Колокольный звон едва доносился до этого безлюдного места. Размеренно гудел большой колокол, ему вторили колокола поменьше, а малые заливались малиновым звоном, радостным, как раннее погожее утро. Влас лежал в недавно сметаной копне, не шевелясь, затаивая дыхание. Знакомая мелодия колокольного звона, казалось, рождалась под самым куполом высокого неба и ширилась, как расходятся круги на воде. Он смотрел на поднимающиеся над заводью рваные клочки тумана и сам тянулся ввысь, к этим звонам, к этой бесконечной радости, к
блаженству души. Но в голове возникали земные мысли. Они соскальзывали с невесомых беленьких облаков, беспомощно оседали на чахлые кустики, на камыши, на зеленоватую воду.
- А какая она, радость? Что творится с человеком в эту самую минуту? - шептали его губы. Но он не ощущал этого. Казалось, это шепчется камыш. Ничего странного в этом шёпоте не было, ведь где же ему, растущему в этакой глуши, знать, что такое радость. А может, знает? Вон как встрепенулся, закачал упругими листами, подставляя их под ласковые лучи солнца.
Колокольный звон то нарастал, то затихал. Влас опять прикрыл глаза. Не хотелось шевелиться. Но мысли уже проснулись и исподволь подтачивали, грызли, донимали, скреблись по мышиному. И вот уже где-то в глубине души нарастает протест, а за ним гнев вырывается яростью.
- Какая уж там радость? Да у меня её сроду не было!
Разметав сено, которое укрывало его от ночной прохлады, Влас вскочил на ноги, схватил котомку и, не оглядываясь, пошёл навстречу солнцу в поле, где только небо и ветер, чтоб ничто больше не напоминало ему о мрачных мыслях. Но мысли, как стая собак, увязались за ним и лаяли, и визжали, и больно кусались. Влас отмахивался от них, а они всё наседали, превратясь в назойливых мух. Он провёл пятернёй по нечёсаным волосам, вспомнил, что свою соломенную шляпу оставил на чахлом кустике у копёнки, которая приютила его на ночь. Оглянулся, но вокруг была только степь без конца и края. Прислушался, и только сердца стук отзывался в груди большим колоколом.
- Эко меня разбередило! Вон сколько отмахал, будто гонится кто за
мной. Тьфу ты, напасть! Никак умом тронулся?.. - вполголоса сам с
собою говорил Влас.
Эту привычку говорить сам с собою он приобрёл недавно. Этак года
два назад, когда стал примечать седину в волосах. Тихо, шаг за шагом,
подкрадывалась старость. "Какое грустное, безотрадное это слово - "старость!" Ему почудилась огромного роста старуха, покрытая тёмным платком,
с развевающимися седыми космами. Она идёт, не разбирая дороги. И всё,
на что ни поглядит, ветшает, клонится к земле, опадают листья с деревьев, с колосьев осыпаются зёрна, сутулятся люди. Но не внемлет она ни мольбе людской, ни клику журавлиному. Не радуют её ни маков цвет, ни гроздья рябины. Холод и тоска в её глазах. Она бродит неприкаянно, и некому согреть её, потому, что всё рассыпается, превращаясь в прах, стоит только задержать ей свой тяжёлый взгляд.
Могильным холодом объяло его. Влас передернул плечами, замотал головою, гоня, прочь холодящее душу наваждение, силясь думать о чем-то
другом. Но мысли, как непослушные дети озоруют, дразнят и хохочут над
ним. И нет сил унять тот смех, приструнить баловников.
Влас ускоряет шаг, неуклюже размахивая руками. Тяжело дыша, хватается за грудь и, согнувшись пополам, глухо кашляет. Откашлявшись, вытирает ладонью выступившие слёзы. Останавливается, оглядывается по сторонам, будто не он сам пришёл сюда, а приснилась ему эта раскаленная под солнцем степь, с чахлыми кустиками полыни, редкими метёлками ковыль травы и ощетинившимся колючками, но ещё держащимся земли перекати-полем.
- Что это нынче со мной? Солнце во-он уже куда поднялось, а я забрёл
кто его знает куда... Крошки хлеба не было во рту, и фляжка с водой осталась
у копёнки. Тьфу ты! Напасть на мою голову! Как есть, рехнулся! Чего
это деется со мной, чего деется?..
Влас сел на землю, сорвал былинку и, теребя её в руке, попытался успокоиться, выравнивая дыхание и прислушиваясь к гулкому биению сердца.
И опять послышался еле различимый колокольный звон. Он задержал
дыхание. Теперь уже чудилось, что колокол звонит где-то внутри него
самого. Обеими руками заткнул уши, помотал головой, будто стряхивая
с себя всё лишнее, ненужное, и затаился. Теперь явственно услышал
печальный звон. "Кажись, хоронят кого-то, - подумалось ему. – Но, осознав, что звук доносится из глубины сердца, растерялся. - По мне, что ли, звонят? Так я покамест живой... Господи! Пресвятая Богородица! Помилуй мя грешного!.."
Бородатый мужик, с всклокоченными волосами и застрявшими в них былинками сена, стоял на коленях посреди пустынной степи и клал земные поклоны.
- Господи! Прости прегрешения мои! Не хотел я, ей Богу не хотел!
Так уж получилось. Всё Судьба-злодейка! Она, проклятущая, всё взбаламутила. О-ох! Чего я только ни пережил, ни перевидал...
Он сел, широко расставив ноги и, упершись в землю ничего не видящим
взором, стал вспоминать.
- Мать я не помню. Знаю только, что за чем-то она на чердак полезла.
Подломилась под ней перекладинка на стремянке, и упала сердешная,
навзничь. Вскорости преставилась. Отец всё сокрушался, что де сам
в тот день по той лестнице лазил, ан не обломилась. А вот она, худенькая такая, а вот... - он задумчиво покачал головой и, вздохнув, продолжил. - Судьба-а!..
- Я всё при тятьке рос. За сеном аль за дровами, всё при нём. Мёрзну,
мокну, ветер до самых костей продувает, а дома один ни за что оставаться не хотел. Да-а-а, сидел бы дома, может, и по-другому всё было... Он поглядел невидящими глазами в степь, будто там не мглистая даль,
а реденький перелесок с высоким разнотравьем. И, вздрогнув всем телом,
закрыл лицо руками. Нет, крови он не боялся. У самого тело исполосовано плетями, исколото, изрезано. Зажило. Рубцы только, как вехи, вдоль
дороги. А вот ту, первую кровь, ему, видать, до самой смерти не забыть.
Выскочили как черти из преисподни из-за придорожных кустов людишки.
Лиц не видать, тряпьем замотаны. Сверкнуло лезвие топора, и умолк отец
на полуслове. Его же, как щенка, спихнули с возу долой. И понеслись кони.
Пыль не успела улечься, а их уже не видать...
- Да-а-а! Вот и съездили на ярмарку. Повидал я потом ярмарок на
своем веку. Голод гнал туда, где всего много. Глаза разбегаются, а мы
с дедушкой Аверьяном сидим на самом краю и поём на два голоса. Я
быстро всё перенял. Бывало, как запою, жалостливые хозяюшки слёзы утирают, а сами кто пирога кусок, кто денежку даст, кто семечек горсть, и
то радость. Это уже потом, зимой, когда ночевали в чьём-то овине, дедушка
всё меня укрывал, а сам так и не проснулся. О-ох! Повидал я горюшка
лютого... Внутрях холодеет, как вспоминаю.
Влас вздохнул и откинулся навзничь, положив кулак под голову, загляделся на бледно-голубое небо.
- Чистое! Высокое! Где тебе знать людские горести? А мне вослед сквозь зубы шипели: "Вор!" "Бродяга!" А нет, чтоб спросить, каково мне, бездомному? Есть хочется, а где взять? Воровал. Ловили. Нещадно били. Родных детей так не бьют. А так, отвесят подзатыльник или ладонью по заднему месту. Но чтоб так?.. Не-ет! Землю заставляли есть, разные клятвы давать, божиться. Пообещаешь тут что хошь, коли морда в крови. А нет, чтоб накормить, али научить чему, к делу приставить.
Э-э-эх! Судьба сиротская! Бывало, идёшь вечером. Окна светятся.
Подкрадёшься, заглянешь, а там сидит всё семейство за столом. Сам-то
и не упомню, когда и за столом сиживал. Та-ак, как придется. А тут
сидят... Чистенькие. Причёсанные. Хлебают что-то ложками… Попробуй, сунься, собаками затравят. Будто бы я не человек, а зверь лесной. Вот, с досады, запустишь им камнем в окно, и бежать.
Поначалу, искал того, кто тятьку моего топором порешил. Только
и помню, что рубаха на нём в мелкий горошек, глаза чёрные, злые. Увижу такого вот мужика, увяжусь за ним, а потом спрошу: "Ты, гад ползучий, тятьку моего загубил?.." Где там! Сразу кулаками машет... А чем докажешь?
Пробовал работать. Думал, как люди жить. Да всё как-то не так получается. Шпыняют, дескать "черт безрукий!" И где бы чего ни случилось, получается я всему виной... Бросил.
И с дружками не везло. Какой-то я не такой, что ли? Воровскую братию стороной обходил, хоть и кормился где чего подвернётся. Нож себе раздобыл, а на человека ни разу не поднял. Каюсь, не раз так и подмывало всадить ножичек в глотку тому, кто попрекал моим бродяжьим житьём. Э-эх! Чего только не было! Хорошего что-то не припомню, а вот...
Он рывком сел, посмотрел из-под руки то в одну, то в другую сторону
и горько вздохнул.
«В горле пересохло! Попить бы. В какую сторону идти уже и не знаю.
А-я-яй! Вот до чего доводит человека тоска! Уже и седина пробивается. Хочется зажить по-человечески, да вот всё как-то...»
- Ну, куда теперь идти? Где воду искать? – укоряя себя, спросил одинокий путник.
- Вода под твоими ногами. Вырой колодец и пей, - послышался тихий голос.
Влас оглянулся и даже растерялся при виде мальчонки, сидящего на
земле, обнявши руками коленки. Что-то знакомое было в облике этого
мальца. Вроде бы видел его где-то. Только где, уже и не упомнит.
А того хуже: в толк не возьмёт, откуда он тут взялся? Ведь никто ему
сегодня даже не встретился. И голоса людского, кроме своего, не слышал.
- Где, ты говоришь, вода? - переспросил Влас.
- Вот где стоишь, там и копай, - приветливо ответил мальчик. И голос, и улыбка так приятны, что захотелось обнять его, приласкать. Но только двинулся он с места, как вместо мальчика оказался куст полыни.
- Тьфу, ты! Нечистый морочит! - сплюнул, в сердцах, Влас.
- Не гневайся на меня. Я помочь тебе хочу, но не могу. Только ты сам
себе можешь помочь. Не трать времени даром. Копай, - послышался всё тот
же голос.
- Чем же я копать буду? Да и не копал я колодца никогда...
- Всё что-нибудь начинают впервые. Нож возьми и с Богом...
- Ишь, Бога упомянул. Видать, и впрямь помочь мне хочешь. Скажи хоть,
как тебя зовут?
- Власом, Власом зовут. Только нельзя мне с тобой разговоры заводить. Ты лучше копай. Не медли, - чуть слышно ответил мальчик.
Почесал Влас затылок и думает: "А чего? Можно испробовать... Ишь,
сам помочь вызвался. Не больно-то много по нынешним временам охотников помогать и встретишь. Ну, да ладно. Спешить мне некуда. Кто
меня где ждёт? А тут, колодец, хм..."
Очертил Влас ножом вокруг себя круг и стал ковырять иссохшую землю. Сперва нехотя, а потом, будто осерчав на что-то, стал с силой вгонять нож в землю, горстями выгребать землю и опять ковырять ножом.
Солнце нещадно пекло затылок, будто нарочно остановилось у него над
головой и вперилось своим огненным взором. Пот заливал глаза.
Нестриженые волосы спадали на лицо, и Влас, поминутно чертыхаясь, откидывал их назад. Наконец, снял рубаху и ею обвязал голову. Взглянул на свои руки и покачал головой. Водянистые пузыри вздулись на ладонях.
"Вот те раз! Всего-ничего работал, а уже мозоли! - подумал и стал вспоминать, как когда-то отец копал погреб. - Вот это ямища! А тут всего в колено и вырыл..."
Он со злостью, будто мстя за свою непутёвую жизнь, стал вгрызаться в
землю. Злость переходила в жалость к самому себе. Он плакал, не вытирая слёз, что-то бормоча себе в пол голоса. И опять обезумев от ярости, по самую рукоять вгонял нож в землю. Наконец силы покинули его. Сел на дно ямки. Оказалось, что уже по грудь спрятался в земле. Раздавленные мозоли саднили. Впервые за сегодняшний день почувствовал голодную тошноту. Выбравшись из ямки и наслаждаясь вольным ветерком, потянулся к котомке.
Вспомнилось, как сидели они с отцом под телегой, расстелив перед собой холстинку, ели хлеб с салом, макая лук в крупную соль.
"Вот, возвернуть бы все назад... Ведь сколь годов ушло, как вода в песок.
Я теперь постарше отца буду, а что доброго сделал? Люди землю пахали, дома рубили... Эх, да чего там говорить! В грехе жил! Бывало, по неделе, лба не перекрестя, ел да пил, завидуя чужому счастью... Да не уж то можно мне простить этот грех? Как замолить, как искупить вину свою?..
Влас медленно жевал сухой хлеб, слёзы катились по щекам, а он и не замечал их. Все думал, доискивался в памяти своей, где начало той кривой дорожки, на которую свернул? Такое копание, в самом себе уже не раз донимало в последние годы. Но сегодня оно особенно хлестало его по больному самолюбию.
- Да что я мучаю себя?! - рассердился он. - Не я один так живу!
Живут и другие. И ничего... А тут, втемяшил себе в голову чёрте чего! Вот ещё, колодец вздумал копать, посреди поля непаханого. Дурак! Как есть дурак! Тьфу! - в сердцах сплюнул Влас и рывком поднялся на ноги. Сложил остаток снеди в котомку и зашагал, не оглядываясь, в степь. Ему было всё едино, куда идти. И он шел, подставляя разгорячённое лицо ветру. Радуясь, что уже спадает жара, стараясь ни о чём не думать, гоня прочь терзавшие воспоминания.
Шёл он долго. Так долго, что усталость тяжестью охватила ноги,
и он всё чаще, спотыкался на ровном месте. Наконец остановился и из-под
руки стал вглядываться вперёд.
- Надо бы поискать место, где бы на ночь можно голову приклонить...
Ба-а, то ли кустик, то ли сидит кто-то! Уже солнце садится. Пойду, погляжу, что там такое?..
Влас направился к тому месту, где что-то виднелось на ровной ладони поля.
- Мать честная! Тот же малец! И мой колодец тута! Видать, нечистый меня по кругу водил. Тьфу ты, напасть, да и только!.. - плюнул с досады себе под ноги и притопнул ногой.
- Глупо бежать от себя самого, - глядя на него, по-взрослому задумчивыми глазами, молвил мальчонка. - Поешь, что там у тебя ещё осталось и ложись спать. Я постерегу тебя. Тут случается, волки рыскают. А утром по холодку доделывай, что начал. Ежели постараешься, к обеду попьёшь водички из своего колодца.
- Да кто ты таков, что мне указываешь?! - возмутился Влас.
- Я - это то, что в тебе хорошего. А более не спрашивай у меня ни
о чем, - сказал это и тут же исчез, как и не бывал.
Влас потоптался на месте, вздохнул и скинул с плеча котомку. Поужинал, собрал крошки в горсть и кинул в рот. Закинул руки за голову,
повалился навзничь и стал смотреть на звезды. О чем только ни думалось, ни вспоминалось ему в эту ночь. И сны снились добрые. Незаметно утро подкралось. Выпала роса. Влас проснулся.
- Бр-р-р! Продрог весь! А где ж малец?
- Тут я. Берись за работу, вот и согреешься, - тихо ответил он.
Влас взглянул на свои руки и покачал головой.
- Такими руками много не наработаешь...
Оторвал у рубахи рукава, перевязал ладони и взялся обеими руками
за нож. Пока взошло солнце, семь потов сошло. А он, передохнёт немного,
и опять за работу. Малец сидит невдалеке. Ковыльные метёлки вровень с
головкой покачиваются, будто баюкают его.
- Ты, чай, всю ночь так просидел? Давай постелю тебе хотя бы вот рубаху свою. Усни малость... - предложил Влас.
- Время дорого. Торопись. Поспеть бы к сроку. Рой. Обо мне не печалься, - тихо ответил малыш. И было в этом голосе, что-то такое, что
встревожило Власа. Он пристальнее взглянул в его сторону. А, приглядевшись, невольный стон вырвался из его груди. Лицо мальчика переменилось. Теперь на него глядел маленький сутулый старичок с седеющей бородкой. Но и теперь оно казалось ему до боли знакомым. Будто вчера только встречались с ним. А где? Припомнить никак не удавалось. Влас прерывисто вздохнул и начал копать, более ни на что не отвлекаясь.
Когда солнце стало над головой, его светлый лик прикрыла тучка. Подул ветерок. Приятная прохлада освежила Власа. Он распрямился и невольно взглянул на мальчика. Седовласый, древний старичок глядел на
него из-под нависших бровей. Он елё заметно кивнул головой.
- Будет тебе копать. Подойди ко мне. Ложись тута, отдохни.
Влас покорно выполнил его волю и, прикрыв глаза, растянулся на
земле.
- Сладок ли труд тебе, Влас? - прозвучали слова так тихо, будто ветер прошуршал высохшей листвой. Власу показалось, что слова эти
рождались в нём самом, как давеча колокольный звон раздавался прямо
из его сердца, в его истомлённой, истерзанной тоской груди. Светлые,
очищающие слёзы покатились из глаз.
- Сладок, - шёпотом ответил он. - Руки болят, а на душе сладостно.
- То-то же. Ну, поспи, поспи…
На него и впрямь сон навалился. Сколько проспал, не ведомо.
Только проснулся оттого, что кто-то ходил вокруг него. Открыл глаза -
и сам себе не поверил. Большое стадо овец окружало его. Овечки осторожно обходили вытянутые босые ноги и толпились у колодца. Влас подтянул под себя ноги и, встав на колени, взглянул поверх овечек.
- Не уж-то вода в нём появилась? - спросил Влас, надеясь, что его
голос услышит маленький старичок. Но ему никто не ответил. Дробно
постукивали копытца по сухой земле, блеяли ягнята, пускаясь вдогонку
за матерью.
Ласковый ветер шевелил волосы на его голове. Поднявшись на ноги,
попытался подойти к колодцу. Да где там? "Ладно, пережду.
Когда овечки попьют, тогда и я испробую водички колодезной... Чудно
только. Овец много, а пастуха не видать..."
Попили овцы и дальше по полю пошли, словно тень от тучки по земле
побежала. Подошёл Влас к колодцу, заглянул в него, а водичка в нём
чистая, как детская слеза. На дне нож его, серебром отливает. Глубоко,
не достать. Напился воды, сел и задумался: "Много лет прожито.
Много дорог исхожено. А много ли доброго сделал я на своем веку?
Где уж там! Вот только и сделал, что колодец в поле выкопал. И то,
его бы нужно камнем обложить, от шальных ветров укрыть. А где
каменей взять? И крыть нечем... Хорошо бы дерево посадить, а то издалека идущему путнику и не разглядеть его..."
Долго сидел Влас у своего колодца. Ночь опустилась на землю, открыли глазоньки часты звёздочки. А он всё сидел. Не хотелось ему уходить от этого излюбленного места. За многие годы какое-то умиротворение, тихое человеческое счастье согрело душу. Будто тут, среди чистого поля, нашёл себе пристанище.
А как выглянуло солнышко из-за края земли, на том месте, где сидел Влас, зашелестели листики на тоненьком топольке.
Случалось потом, что по полю шли люди. Завидя одинокое дерево, сворачивали к нему. Пили воду из колодца и поминали добрым словом человека, выкопавшего тот колодец. А в ответ их словам шелестели листья, хоть и не было ветра. Дивились этому люди и обещали на обратном пути вновь наведаться к одинокому колодцу.
Через пару лет поселились рядом с колодцем две семьи. А потом ещё и ещё стали селиться люди. Те, кто шёл дальше, называли, оставшихся жить на хуторе, "Живущие у колодца". А потом и посёлок стали называть "Колодезный".
Летним вечером приходили к колодцу влюблённые пары. Бывало, сорвёт
девичья рука листик из того тополя, что у колодца высоко поднял свои ветки, прикусит зубками черешок да от горьковатого вкуса вздохнёт.
- Видать, не сладкая долюшка и у того человека, который колодец этот выкопал
и дерево посадил...
А в ответ шелестела листва, роняла золотую печаль свою. Ветер
подхватывал её и уносил, как песню с девичьих уст, по чистому полю.
30 января 2002г