Далеко за деревней, в глубоком овраге, копала бабушка Михайлина глину.
Давно уже ей надо было замазать и загладить печной под, но всё руки
не доходили. И вот теперь, посадив огород, по утреннему холодку, держа под мышкой старенький мешок, вскинув на плечо лопату, пошла к глинищу.
Глину носила оттуда ещё её свекровь, уверяя, что лучше её нет в округе.
Замазанный печной под так затвердевал, что и ведёрные чугуны, передвигаемые кочергой не оставляли бороздок. Издалека приходилось нести этакую тяжесть, но овдовевшей Михайлине надеяться было не на кого.
За многие годы в глинище люди вырыли наподобие лисьих нор глубокие выемки. Хорошая глина тянулась тонкой прослойкой и каждому хотелось, если уже тащить на спине, так то, что и впрямь нужно.
Михайлина ползком, на животе, по пояс забралась в одну из таких нор и
выгребала руками настроганную лопатой глину. Тяжело дыша, утирала пот
высоко закатанным рукавом невольно прислушалась: земля стонала. Этот
стон исходил изнутри, откуда-то из глубины, будто тяжело больная женщина, уже не надеясь ни на что, просто глухо стонала.
- Господи - Исуси! Да что же это такое деется? Сколько живу, не слыхала такого. Помилуй мя, Господи... - крестясь, шептала старуха, торопливо пятясь назад. Дохнув свежего воздуха, она несколько успокоилась и опять полезла в узкую нору, крадучись, словно там поджидало её нечто страшное. Через малое время
стон перешёл в один нескончаемый гул, будто ревела разъярённая река, несущая на себе ломаные льдины. Непрестанно шепча молитву, Михайлина нагребла четвертинку мешка глины, свернула свободный конец мешка тугим жгутом и, с трудом вскинула себе на спину. Опираясь на лопату, как на палку, наискосок по звериной тропинке, стала взбираться наверх. Тропинку перебегало множество полевых мышей, ящериц. Даже выбежавший заяц чуть не угодил ей под ноги.
- Да вы ошалели, что ли?! Кто это вас так напугал? Что за напасть на вас нашла? - ворчала Михайлина, шаг за шагом взбираясь по крутояру.
Добравшись до кромки яра, женщина сбросила мешок на уступ и сама села рядышком. Тёплый ветерок шевелил выбившиеся седые волосы. Где-то с
надрывом каркали вороны. Михайлина оглянулась и, приложив руку ко лбу
козырьком, стала смотреть на орущую воронью стаю. Было непонятно, что собрало эту галдящую стаю в ясный солнечный день.
Старуха, оставив мешок и лопату на краю оврага, держась за поясницу, стала подниматься на пригорок, где за чахлыми кустиками тянулась полевая дорога, ведущая в село. А за дорогой тучными зеленцами виднелась озимь. Всё это она знала, но не за тем заложив руки за спину, чтоб хоть как-то выпрямить ноющую поясницу, шла к дороге.
Обошла кусты, ступив на наезженную дорогу, остановилась,
отдышавшись, взглянула на поле. Крик ужаса застрял в горле. Она так
и осталась стоять с открытым ртом и с распахнутыми от страха глазами,
только руки судорожно сжимали концы сползшего с головы платка. Среди
истоптанной зелени хлебов лежали тела молодых воинов, будто скошенные луговые цветы. Кое-где бродили оседланные кони. А вороны кружили
и кружили над полем, терзая душу своим карканьем.
- Господи Милосердный! Так вот отчего стонала Земля-матушка! А я-то,
дура старая, в овраге ковыряюсь. Ах, Боже ж ты мой, что деется, что деется
на белом свете! - сжав голову руками, причитала плачущая женщина. - Чего
ж это я стою? - спохватилась она. – Может, живой кто остался... Надо бы
поискать. Матерь Божья, страшно-то как! Видать битва тут была нешуточная.
А я нет, чтоб дорогой, как люди ходят, а я оврагом, снизу, от речки пошла к
глинищу. А то б давно увидала. Пресвятая Защитница наша... Может,
и лучше, что невидала страшного побоища. Не выдержало б моё сердечко,
как есть лежала б я в придорожной траве... - бормотала бабушка Михайлина, переходя от одного к другому окровавленному телу.
Из-под груды тел послышался слабый стон. Женщина остановилась,
крестясь, подумала: "Не померещилось ли мне? Нет. Стон опять повторился."
- Сынок! Где ты, миленький? Отзовись!
- Тут я, тут. Помогите за ради Христа...
- Помогу, помогу родненький. Помогу, соколик ты мой, - шептала Михайлина, перевязывая голову молоденькому воину тряпицей, оторванной от подола своей сорочки.
Так и остались на краю оврага лопата и мешок с глиной. Домой старушка
вела, елё волочившего ноги ратника. А навстречу ей уже шли бабы и
молодухи. Каждая спрашивала:
- Не встретился ли ей кто-то из её родни или из соседей?
- Да где там? Разве ж в такой кровище кого распознаешь? Ох,
горе лютое пришло на нашу землю! И некому её прикрыть, кроме сынов
наших!
Уже и лето минуло. Осень оголила сады, а воин всё лежал на набитом сеном матраце. Михайлина пыталась разговорить его, но только
всего и узнала, что Яковом его зовут и, что он единственный сын богатых родителей. Иногда, во сне, он звал свою матушку и Даринушку. А когда она стала расспрашивать, кто она такая эта Дарина, "Девица",-
только единственное слово и выдавил из себя несчастный. Видать сильно переживал. Терзала его разлука хуже сочащихся ран.
День за днём два года минуло с того страшного дня. Поднялся Яков.
Хоть и прихрамывал, но всё же ходил. Одна беда - не видел света белого.
Трудно ему, молодому, было смириться с настигшей бедой. Всё вздыхал
и о чем-то думал. А однажды спросил:
- Ежели я домой вернусь таким, неужто обрадуются мне?
- Что ты, милый?! Да мать, наверное, все глаза выплакала. Рубахи твои
целует, да молит Бога о твоём возвращении... И у отца одна надежа, что
ты возвернёшься...
- А девица? – одними губами спросил он.
- Девица? А это... - замялась Михайлина, подыскивая нужные слова. А они, будто
цыплята в высокой траве, разбежались. Вот, поди, собери их. - Девицы,
они ведь разные бывают. Одна до веку тужит да всё выглядывает милого.
Другая ждать обещается, а ещё следочки его дождиком не смыты, она и думать
забудет, - старушка взглянула на него и спохватилась. "Да, что ж я, дура,
болтаю? - мысленно казнила себя женщина. - Побелел весь, ознобом бьёт
сердешного. Господи, да что ж сказать ему, чтоб успокоить?"
- Да ты, сынок, не переживай так. Вот силёнок наберёшься и пойдёшь к ней.
Ты не горюй! Вот возвернёшься и свадебку справите. А как же. За такого
соколика любая пойдет...
- Не надо любой. Одна она у меня, одна, - тихо молвил Яков.
В первые морозы несла Михайлина вязанку хворосту и наткнулась на
замерзающего босоногого мальчонку, свернувшегося котёнком на охапке
свалившегося с воза сена. Худющего и грязного принесла домой.
Накормила, воды нагрела, выкупала бедолагу, и на тёплую печь спать
положила. Да так и оставила у себя. Соседи только головами качали:
«Сама на одной картошке сидит, а всё нищету в дом собирает... « Другие же хлебца приносили, молча клали на стол и, перекрестясь на потемневшие лики святых уходили с надеждой, что если их сыны в беду попадут, то и им поможет чья-то добрая душа.
Долго хворал Данилка, но, благодарение Богу, поправился. Будто
солнышко засияло в Михайлинином доме. Мальчонка то песни поёт, то задрав
ножки, на руках ходит по застланному соломой земляному полу. А бабушка
прялочку прядёт да сказки сказывает. Так зиму и пережили.
Весной пошла Михайлина в овраг за глиной, и Данилка за нею увязался.
Бежит, посвистывает, будто козлёнок взбрыкивает впервые выбравшийся
на лужайку. Смотрит на него бабушка, улыбается и про себя думает:
"Добрый молодец из него вырастет. Дожить бы только да поглядеть на
него. Нет у меня злата-серебра, но не лишил меня Боженька радости.
Вот, будет потом кому хоть водички подать, коли слягу..."
Уже и глинище видать, как вдруг хромой заяц перебежал им дорогу.
- Зайчишка! Зайчишка! Бабушка, гляди, вон ушки из травы торчат.
Он, наверное, думает, что мы его не видим. Видим, видим! - прыгая на
одной ножке похохатывал мальчик.
Что-то екнуло внутри у Михайлины. «Хромой перешёл дорогу - не к
добру», - подумалось ей. Но так ласково светило солнце, сновали весёлые стрижи, что не хотелось думать о плохом. «Откуда ж ему взяться, в такой радостный
день?» - успокаивала себя. А сердце тоскливо щемило и ныло.
- Тьфу ты! - сплюнула в сердцах старушка.
Спустились в овраг. Данилка у ручья хлопочет, а Михайлина опустилась
на колени перед выдолбленной ею же в прошлом году норой. И только пару
раз ковырнула набухшую влагой глину, как услышала из глубины земли
еле слышимый стон. И в тот же миг обрушилась глыба. Старушка и охнуть не
успела. Страшным криком закричал Данилка. Но пока кликнул людей да
пока откопали, она уже не дышала.
Сиротами стояли над её могилой поседевший сгорбившийся Яков и худенький мальчик. Повздыхали соседи и разошлись по домам.
- Пошли, Данилка, и мы искать свой дом. Ты теперь будешь моими глазами. С Божьей помощью, доберёмся как-нибудь до родных мест.
И пошли они от деревни к деревне, с горки на горку через леса и
поляны. Кто хлебца даст, кто кваску глоток. Всё лето шли, пока не набрели на одинокую ракиту, одну-одинёшеньку в широком поле. А под той
ракитой - неглубокий колодец. Зелёные косы шатром укрыли от стороннего
глаза покрытую туманцем воду. Незаметили колодца и путники. Сели в тенёчке, съели по сухарику. А как пуститься в путь, срезал Яков ракитовую веточку.
Вспомнилось ему, как когда-то мальчишкой вырезал он свистки да дудочки.
"Уж, какая-никакая получится у меня дудочка, а всё веселей", - подумалось
ему. Но только приложил к губам, заиграла она, заплакала, да так,
что даже у Данилки слёзы на глаза навернулись.
Недалеко отошли они от ракитового куста, а ноги дальше не идут.
Будто держит их что-то. Сели на траву и приуныли. Яков нечаянно дудочку на землю уронил. А как коснулась она земли, так
в младенца и превратилась. Заплакала малютка. Слышит Яков детский плач и понять ничего не может.
- Не плачь, маленькая, не плачь, - ласково заговорил Данилка.
- Вот я сейчас сниму свою рубаху и заверну тебя.
Снял он рубаху и только хотел взять девочку на руки, как она опять в
дудочку превратилась. Мальчик пожал плечами и отдал её Якову.
"Неспроста всё это",- подумал Данилка, а вслух добавил:
- Сыграй, дядя Яков. Может, расскажет нам дудочка, что с нею
приключилось...
Яков приложил к губам дудочку, она и заговорила. А голос до
боли знакомый. Парень слушает её и думает: "Вот так Даринушка моя говаривала, да только где она теперь?.."
А дудочка, будто расслышав его мысли, ответила:
- Тут она, рядышком твоя Даринушка. Дитя под сердцем носила.
А как пришла лихая весть, что не вернётся её возлюбленный Яков домой,
а сложил он головушку на поле брани, не поверила. Пришла в дом его
родителей и призналась им, что внука носит. Рассердился отец. Велел
прогнать со двора. Дескать, была бы знатного рода, а то сирота
бессеребряная. Да ещё и брюхатая. Заплакала мать, стала упрашивать его.
Да где там. Затопал ногами отец. Велел собак спустить. И ушла Даринушка в чистое поле. Всю ноченьку стояла, горько плакала. А как солнышко взошло, превратилась в ракитов куст. Там, где падали ее слёзоньки, появился колодец. Вода в том колодце горячая и роса поутру на ракитовых листах, что слеза горючая. Вот уж три года стоит та ракита посреди поля чистого.
Засунул Яков дудочку за пазуху и велел Данилке вести его к той
раките. Сам не упомнит, как и дошёл до неё. Обнял, прижался щекой и
горячим шёпотом полились слова, что наболели в душе за долгие годы
разлуки. Рассказал ей про страшный бой с лютым ворогом. Про спасительницу свою тётушку Михайлину, как о доброй матушке поведал. И про
Данилку не забыл. А мальчонка, знай, посапывает себе на травке.
Вот и рассвет светлые крылья расправил. Взошло солнышко, и превратилась ракита в красавицу Даринушку, в шёлковом зелёном сарафане.
Обняла она Якова и говорит:
- Видать, много горя пришлось тебе пережить, коли ты так состарился.
Искупайся в этом колодце, а дудочку мне верни.
Взяла дудочку в руки Даринушка, приложила к груди, и обвились вокруг
её шеи детские ручонки.
- Доченька ты моя, милая! Вот и дождались мы гостя дорогого...
Умылся колодезной водой Яков, и прозрели его глазоньки. Омыл свое
тело, и исчезли рубцы от тяжёлых ран. Окунул головушку в водицу, куда
и девалась седина непрошенная. Обнял молодец Даринушку, поцеловал доченьку,
взял за руку Данилку, и пошли они в родительский дом.
Обрадовались старики, повинились перед невесткой, а уж внученькой
не налюбуются. Данилку Яков за сына принял. Даринушка доброй матерью
была, еще трёх сынов ему подарила. И жили они в любви и согласии до
самой старости.
4 апреля 2001г