали про этих живомуляторов… бают, иха планета сгорела, не то потонула. Ну, дык, кумуляторов живых-то больше и привозить неоткуда. Вот, значит, алитет-то и получается. Сосед-то не то, что некоторые.
Щёлк, щелк. Зашипело. Завыло. С переливом. Выше. Ниже. Тише. Быстрее. Мощно.
- Крещендо. Прямо фуга какая-то. Не пойму, то ли музыка, то ли помехи.
- Какие помехи! Это же не приёмник… Да уж и не музыка: воет… прям, гнедь бральная.
- Кто? Как ты сказал? – Па даже очки снял.
- К столу! К столу! Готово!
- Ба, ты иди, мы щас. Ба, ты это чего? - Ба! У неё глаза всегда на мокром месте! - Чего ты, Ба?
- Ничего, Малыш… вспомнила… уехать бы отсюда.
Звуки всё тише, тише. Смолкли.
- Ну всё и эта сдохла… Па, посмотрим? – а сам уже достал пакетик. И Па тоже примолк как-то. Потом загнусавил ни к селу, ни к городу: «Мыла Марусенька…» Зашуршала фольга.
- Па, смотри, и здесь звёздочка! А ты говоришь!
- Странно. Новые модели, что ли?
- Она жёлтенькая.
- Не жёлтенькая… Она светится… О, горячая!
- А та-то где? Ага. Смотри, похожи. Одинаковые.
- Только эта светится… уже меньше.
- А если их вместе… ой! Вспыхнули! Как сварка! Видел?
- До сих пор слепит.
- Ба! Ты видела?
Ба глаза закрыла. Ослепило так? И улыбается как-то… издалека? И голос другой стал:
- Уедемте, господа.
- Да что это вас никак не дозваться! – снова Ма из кухни прибежала. – Мама, что с тобой? Уедем, зав-тра же и уедем на дачу.
- Вспомнил! У меня же ещё тамогочи есть на живомуляторах!.
- Ладно, хватит ломать, пусть пока полежит. - Или соседке на даче подаришь. Она, Малыш, тебе понравится. Весёлая такая девчонка, ловкая. То на минитракторе, то коров гоняет, то по брёвнам скачет. И всегда с собаками … - Ага! Клыкун с ней, Чара… - Ещё Противна! - Да нет же, Продивна! Болоночка беленькая!









     ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ


Это не предисловие, а вместо предисловия, поэтому оно на месте эпилога, каковым не является. Я понятно изъясняюсь?
Всё это поведал мне Дюгран посредством Полярной звезды и великой реки Тощны (Их Тощность здесь ни при чём. Недовоз возвышается всеми своими чердаками именно над рекой Тощной.). Как ему жилось в мо-настыре среди братьев, послушников, трудников и четвероногих обитателей, он не распространялся особо. Может, время ещё не пришло… Как вообще он к ним устроился? Думаю, заглянул старшему брату в глаза по-глубже, поразил кротостью своей, тоски подпустил, а то и слезы. Кто ж устоит! Но он потом отработал! Обмолвился как-то, что от крыс обитель избавил, и пастухи им не нарадуются. Что же до его духовной жизни, пока молчит.
А то, что изложенное суть не измышленное, но всего лишь кропотливое описание имевших быть ме-сто коллизий, сомнения вызывать не должно. Как говорится, измыслить можно было бы и интересней. Да и сам предмет… хоть и живёт там его тёзка, но только новоозадаченный богоискательством пёс мог обратить внимание на столь бедную событиями планету. Возмутительная нечитабельность предложенного текста, вы-сокомерное пренебрежение потребительскими свойствами продукта, надругательство над сюжетными тради-циями – таких эпитетов заслуживал бы автор подобной беллетристики.
В самом деле, чей послеобеденный отдых украсило бы вопиющее отсутствие кровопролития, отсут-ствие в повествовании денег, возможности их украсть, поделить или переделить. Уснёшь ли ночью, дабы на-браться сил перед грядущими достижениями, читая преснятину при полном отсутствии погонь, фальшивых завещаний, махинаций с акциями и прочих дефолтов. Да, что там говорить: элементарному адюльтеру не нашлось места! А сладкая парочка чиновник-мошенник? Ну, чем скажите на милость им там заниматься! Какой откат с трансферта отвердителя? Бартер на хмари? Тендер на ремонт жгутов? Утилизация насущных потребностей электроорганизмов? А впрочем… почему бы и нет?
Да! Вот с этого места и можно было бы начать сочинять. Но Дюграну недосуг, ему, подозреваю, даже не до сук теперь. Я же графоманией не страдаю…
Изобилие, как вековая мечта человечества о Золотом веке, обернулось на Мадагаскаре золотым кош-маром царя Мидаса, и количество жизненных проблем не сократило. Плюс поменялся на минус. И всё. Всё.
 А народец жалко. Только-только познакомились со всемирным прогрессом… Только-только начали закладывать в фундамент благополучия глыбы контрабанды, таможенных льгот, патронажа сверхдержав. Не дошли даже до рекламы пресловутых «живомуляторов». Хотя предел, конечно же, должен быть, основы ка-кие-то, идеалы… Не всё ещё и у нас потеряно. Ведь, когда есть возможность делить употребление сверхпри-былей на благо народа в обстановке строгой секретности и гостайны, реклама… впрочем, я отвлёкся.
А то, что четвероногий богоискатель совсем не по-пуритански педалирует гендерные проблемы, тоже свидетельствует о документальности повествования, отражая реликтовую основу очевидца. Здоровую, между прочим, всё-таки кобель, прости, Господи. И ежели кто занудит по поводу «юмора ниже пояса», то, вступаясь за своего друга, уточню термины. Сдаётся мне, что любимый всеми сословиями «юмор», ориентирован не столько на нижнюю половину тела, но и ещё на, как бы это сказать, на дальнюю его четверть, что ли? Ничто не вызывает ни более тёплых улыбок, обозначающих: «свой», ни более искреннего смеха, чем некоторые обстоятельства деятельности ЖКТ. Такой уж это тракт ко храму всеобщей ком-муникабельности.
Вообще рафинированная интеллигенция избавилась от точек после букв Ж и Г, как мне вспоминается (о, как долго я живу!) в начале 70-х. Это устно. В 80-е – письменно, текстуально. И мне кажется, что я знаю, когда в дамбе цензуры появилась первая течь, а мальчик с пальчиком гулял где-то не там…
Представьте себе кинотеатр 60-х в районном городишке... Экран широкоформатный, звук уже пере-мещается из конца в конец зала и даже над головой. «Показывают» эпопею «Война и мир». Зал полон не только местной аристократией и школьниками, но и рабочими и колхозницами. Шляпы и кепки (скорее, фу-ражки – такие они солидные) чинно прикрывают колени. Лысины блестят из-под «полубоксов», «канадки», не ведающие головных уборов, блаженно обсыхают, расставшись с дождём. Платки и шали опущены на плечи «плюшек», шубеек, «джерси». Всхлипнет впечатлительная школьница, одернет её мамаша сквозь свои слёзы. Сострит второгодник, будущий не то поручик Ржевский, не то просто дембель. Вздохнёт даже какой-нибудь председатель – советский, но помещик, помещик, но советский. На кого-то шикают: семечки посмел грызть! Для райцентра – это моветон. Всё-таки долби-звук, созданный для глушения поп-корна, ещё не изобретён.
Весь городок здесь. Фильм «идёт» несколько дней, но зал всегда полон, хотя билеты дорогие – 35 ко-пеек за серию.
На экране Россия. Чужая, странная. Хотя страсти знакомые. Пьер столом на Эллен замахнулся, как давеча мой-то… Долохов из горла, как Васька, блин… (Да, а словечко «блин», употреблялось ли тогда?). Цы-ганок целуют. «Какие развратники всё-таки были,» – шепчет училка. Чужая жизнь. Совсем чужая. Гораздо чужее той, что через четверть века с другого конца света по-хозяйски расположится в каждой гостиной или коммуналке на миллионах телеэкранов. И те из вышедших тогда из кинотеатра, просмотревших «тяжёлую картину», те из них, кому доведётся дойти до мягкого кресла и сжимать в слабеющих натруженных руках пульт, и даже те из них, кто не будет вставать с продавленного дивана, чтобы старомодным переключателем каналов убить ненавистную рекламу, станут жить общей жизнью то с рабыней Изаурой, то с просто Марией. Ведь видеть каждый день, всё равно, что сожительствовать. Так и гиппопотамы своими могут стать.
А там, в кинотеатре… Ну, пришли, может, и всей семьёй, а куда ещё идти-то? А мысли-то в «картине» не одноразовые, неподъёмные. Страсти перепутанные. Жизнь чужая. А рядом – своя.
- Пётр Сергеевич, видела, с кем был?
- Опять с новой?
- Вон, смотри, смотри…
А на экране Кутузов на белом коне. Войско перед ним несметное. Воины-победители. И Полководец про побеждённых врагов: «… мордой бы их…», и без всяких точек.
И зал стал един. И с ним Толстой, Бондарчук, Кутузов… Смех искренний, теплый, по-настоящему добрый, объединяющий.
Ну, то есть, как Кутузов разрешил, так и пошло с тех пор. А секса-то ещё не было. Вот и ждали, пока Сорокин придёт. И культивировали «юмор дальней нижней четверти».
А что касательно до всяких там перстов… Перст, хоть у того же Даля спросите, суть противополож-ное духовному. Нечто архиплотское, земное, основа плоти.
Адам перстяный – это перстен, первый человек на земле. Ещё пальцем деланный. Божьим пальцем.

                2004,октябрь,СПб,Недовоз.