Т.А.
Она ушла утром, когда за окном в тумане падали листья. И ничего больше не осталось у меня. Только грусть, исходящая от осенних полей, курево и вид ночного города.
Я пил на кухне привезенный из командировки самогон и чего-то ждал. Ждал, что она вернется, что ли. Просто забудет чего-то и вернется. Как когда-то забыла под подушкой бюстгальтер, который я нечаянно вытряхнул из простыни на балконе. Он полетел, зацепился за чью-то антенну... Да так и реял, как флаг долбанутой чьей-то любви, которая бросалась в глаза даже из окошка троллейбуса. Но теперь все ушло.
Три вечера я ставил телефон возле тахты... Раньше она часто звонила по ночам. Проснешься порой часа в два от предчувствия какой-то неминуемой, щенячьей радости - и тут же звонок...
В этот раз звонил только друг Ов-ков. У него тоже была привычка будить заполночь и удивленно спрашивать:
- Ты спишь, штоль?
- Нет, - говорил я.
- А че делаешь?
- Жду, когда ты позвонишь.
- Че такой грустный?
- Осень.
- А-а. Эстет, бля.
- Ну, епт.
- Я тут хокку написал,- говорил Леша в трубку. - Слушай. С Ворониным был разговор. Философией там и не пахло. Умерла через час бутылка…
Утром была редакция, разговоры... Фотограф Кунаев привел какого-то поэта. - Вот, - сказал он. - Друг теплохода Михаила Светлова.
Кого только не притаскивал он в редакцию. Бесчисленных «знакомых» Высоцкого, «собутыльников» Венидикта Ерофеева. Человек начинал чего-то рассказывать. Кунаев в это время делал вид, что возится с фотоаппаратом. Он заранее выдумывал ему какую-нибудь легенду с деталями, с невероятными историями. Но тот где-то спотыкался, терял нить рассказа и говорил:
- Николаич, че вые … ться?
И, обращаясь ко мне:
- Товарищ, одолжи полтинник до понедельника.
Я вытаскивал из кармана бумажку, и они удалялись.
На сей раз, я думал, будет то же самое.
Познакомился Кунаев с поэтом на остановке. Фотограф ждал троллейбус. Подошел человек в белом плаще до пят. На мгновение их взгляды встретились.
- Пошли, - икнул фотограф.
- Пошли, - подмигнул поэт.
Весь вечер они потом сидели в кабаке. Поэт читал оду водке. Фотограф вяло поддакивал.
- Вот я и говорю... Пить надо меньше. Упал - хватит.
Через час разговоров в редакции, Семенов и не думал уходить. Он улыбался корректоршам, утирал борцовскую шею носовым платком и гремел стихами.
"О ладонь бьются груди, как лебеди"
- Не хотите стихов, - вопил он в сторону едких критикесс, брезгливо морщащих носы. - Тогда, пожалуй, спою.
Гитара у нас была. Частенько мы сидели на подоконнике, свесив ноги на улицу, и орали что-то вроде "Когда я подохну с тоски по тебе".
Семенов кашлянул и запел:
У меня для тебя каждый день новости,
У меня для тебя ежедневно новый стих,
Музыка звучала, рифмы в ночь лились,
А у тебя для меня сигаретки кончились.
Потом я брал у него интервью. Он рассказывал про то, как работал в Харьковской филармонии. Объявлял номера. Как встретил однажды уже угасающего Светлова. Семенов тогда пописывал стишки, печатался в районной газете и везде носил с собой замусоленную тетрадь. Достав ее из-за пояса, он хотел, было направиться к поэту. Но тут, задыхаясь от трепета, подбежала к нему девушка. Уставший и изрядно поддавший мэтр, морщился от этих восторгов и вдруг как заорет: "Почитай сначала Гоголя, дура". Девушка всхлипнула и убежала.
"А тебе чего?" – гаркнул на Семенова великий старец. Семенов спрятал тетрадку за пояс. Светлов налил стакан: "Я в твои годы бутылку между делом мог выпить".
Так молодой поэт получил благословение мэтра.
Рассказывал о том, как снимался в фильме про любовь. Как выиграл в Ялте дом в карты. Как потом его посадили. Как ставил спектакль в тюрьме. И много еще чего. А потом он ушел.
Я сбегал вниз за пивом и стал расшифровывать запись. Раздался звонок:
- Зайти можешь?- гремел в трубку Семенов. - Я кой-че забыл рассказать. Да... и захвати водки. Закуска имеется.
Я поднялся на шестой этаж гостиницы. Закуской оказалось вялое яблоко и окаменевшая вобла с прищуренным глазом. Семенов достал с подоконника дареную ему кем-то матрешку, не раздумывая, отвернул ей бошку, налил и сказал:
- За спасение душ наших е**ых.
Потом мы бродили по улицам. Помню, лезла паутина в лицо. Пронзительно бирюзовое небо висело над городом, пахло дымом от листвы. А в прорехе между домами тлел и тлел, все никак не мог погаснуть алый закат.
Походя, на остановках Семенов знакомился с дамами. Черт его знает, чего он им там плел, но почти все черкали ему адреса на каких-то обрывках и пачках от сигарет. Он тут же писал на другой стороне этих обрывков строчки. Некоторые со словами "годится" совал в карман, а некоторые, сказав "х** ня", выбрасывал. А потом он исчез.
Ночью я ехал из редакции на велосипеде. Попала штанина под цепь. Я остановился. Сел на тротуар, извлекая материю, и услышал голос:
- Подвезете? - спросила девушка, и не думая садиться.
- Садитесь, - сказал я, и не думая везти.
Девушка села на раму.
Было еще пиво. Костер во дворе. А дальше? Не помню я, что было дальше.
Потом было утро. Я потянулся к будильнику, уронил на пол диктофон. Он зашипел, и я услышал чей-то голос.
- У нас тут, чувак, любовь всегда трагична. Да взять хоть вон народные песни: она любит его, а у него, мудака, - другая. И виноваты во всем этом бесконечные версты и больное наше воображение, - распинался какой-то мужик, наверное, дворник.
- Встретился, было, человек и на какой-то миг показалось, что он единственный и навсегда. Но, сука, опять ведь привыкнешь, заноет сердечко-то, обледенеет душа. И опять вернется томительное ожидание, что вон там, за окном поезда, у зеленого огонька, уж точно твое. Здесь бы и сойти. Да по сугробам, напрямик. И жить в вечных снегах да в благодати Божьей. Но и это, б***ь, как потом окажется - тоже не то. И вечная, непроходящая вероятность того, что твое тебе еще не встретилось. Но ведь где-то же должно быть оно, это е **
ое счастье!?
Тут диктофон затрещал, и послышался записанный перед этим голос Семенова:
… У меня для тебя дорогой ресторан,
Жареная курица, пива стакан,
Отблески свечей на хрустальной посуде,
А у тебя для меня - хрен на блюде.
У меня для тебя тропинка и лес.
У тебя от меня кот на дерево влез,
Я его сниму первым же выстрелом,
Несмотря на то, что очень быстр он.