13
Вилька, Женя и Никитка незаметно перебрались через речку и, ползая по-пластунски, искали раненого.
- Дядя! Дя-я-дя! - шептал Вилька, прислушиваясь. - Откликнитесь! Мы свои.
Вокруг было тихо.
- Я направо поползу, - сказал Никита, - а Женя хай наливо пошука.
- Ладно, - согласился Вилька. - Я поищу у самой речки. Может, он там.
Вскоре послышался голос Никиты:
- Сюды! Сюды! Он здесь...
Вилька и Женя тут же оказались возле Никитки.
Под ветвистым кустиком на боку лежал бледный красноармеец. Он был в крови. Кровяной след тянулся по траве далеко, и все поняли, что раненый полз к речке, чтобы напиться воды, полз к людям за спасением.
- Как же нам его унести? - первым заговорил Вилька, разглядывая раненого.
- Эх, не подумали об этом. И через речку надо тащить. Мотай, Женя, домой и возьми у своей бабушки рядно, которое покрепче. Да и Павлика Бобкова кликни. Он надежный пацан. Нам помощь нужна.
Женька тут же исчез в высоких камышах.
- Надо бы его напоить водичкой, - несмело высказался Никита. - Я поищу какую-нибудь баночку. Тут их навалом. Торф люди копают.
- Погоди! - остановил его Вилька и наклонился над раненым. - Подмогни-ка!
Вместе с Никитой они повернули его на спину, расстегнули пуговицы на гимнастерке. Боец был молоденький. Русый короткий чубчик, прямой нос, на щеке - кровоточащая рана.
- Валяй за водой! Только быстрее.
Через некоторое время Никита принес воду в свернутых лопухах: банки он не нашел.
- Молодец! - похвалил его за сообразительность Вилька. - Мозгуешь. - Он тут же вылил сохранившуюся воду на лицо раненого.
- Давай его умоем, - предложил Никита, стоя на коленях.- Погляди, какие руки грязные у него. Полз, бедняга, по земле, раненый... Ух, батяня! Как же не помочь? Он же кричал...
- Кто кричал? - не понял Вилька. - О чем ты?
- Да раненый кричал, когда отец косил на берегу траву, просил помощи... - Никитка неожиданно заплакал.
- Не скули! - жестко выдавил Вилька, смачивая влажным лопухом губы раненого. - Твой отец - фашистский прихвостень. Его надо... - и замолчал, жалея Никиту.
А тот плакал. Положив руку на красноармейца, не приходившего в сознание, думал о жестокости и предательстве отца и еще о том, что сам он правильно сделал, что позвал ребят, и сейчас принимает участие в спасении бойца.
- Утри сопли! - снова зашипел на него Вилька. - Ты же не девочка. Предстоит трудная работа, а ты нюни распустил.
Послышался шорох: из-за кустов показался Женя с небольшим узлом. За ним, пригибаясь, шел Павлик Бобков.
- Давай рядно, - увидев ребят, распорядился Вилька. - Помогите мне.
На траве быстро расстелили прочное домотканное полотно. Вилька наклонился над раненым, приподнял его голову. Боец тихо застонал.
- Ничего, братцы. Стонет, значит, жив, - по-взрослому рассуждал Вилька, кому безоговорочно подчинялись остальные. - Температура у него слишком высокая. Горит весь. Нам надо спешить... Да не вставай во весь рост! - тут же прикрикнул на Никитку. - Принеси еще воды. Да побольше.
- Счас.
Раненый в сознание не приходил. Когда стемнело, парнишки уложили его на рядно, взялись за него с четырех сторон и потащили к речке. Там долго возились, пока перенесли бойца на другой берег. Затем благополучно добрались под роскошную яблоню, что росла возле самой избы бабушки Фроси.
Опираясь на палку, старуха стояла у калитки и ждала внука. Где он запропастился, думала, вглядываясь в темноту. Ночь все заметнее опускалась над Масловкой.
Ее окликнул Женя:
- Бабушка. Я здесь.
- Ах, ты горе мое, горе! - заохала бабка Фрося, ковыляя навстречу внуку. - Де ж тебя нечиста сила носит? Темнотишша какая. Враги рыскають, як шакалы...
- Да я тут, с ребятами. Дело у нас...
- И-и-и! - с испугу икнула бабка. - И ты, горемычный, с ними-та? И у тебя дило?
- И у меня... - Женя шепотом рассказал бабушке о раненом, о ребятах.
- Ах ты ж горенькo! Беда едет, бедой погоняет. Господи, спаси и помилуй всех и моего славного онучка. - Сжав бледные губы в полосочку, она вытерла слезящиеся глаза фартуком. - Що ж, онучек, заберем ранетого к себе. В погребе и отлежится.
- Да, бабушка, к нам его, к нам! А то Вилька перехватит.
- Ступай на горище и принеси в погреб сенца, да помягчей выбирай, да поболе прихвати, штоб страдальцу было помягчей.
- Ага.
Женя полез на горище, а бабка Фрося стала растапливать печь. К огню поставила чугунок воды. Слышала, как сопел за дверью внук, как, стукнув дверью, ушел.
Сухие поленья горели хорошо. Бабка Фрося придвинула кочергой огонь поближе к чугунку, затем из сундука достала отбеленное рядно, а с кровати взяла подушку.
- Ну, вось, соколик, и будет тебе постелька, - сама с собой разговаривала. - Не дюже-то мягкая, однако жа домашняя. Бедные мы слишком. Хатка боком стоить - вот-вот опрокинется. Ничего. Выходим тебя, касатик. Люди у нас добрые.
Вскоре в погребе горела керосиновая лампа, высвечивая мрачный свод погреба, стены в старой плесени, две пустые бочки. Было сыро и прохладно.
Сверху послышался шепот и шорох.
- Сюда несите, - распорядился у себя во дворе Женя. - Только осторожно.
Возле погреба появились ребята со своей необычной ношей.
Бабка Фрося, волнуясь, ждала их.
- Ташшите вниз. Тока не упадите. Там горыть лампа, - услышали ребята приглушенный ее голос. - За мною идите, за мною... Дык под ноги глядите.
- Хорошо, что он не стонет, - шепнул Никитка.
- Що ж ты за дытя такое? - не на шутку обозлилась бабка Фрося, осторожно нащупывая больными ногами ступеньку за ступенькой. - Он же без памети. Пошто радуешься?
- Да не радуюсь я, бабушка, я таво... хотел, штоб никто его не услышал.
- Небось, отцу скажешь? - насупилась старуха, с трудом преодолев последнюю ступеньку. - А-а-а?
- Ей-богу, не! - забожился Никитка. - Що мне отец в таком деле?
- То-то, - успокоилась бабка Фрося. Она подошла к лампе, подкрутила выше фитиль. Стало светлее. - Вось постелька ему. Десь-то живут его родители и не ведаютъ о таком горюшке с их дитятком. Вона... сюда кладите... Да не сопите, ажник ухо ломыть.
Ребята очень осторожно уложили раненого на постель и вытянули из-под него рядно. Оно было в крови.
- Ничего. Це я постираю ноне же. А ты, онучек, сходи к Сивухе за фершалкой. Она там кватирует.
Вилька выступил вперед:
- Я пойду, бабушка.
- Иди, иди, соколик, - согласилась бабка Фрося. - Все ей и порасскажи. Пущай захватить все, что у ней есть для этого... - и наклонилась над раненым: - Ах, бедный, ах немощный какой! Господи, спаси и помилуй! Ить смертушка в нем стукоче. Що ж они, супостаты, в такое-то дитя стреляли? Матир божа, дай йому силы, дай крепости и помоги, як ты помогаешь всем жаждущим и должникам твоим... - Перекрестив красноармейца трижды, она повернулась к Жене: - Пойдем, онучек, за горячей водой. А ты, Павлик, с Никитушкой посторожите ранетого. Авось в паметь прыйде. Бисови души! Окаянные! Ироды некрещеные! Супостаты!.. - ругала фашистов, которые пришли на ее украинскую землю и несли раны и смерть мирным людям.
Вскоре в погребе стояло ведро с горячей водой. На кадушке лежало полотенце, мыло и кусочек новой марли, которую бабка хранила в сундуке для окон от мух и комаров.
14
Вилька шел быстро. Ярко светила луна, высоко поднявшись над притихшей Масловкой. Ни людей, ни собак, ни кошек. Немцев тоже не было слышно.
"Пройти здесь можно. Нигде никого, - думал он, кося по сторонам глаза.- Гитлеровцев в селе мало. Все они в центре: охраняют танки, орудия и горючее. На окраину не очень-то заглядывают. Боятся... На днях кто-то убил полицая. За него фашисты расстреляли два мужика и подростка. Просто так, взяли и расстреляли. А за убитого немца сожгли бы все село..."
Вот и изба Федора Сивухи. Вилька оглянулся по сторонам и шмыгнул во двор: через окно едва пробивался свет. В него он и постучал.
- Хто там? - узнал голос дяди Феди и, прижав лицо к стеклу, за которым стоял, согнувшись, Федор Сивуха, зашептал:
- Это я, Вилька.
Занавеска на окне опустилась, и он побежал вокруг дома к двери. Тут же она открылась - и Федор Сивуха пропустил парня вперед.
- С чем, Вилька, пришел к нам в такой поздний, таво-сяво, час? Што-нибудь случилось?
- Дело есть, дядя Федя. - Валька поздоровался и, увидел Нину Петровну, склонившуюся над столом. Рядом с ней лежала стопка одинаковой формы листков.
- Теть Нина, мама заболела, просит прийти.
- Видела я ее под вечер, - удивилась Нина Петровна, накрыв ладонью исписанную бумагу. - Здоровалась с ней и как будто ничего.
"Наверное, тайна в этих листках, - подумал Вилька, пряча глаза. - Не листовки ли?"
Нина Петровна была еще молода. Светло-пепельные волосы прикрывали уши. Худенькая, маленькая. Нельзя было угадать, сколько ей лет. Острый нос, тонкие губы, над которыми примостилась чуть заметная коричневая родинка, и уставшие светлые глаза.
- Что с мамой? - спросила она с беспокойством.
- Не знаю. - Вилька опустил голову. Но Нина Петровна была сейчас нужна раненому, и он, глядя на нее, продолжал: - Скрутило мамку. И кровь носом пошла... Все надо взять и... - он вспомнил наставления бабушки Фроси и добавил: - и нашатырь.
Нина Петровна взяла стопку бумаги, вышла в другую комнату и несколько минут не появлялась. Затем вернулась, положила в хозяйственную сумку разные флаконы, вату, марлю, градусник.
- Пойдем, Вилен.
Всю дорогу молчали. Вилька трусцой бежал впереди, чтобы тетя Нина снова не затеяла с ним разговор о болезни матери. Она торопливо шагала за Вилькой. Когда же он свернул во двор бабушки Фроси, остановилась:
- Ты куда? Заблудился, что ли?
- Пойдем, теть Нина, со мной. Все сейчас узнаете, - и направился к погребу. Вместе спустились вниз.
Бабка Фрося встретила Нину Петровну взволнованно:
- О божечко ж мий! Он пришел в паметь. Я с хлопцами помыла его, сняла обувку. Скризь кровишша... Скризь раны...
Нина Петровна склонилась к больному: он был горяч и тяжело дышал. С помощью Марьяны стянула с него гимнастерку, брюки; на теле бойца было семь ран, тяжелая - в живот. На пустой бочке из-под моченых яблок на чистой марле были разложены все флакончики и пузырьки. Нина Петровна уже знала, что с одной раной придется повозиться очень долго.
Всю ночь по очереди сидели над раненым Нина Петровна, бабка Фрося и Марьяна. Мальчишки отправились домой спать.
У всех на душе было тревожно.
15
В избе Сивухи не спали двое.
- Не волнуйся, Федя. Нина скоро будет. - Настенька стояла у окна и сквозь прозрачную занавеску смотрела на улицу: луна уже выкатилась на самую середину неба и заливала холодным светом уснувшее село.
- Что ж она так долго у Марьяны? Боюсь я за Нинку. Слишком она, таво-сяво, храбрая. По селам ходит, собирает марлю, вату, склянки-банки с лекарствами, всякие там пузырьки. А вдруг...
- Что "а вдруг"? - перебила мужа Настенька. - Успокойся. Она-то на подростка смахивает. А медикаменты партизанам очень нужны. Да и нашим ребятам... - и подняла глаза на потолок.
- Так-то оно так, - неохотно соглашается Федор. Помолчал, поднял со стула рубашку, накинул на плечи. - Добрушин, таво-сяво, бумаги просит. Листовки ведь от руки пишут. Не наладилось еще производство, как надо, но отряд пополняется. Командир там что надо. Ох и храбрый!
- А кто он? Из наших, масловских?
- А тебе-то зачем знать? Вон трийко деток на твоих плечах. Ты в эти дела не суйся.
Настенька прижалась к мужу.
- Я хоть чем-то должна им помогать. Фашисты ведь топчут наши дворы, грабят нас.
Федор обнял жену за плечи, почувствовал ее тепло, задумался.
- Умница моя. Ты же помогаешь: хлеб печешь, картошку отдала последнюю. Да и стираешь, собираешь, а я, таво-сяво, отвожу... - Он грустно улыбнулся и сильнее прижал жену к себе: тело ее дрожало. - Это большая помощь, ластушка.
- За тебя боюсь, Федя. Да и за детей наших.
- Тю-ю-ю! Що я? Поштарь и только. Все знают.
- Днем поштарь, а ночью? Люди догадываются.
- Ты думаешь? - Федор насторожился. - Альбо пан, альбо пропал. В такое время иначе жить не можно. С малого начинаем, с малого... - Сивуха на какое-то время задумался, барабаня пальцами по подоконнику. - Но по нитке, милушка, дойдем и до клубка. Кой-што из оружия имеем, оставили наши при отступлении. А дальше, ядрена мать, у оккупантов будет добывать. А как же!
- Ржаная каша хвалилась, что с маслом родилась.
- Не то ты говоришь, Настенька. Не то! Малый народ и на горе мал, а исполин - и в яме велик. Цена человеку - дило его.
- Может, поспим немного. Скоро утро.
- Ни, золотко. Дождемся Петровны. Как же уснуть, не зная, что с ней. Да и с Марьянкой... Горе-то у нее какое!
- Горе, как море. Его не переплывешь. Его не вычерпаешь. Сердце замирает от всего... - Настенька повела плечами. -Если бы, Федя, не война, какая жизнь была бы у нас.
- Да-а-а. Пить и есть было что.
Так и дождались в разговорах скорого рассвета.
- Идет, - шепнула Настенька. - Вон она, во дворе.
В комнату вошла взволнованная Нина Петровна.
- Що с Марьяной? - поднялся ей навстречу Федор. - Долго же ты лечила ее. Для нас - вся ничка у окна, а ты...
- Я раненого спасала.
Сивуха растерянно открыл рот да так и стоял, пока его не опередила жена:
- Какого раненого? О чем ты говоришь?
Нина Петровна поставила сумку, села за стол.
- У Ефросиньи Степановны он, в погребе. Мальчишки поздно вечером притащили его из-за речки. Без сознания был.
Федор сел рядом с Ниной Петровной.
- Он из наступавших вчера?
- Да. Теперь будет у нас пять раненых. Будем выхаживать. Может, еще кто-то остался жив. Люди не все доверяют друг другу. Время такое.
- Там же Коршун... - Сивуха качнул головой и внимательно посмотрел на Нину Петровну: - Тебя-то никто не видел?
- Дорога совершенно пустынная. Издали высмотрела двух немцев, что патрулируют село. Я свернула во двор деда Кондыря и переждала их. А дальше - никого. Хоть шаром покати. Опустело село.
- Остерегаться надо, милый доктор. Ведь ниточка может привести в наш двор. А вот там, - Сивуха кивнул головой на дверь, ведущую в спальню, - там, таво-сяво, дети. Да и Настенька моя. А на горище - раненые.
Нина Петровна опустила в раздумье голову: не могла она в эти минуты признаться, что кое-что о партизанах рассказала Марьяне. Кому можно довериться, как не ей? Жена командира, мать сыновей-летчиков, горожанка, патриотка. Да и старый Вильчук до войны был председателем колхоза, пока не умер. Анна Тимофеевна хотя и набожная, но любит свою власть, и успокоилась, чувствуя усталость.
Федор, словно догадываясь о беспокойстве Нины Петровны, назидательно произнес:
- Даже в скрытом месте никогда не разглашай, таво-сяво, слов, которые обязательно нужно таить. Иначе тебе не будут доверять даже твои друзья, считая, что у тебя, кроме языка, нет ни дна, ни крыши.
Взяв все слова Сивухи на вооружение, Нина Петровна ответила:
- Сердце человека для того и скрыто от глаз, чтобы не все могли заглядывать в него.
- Добре, Нинка, добре, - только и сказал Сивуха. - Теперь всем надо хоть немного поспать. Утро стукоче в окна.
- Работы прибавилось нынче... - вздохнула Нина Петровна. - Ёще раненый. Его выздоровление - дело наших рук.
- За двумя будет присматривать Клава, - перебил ее Сивуха. - У тебя же теперь будет трое. Справишься?
- Я согласна и на больше.
- Если отыщутся, - зевнул Федор. - Скоро петухи запоют. Вторые.
Настенька тихо открыла дверь в спальню.
- Хватит говорить. Пойдем спать.
- Спать - так спать, - вздохнул Федор Сивуха. - Сонный хлеба не просит.
Но в это утро он не уснет. Сначала будет думать над тем, как отправить раненых в отряд к партизанам. "А если новенького, оставить у Ефросиньи Степановны? К ней и фрицы не заходят: избушка на курьих ножках, толкни плечом - опрокинется. Да и Марьяна там... А у Дичковых? Там посложнее. Хотя лето - не зима, отлежатся..." - и успокоился. А через минуту, приставив к стене лесенку, полез на чердак.
- Хлопцы, не спите? - спросил тихо, усаживаясь на опрокинутом ведре. - Наверное, раны не позволяют уснуть?
С угла донесся слабый голос:
- Не спим, Федор. Слышали, что у вас хлопали двери. Волновались. С Денисом шептались, строили догадки. Что там?
- Нина спасала раненого. Он в надежном месте.
В углу зашевелились.
- А кто он? Как себя чувствует? - послышался более бодрый голос. - Хорошие вести. Еще один наш товарищ жив.
- При нем документов нет. Все узнаем, ребятки.
- Быстрее бы, - пронесся чей-то вздох. На чердаке все еще было темно.
- Что болит, братишки? - Федор удобнее примостился на ведре. - Рассказывайте.
- Все болит. Даже то место, где ран нет.
- А у меня - сердце. Что же мы здесь, на соломке, отлеживаемся, если надо бить и изгонять оккупантов?
- Недолго, ребятишки, лежать будете. Нина подлечит вас, Настенька подкормит и, таво-сяво, в партизаны. Это уж моя забота. Набирайтесь силенок. Постараемся и новенького поднять на ноги. А тогда повоюем. И вы тоже...
- А скоро?
- Скоро, хлопцы, скоро. У нас, на Украине, так говорят: "Горе есть - горюй, ворог есть - воюй". Вот такое дило.
- Дело - не комар, - донесся тот же слабый голос, - от него не отмахнешься. Будем вместе добывать победу.
Сивуха улыбнулся:
- Уже и шуткуете. Это добре, хлопцы-молодцы, через месяц, а то и раньше, встанете на ноги. Нина обещала. Ну а все надобности - в ведерко. Я вынесу.
Федор пожелал бойцам доброго здоровья и спокойного сна, хотя на улице уже заметно рассвело.
16
Накормив свекровь и детей, Марьяна налила в банку жидкого супа, завернула в полотенце и направилась во двор бабки Фроси. Вначале зашла в избу: там никого не было.
"Значит, Ефросинья Степановна возле раненого, - мелькнула догадка.
- Хорошая бабушка".
Прикрыв дверь, вышла во двор, огляделась: вокруг было спокойно. Подошла к погребу и быстро спустилась вниз. На бочке тускло горела лампа. Бабка Фрося и Женя сидели возле бойца. Увидев Марьяну, он еле заметно улыбнулся.
- Теть Марьяна, - возликовал Женя, - он уже говорить может. Чуете, теть Марьяна? Я за Вилькой сбегаю. Пусть и он послухае его рассказ.
Быстро преодолев крутые ступеньки, Женя выбежал во двор.
Марьяна налила еще теплый суп в тарелку, что стояла на кадушке, прикрытая салфеткой, села у постели раненого, спросила:
- Кушать будем, сынок?
- Да-а-а... - еле разомкнул он черные опухшие губы.
- Вот и хорошо. Сейчас тебя накормлю, а потом ты нам расскажешь о себе.
- Расска-ажу-у. - Он снова пытался улыбнуться.
Марьяна из ложечки накормила его, осторожно вытерла губы и подбородок стареньким в клеточку полотенцем.
В погреб зашли Женя и Вилька.
- Есть силы говорить? - Марьяна заботливо прикрыла раненого теплым одеялом: в подземелье было сыро и прохладно.
- Есть... Немного...
Все уселись на доски. Их заранее занес сюда Федор Сивуха, чтобы дежурившие у постели больного могли немного передохнуть.
- Як звать-то тебя? - спросила бабка Фрося, сидевшая ближе всех к раненому.
- Василий... Санкин... Из Брянска я. Дома мать. Отец на фронте... Есть еще Иринка... Сестренка...
- Значицца, будешь Васильком, - кивнула головой бабка Фрося. - Гарне имя.
- Родители-то ничего не знают. И хорошо, сынок, что не знают. Легче им...
Марьяна не сводила с худенького юноши глаз. - Как же вы пошли в атаку на наше село? Обошли бы... Погибли, почитай, все.
Василий прикрыл глаза. Несколько времени лежал неподвижно, затем зашевелился, постанывая, и слабым голосом промолвил:
- И-извини-и-те... Не могу сегодня много говорить. Трудно мне. В другой раз...
17
Окрепнув за несколько прошедших дней, Василий рассказывал о себе:
- Наша разбитая рота уходила от преследования фашистов. Никакой связи не было. Брели подальше от дорог и населенных пунктов с оружием, некоторыми боеприпасами и ранеными. Не было точных данных о противнике. Капитан Зеленцов, наш командир, вел себя в тяжелой обстановке мужественно, без паники. Он был для нас примером. Среди бойцов не было трусов: кто был, по дороге отсеялся. В кусты и дальше в свою волчью нору.
Василий, видимо, что-то вспомнил - и желваки заходили под его тонкой обескровленной кожей. Немного отдохнув, продолжал:
- Пробирались на восток, обходя немецкие посты и гарнизоны, чтобы не вступать в тяжелые бои. У нас было три легких танка, немного горючего. Всем казалось, что это уже сила и можно будет где-то вырваться из окружения. Воду добывали по пути следования. Пищу тоже. Но больше голодали. Последнюю ночь заночевали на пустующем хуторе...
- Это наш хутор! - воскликнул Женя и, увидев строгий взгляд своей бабушки, затих: он бабушку ослушаться не мог.
- Да, это было уже здесь. Командир отправил на рассвете в село трех разведчиков, дав им два часа времени. Они назад не вернулись. Кто знает, почему? Возможно, их схватили немцы и расстреляли. А, может быть, скрылись и где-то отсиживаются до удобного момента. Не знаю.
Василий отхлебнул из кружки глоток воды.
- Капитан Зеленцов долго наблюдал за селом и почему-то решил, что в нем совсем мало гитлеровцев и что именно здесь можно вырваться из окружения. Другого выхода у нас не было: или идти в атаку и выбить немцев, вооружиться их оружием и пробиваться к своим или погибнуть. С утра и начали наступление. Три танка пошли с возвышенности вниз. Мы за ними... Надеялись на удачу.
Облизнув губы, Василий отдыхал. Все сидели молча.
- Я не видел в лицо своих товарищей, - продолжил он, - ибо бежал впереди. Но за собой их слышал. Уже были стоны и крики, а я все бежал.
- А командир где был? - спросил Вилька, не спуская глаз с Василия и восхищаясь им, юным и смелым. Вот бы подружиться с таким!
- Вначале был впереди, вел всех за собой, кричал: "За Родину! За Сталина!", а потом его опередили. Все смешалось.
Василий снова глотнул немного воды.
- Не знаю больше ничего. Помню лишь, что впереди меня разорвался снаряд. И все... А когда очнулся, вокруг было тихо. Понял, что ранен, тянулся к селу... Жить хотел... И увидел человека... - Василий прикрыл глаза, прикусил губы. - Дальше вы все знаете.
Никто не посмел задать ему еще хотя бы один вопрос.
18
Похудевшая, измученная работой, голодом и заботой о своей семье и раненом бойце, Марьяна вышла из калитки, звеня пустыми ведрами. Она шла к колодцу за водой. Не поднимая головы, думала о беде, обрушившейся на Масловку, и о том, что завтра нечего положить в казанок с водой. А староста Завальнюк уже не может столько раз ее выручать: много голодных ртов на селе. Хорошо, что жена его кое-что подбрасывает со своего обильного стола да тихая добрая Мария Коршун. Вроде бы и чужие люди, и мужья работают на врагов, а выходит - свои, помогают в самые трудные минуты...
Из раздумья ее вывел шум: у колодца громко разговаривали немцы. Марьяна напрягла зрение: "Кто же там с ними? Не показалось ли ей? Не послышалось ли?"
Она подошла поближе и обмерла: среди возбужденных фашистов стояли два красноармейца. Один из них, постарше, топтал в пыли свою пилотку с красной звездочкой, а другой... - Марьяна оцепенела, словно ее связали по рукам и ногам, - а другой, совсем молодой, улыбаясь, подавал фашисту руку.
Будто окатили кипятком потрясенную женщину: нестерпимый огонь охватывал все ее тело. Надо было возвращаться домой незамеченной, но она не могла ступить ни вперед, ни назад.
“Не те ли из разведчиков, что не вернулись в отряд Зеленцова, наступавший на Масловку? - тяжело ворочалась мысль в Марьяниной голове. - Переждали где-то, пересидели - и вот что творят... Ах гады, гады! Нет на вас погибели! Была бы граната..."
Марьяна вернулась домой без воды. Легла на кровать, сцепила руки на затылке, а в голове, отдаваясь болью, стучала мысль: "Изменники и подлецы! Трусы! Предатели!"
Свернувшись калачиком, она заплакала, облегчая слезами душу.
Через час, прихватив стакан простокваши, которую принесла Мария для Дашеньки, заторопилась в погреб;
- Ну как, Василек, дела? - ласково спросила выздоравливающего бойца и обняла его, как сына. - Я кушать принесла.
- Спасибо. - Василий хотел приподняться, но тут же застонал.
- Что, родимый, что? - Марьяна наклонилась и помогла ему повернуться набок. - Осторожно, сынок.
За Василием ухаживали все. Марьяна брала у старостихи молоко, сметану, ряженку, однажды ей открывшись для кого. Старостиха одобрила поступок соседки и старалась дать для раненого то кусочек курицы, то пшеничных блинов, то яиц.
Василий медленно поправлялся. Нина Петровна приходила к нему все реже и реже, меняла повязки, приносила еду. Она видела: смерть отступила. Теперь Василько, познавший и храбрость, и предательство, будет жить!
Знал об этом и Василий и ночами, ворочаясь на своей жесткой постели, думал над тем, что совсем скоро, как обещала Нина Петровна, он свяжется с партизанами. Этого момента он ждал с нетерпением.
19
Прикрывая банку с крепким куриным бульоном обрывком газеты, Никитка пробирался, оглядываясь на свой двор, к погребу бабушки Фроси. Мария знала, кому сын носит еду, и готовила все тайком от Демида.
Василий заметно окреп. Через недели две уже сам садился, ощупывая забинтованные раны. Ему очень хотелось после стольких дней жизни в сыром подземелье посмотреть на белый свет, подышать свежим воздухом. И все чаще и чаще он думал о своем полном выздоровлении и участии в борьбе с фашистами. Строил планы, не спал.
А время шло. В селе никто не знал о делах на фронте. Люди собирались у тускло горящих керосиновых ламп и пытались узнать друг у друга хоть что-то о наших войсках. Те неутешительные сведения, которые к ним просачивались, пугали их: фронт все дальше отодвигался на восток.
Небо над Масловкой было тихим, как в мирное время.
"Где же наши самолеты? - не раз думала Марьяна, когда не приходил сон. - Почему не летают и не бомбят фашистов? Как же жить без вестей?"
Вилька видел страдания матери. И сам не раз думал об этом, поглядывая на небо: оно, спокойное и чистое, поблескивало звездами. Ни звука, ни взрыва, будто и не было войны.
Немцы из их избы уже уехали - после отдыха их отправили на фронт. Карл с печальными глазами похлопал Вильку по плечу, а Марьяне подал руку.
- Этот - не фашист, - в который раз думал Вилька и уже хотел, чтобы Карла не убили на фронте, но и чтобы он не стрелял в наших, а сдался в плен. У Карла трое детей, значит, он должен жить.
Утро было тоскливым. Марьяна ходила по комнате тенью и поглядывала в окно: солнца не было. Тучи затянули небо от края до края. На работу идти было еще рано, и она, чтобы как-то отвлечься, взялась белить печку. Слабая рука еле удерживала щетку из травы - и жидкая глина капала на пол.
Вилька следил за матерью и хотел ее чем-то утешить. Чем именно? В такое тяжелое время утешения не было. Вышел на крыльцо, долго думал. Ничего не приходило на ум. Маме нужна была лишь новость с фронта, нужны были добрые вести, чтобы она зашевелилась и снова хотела жить. Он это понял только что, в эти минуты...
"Ну и что, - размышлял он, всматриваясь в чистое небо, нависшее над Масловкой, - если я скажу ей неправду? Зато ей легче станет, это самое важное сейчас."
Вбежав в избу и придав лицу взволнованность, зашептал:
- Мамочка... Там, в небе, наши самолеты. Я узнал их по гулу...
- Правда, сыночек? Пойдем... Послушаем...
- Но они... они уже улетели. Скрылись...
Поверила Марьяна сыну, обрадовалась и, собирая силы, уже с настроением белила печку. Тут же развела желтую глину и на самом видном месте нарисовала яркого петуха: разинув клюв, он пел свою петушиную песню.
А на работе проворно складывала в штабеля высохший торф и, казалось, совсем не устала, а когда вернулась домой, снова обогревала большую новую избу.
20
Рассвет был мрачным. В окне стояли две поникшие березки, которые еще до войны посадил Илья.
В Вильчуковой избе было холодно. Кутаясь в большой платок, Марьяна думала о всех невзгодах, обрушившихся на людей.
"Надо подкараулить Федора, - решила твердо и бесповоротно, желая немедленно впрячься в работу, которую он ей поручит. - Просить буду, молить буду, чтобы поверил".
Однажды, увидев его через окно, выбежала во двор.
- Федор Васильич! Зайди на минутку.
Сивуха повернул голову, несколько секунд помедлил и вошел в калитку.
- Зайдем в избу, - засуетилась Марьяна, скрывая волнение. - Разговор есть. Серьёзный разговор.
- А я думал, что будешь, таво-сяво, пирогами угощать.
- Дождемся, Федор, такого времени, что и пирогами угощу из пшеничной муки, с мясом и творогом, капустой и рыбой.
- Дай-то бог. Скоро от голода опухнем.
Зашли в избу. Поставив сумку у порога, Федор вытер ноги и присел к столу.
- Зачем позвала? - Сивуха догадывался, о чем будет просить его Марьяна и был рад, что не он начнет этот серьезный и важный разговор. - Хто дома?
- Свекровь одна. Вилька и Дашенька у Василия.
- Можно и побалакать, - успокоился Федор. - Говори все, що на серци.
- Васильич... Дай мне работу.
- Какую ишшо работу? - Федор поднял колесом брови, сделал серьезное лицо, мол, этот вопрос его крайне удивил. - Я же, таво-сяво, не староста и не отдел кадров.
- Не юли, Федор, - взмолилась Марьяна. - Не уводи разговор в сторону. Честные глаза вбок не глядят. Дай мне задание. Любое... Сведи с партизанами. Не могу сидеть и ждать, что мне кто-то и когда-то принесет свободу и победу на тарелочке.
- Хто духом упав, той пропав, - оживился Сивуха: он Марьяне полностью верил. Поскреб пальцем штанину, потом поднял его вверх: - Ты вот о чем толкуешь! Поняв. И люди есть, и дило есть. Но ты же, таво-слво, заметная в селе: не своя, а приезжая. Это опасно.
- Я буду осторожна, Васильич. Добрая наседка одним глазом зерно видит, другим - коршуна. Не могу больше терпеть: на днях на моих глазах два наших выродка фашистам продавались.
- Как? Когда? - Сивуха побледнел. - Ты видела это сама?
- Да, видела. Возле колодца... - И Марьяна рассказала Сивухе все. - Душа изболелась. Мстить надо, Федор. Мстить...
- Но ведь наша работа опасна, а у тебя, таво-сяво, дети. Я давно думал вовлечь тебя в это важное и трудное дило, но боялся. А вдруг...
- Но и у тебя трое. А еще Настенька...
Федор молчал, прихватив зубами верхнюю губу. Затем поднялся, взял сумку, вытащил оттуда газеты, письма и, оторвав выгоревшую подкладку, достал помятый листок. Сел, положил его на стол, разгладил рукой.
- Это, Марьяна, листовка. Тебе первое боевое задание: этот текст переписать тридцать раз. Настенька сьодни же принесет тебе бумагу. А расклеивать их у нас есть кому.
От неожиданного предложения у Марьяны возликовало сердце: она теперь при деле, она будет хоть чем-то помогать партизанам. Какая удача! А потом Федор даст ей более серьезное задание. Все потом...
Вечером, когда сгустились сумерки, Настенька принесла Марьяне большой кусок серой оберточной бумаги.
- Порежешь сама, - сказала и тут же ушла.
Плотно прикрыв окно темным одеялом и проверив со двора, нигде ли не пробивается свет, села Марьяна за работу. Вначале разрезала лист на одинаковые квадраты, пересчитала их, сложила в стол.
Почти всю ночь, не поднимая головы, выводила крупным почерком слова, обращенные к людям, которые находились в оккупации и с нетерпением ждали любой вести о делах на фронте.
“Дорогие товарищи!
Красная Армия, временно отступая, уничтожает своего врага. Недалек тот час, когда она соберет все свои силы и нанесет сокрушительный удар по агрессору.
Боритесь с оккупантами всеми силами и вы: подрывайте мосты и железные дороги, поджигайте склады с горючим, полицейские управы, убивайте предателей, гестаповцев. Уходите в леса и организуйте партизанские отряды и мстите коварному врагу, который топчет нашу родную и священную землю.
Смерть немецко-фашистским оккупантам! Победа будет за нами! Народные мстители.”
21
Василий настолько поправился, что однажды вечером сам перебрался в сенцы бабушкиной избы. За дверью Федор Сивуха положил доски, на них - сено, накрыл его чистым рядном. Бабка Фрося и Марьяна выделили Васильку по мягкой подушке.
- Хиба лучше бувае? - говорил Сивуха, осматривая уютное убежище. - Сичас, браток, ты будешь видеть и звезды, и луну, и, таво-сяво, солнушко.
И выходил ночами Василий во двор и дышал свежим воздухом, наблюдая за яркими звездами и высоким небом. Набирался сил красноармеец Василий Санкин в чужом подворье, ставшем теперь родным.
Ночи были тихие. Даже собаки не тявкали на селе: их уничтожили фашисты, чтобы они не мешали им хозяйничать по избам и погребам. К Васильку выходила бабка Фрося с Женей, и они долго шептались, остерегаясь, чтобы их не услышал Демид Коршун. Лишь одна повязка была на теле Василия, и ему уже не нужна была помощь Нины Петровны. Марьяна тщательно кипятила бинты, смазывала вокруг затянувшейся раны йодом и аккуратно ее перевязывала.
- Не болит, Василек?
- Нe болит, - тепло улыбался Василий. - Хоть сейчас на передовую. Но она пока далековато. А вот к партизанам...
- Погоди, сынок. Рана еще не зажила. Да и окрепнуть тебе надо, чтобы участвовать в боях. Будет и на нашей улице праздник.
- Будет, мама, - вдруг так назвал Марьяну Василий, и у нее повлажнели глаза.
- Обязательно будет. Мы еще съездим к нам на Брянщину в гости. Познакомитесь с моей мамой... - и он замолчал.
А вечером, посадив у своей постели Вильку и глядя ему в глаза, спросил:
- Есть ли здесь партизаны?
- Есть, - утвердительно кивнул Вилька, переходя на шепот.- На чердаке у дяди Феди.
- Откуда ты знаешь? - зашептал и Василий. - Я очень серьезно с тобой.
- А то как же? - наморщил брови Вилька. - И я серьезно.
- Говори же, говори! - торопил его Василий, но Вилька молчал. Он знал о партизанах мало, вернее, лишь догадывался.
А Василий настаивал:
- Братишка, узнай у кого-нибудь.. Ты же местный, всех людей знаешь.
- Не местный, но знаю.
- Приведи ко мне надежных людей: не могу больше бездействовать. Кто знает, жив ли еще кто-нибудь из наших.
- Жив и не один, - как эхо откликнулся Вилька.
Василий вздрогнул и расширил васильковые глаза: в них блеснула радость.
- Что ж ты молчал так долго?
- Я и сам не знал, - понурил голову Вилька.
- Где они? Где? - Василий приподнялся. - Рассказывай же!
- Где-то на краю села. Их тоже лечит Нина Петровна.
Глотнув слюну, Василий рванулся к Вильке.
- Сделай, братишка, встречу! И чем скорее, тем лучше.
- Думать надо...
Вилька ушел, а Василий не спал всю ночь. Дверь на улицу была открыта: он видел в дверной проем на темно-синем бархате неба яркие звезды, вспоминал такие же лунные ночи своей недавней юности, когда он вечерами ожидал свою темноволосую Наташу, которую любил больше жизни. Уходя в армию, простился с нею на вокзале, оставив девушку в слезах. Где она теперь? Может, на фронте? Училась ведь в мединституте и медицинской сестрой вполне могла работать.
Лишь на рассвете незаметно уснул. На тонком его лице блуждала улыбка.
А утром, когда солнце поднялось над самой крайней избой Масловки, услышал сквозь сон во дворе шум, узнал лающий голос Демида Коршуна. И тут же запричитала бабка Фрося, умоляя его увести со двора фрицев.
- Не пущу, Демид. Побойся тяжкого греха! - и надрывно плакала. - Мы же суседи. Уйди со двора. Уйди-и-и... Богом прошу.
Дверь в сенцы резко открылась - и гитлеровец, держа наготове автомат, шагнул в кухню, сбил ногой ведро с водой и тут же вышел.
Бабка Фрося, задыхаясь от страха, спиной прижала в сенцах дверь к стенке, чтобы закрыть ею постель, где, съежившись, замер в углу Василек. Немец отшвырнул старуху к противоположной стенке и схватил Василия за шиворот.
- Не чипайте онучка! - неистово закричала она, хватая немца за полы серого мундира. - Не трожьте его! Он мой! Мой...
Гитлеровец еще раз махнул рукой - и бабка Фрося, ойкнув, свалилась в другом углу.
Из кухни выскочил бледный и растерянный Женя. Он подбежал к бабушке и помог ей подняться на ноги.
- Швайн! - орал немец, вытаскивая Василька силой во двор, где стояли Демид Коршун и еще несколько гитлеровцев, и пинал его сапогом.
Василий схватился за ствол ближайшей вишни руками, приподнялся, но следующий удар в пах свалил его на землю. Он тяжело застонал.
Закричала бабка Фрося, заплакал Женя и кинулся к другу: тот снова пытался схватиться за вишню, но уже не дотянулся до нее.
- Вэк! Вэк! - Фашист поднял на старуху автомат: - Стреляйт буду.
Василия, извивающегося от боли, потащили к калитке.
- Проща-а-йте-е-е... - услышала бабка Фрося его слабый голос. - Расскажите моей маме-е-е... - и тут же раздалась автоматная очередь.
Путаясь ногами в широкой юбке, бабка Фрося добежала до Василька, лежащего лицом вверх, упала на него и зарыдала, заламывая старческие костлявые руки:
- О Васильку, Васильку... Що ж они, проклятые, натворили... Забрали твою жызнь... Що ж мы матери скажем, Василечку? Хвашисты поганые! Отродье людское! Зверье! - изо всех сил кричала старуха, не боясь никого, и припадала к мертвому пареньку. - Василько, Василько... - снова звала его и обнимала за шею. - Душегубы! Ироды! Покарай вас боже...
Василий смотрел в небо неподвижными васильковыми глазами.
Упав на постель бабушки, Женя грыз зубами подушку и тихо стонал.
А через дорогу, в окне Вильчуковой избы, стояли Марьяна, Вилька, Даша и, обнявшись, плакали, прощаясь с добрым и смелым советским бойцом. В углу, на своей постели, страстно молилась Анна Тимофеевна.
Продолжение: http://www.proza.ru/2010/04/17/411