13 июня я решил сходить в военкомат. Годичная отсрочка по учебе заканчивалась. А мне хотелось поехать в Вильнюс. В консерваторию. Для свободного выезда и поступления подумал, что надо бы пойти и открепиться из райвоенкомата. Не получилось. Обо мне бы, наверное, и не вспомнили, если бы сам не пришел. Сдаваться. Хотя, если бы поехал на экзамены так, наобум, кто знает, еще поступил бы, или нет? И все равно пришлось бы надевать форму и с автоматом на шее присягать на верность отчизне. Пришел. Постучался в окошко. Протянул приписное свидетельство. Хотел было спросить, что нужно, чтобы продлить отсрочку до осени, пока не поступлю. Не успел. Сидящий в кабинке толстый, совершенно не военного вида молодой мужчина осклабился и сказал: «Сам пришел? Отлично! Получите и распишитесь. С вещами на призывной пункт 17 июня. Понятно?»
Ну, семнадцатого, так семнадцатого. Мамка, конечно, расстроилась. В парикмахерскую принципиально не пошел. Доеду со своими волосами, а в части пусть стригут наголо. Из моих соседей-сверстников, из моих одноклассников никого на гражданке уже не осталось. Все уже год как служили в разных частях армии и флота. Семнадцатого на призывном пункте знакомился с будущими потенциальными сослуживцами. Полдня продержали на солнцепеке. У каждого молодца с собой был объемистый баул с жратвой. Много фруктов, много водки, курица, картоха, зелень, брынза, хлеб и пирожки. После обеда объявили посадку. По вагонам! Состав из пятнадцати вагонов забили под завязку. Перед отправкой немного поругался с мамой. Она махнула рукой, ах так, езжай, никто о тебе и жалеть не станет. Папа же сказал, что если бы мог, то поехал бы вместо меня. Внутри все сжалось. Подумалось, бедный мой папа, как бы я жил после этого? Нет уж, свою чашу выпью сам и до дна. Спасибо, родной мой! Но это не для тебя...
Когда запрыгнул на подножку вагона, мама заплакала. Следом за мной уже напирала очередь призывников. Оглядываться некогда было. Вперед!
Вагоны были старыми, общими, когда-то плацкартными. Разухабисто битыми, по-махновски вольными, беспробудно пьяными. В нашем вагоне помимо дикой толпы, живого товара, ехали три покупателя: невысокий, полноватый майор, тихий и невоинственный, несмотря на усы. Помимо него, прапорщик немец из бывших поволжских, в войну переселенных в Казахстан, и сержант-срочник. Весь эшелон был забит «гарячымы» горскими парнями. Армяне, азербайджанцы, лезгины, аварцы, немного грузин, немного русских. Наш вагон лишь на одну десятую состоял из русскоговорящих парней. Остальные, что называется, спустились с гор за солью, да тут их и повязали на военную службу. Почти никто из районских парней по-русских не говорил. Лишь городские армяне были трехязычными, в равной степени владели родным, русским и азербайджанским. Наш десяток кореных бакинцев сбился в тесный кружок. Все побаивались попасть по одиночке в разные части, а там деды, дембеля, придется туго, если земляков не окажется. Пара знакомых городских ребят с соседней улицы ехала не в нашем вагоне. Иногда я приходил к ним в гости. Им повезло меньше. Они были единственными горожанами среди нецивилизованных детей гор. Из-за того, что призывников было больше, чем лежачих мест, спать приходилось сидя, или по очереди. А в соседнем вагоне, куда запихнули моих знакомцев, сразу, как во всякой стае, проявились свои вожаки. Один такой альфа-самец развалился на нижней полке и тихо похрапывал. Остальные теснились по нескольку человек на каждой полке. Даже на третьей, багажной, скрючилось по двое. Мои соседи притихли с краю у самого прохода. Конечно, места у окна были более престижными. Один из ребят кивнул на храпящего дылду и вполголоса, с еле скрываемым отвращением, прошептал мне: «Посмотри на эту скотину, полчаса назад он тут мастурбировал!». Меня поразил не сам факт прилюдного рукоблудия, но наукообразный термин, употребленный этим тихим, домашним мальчиком. Если бы он просто сказал, что, дескать, горилла дрочила, вспоминая, быть может, своих овец, я бы не запомнил и не придал этому особого значения. Но сказанные именно в таком порядке слова навсегда врезались в мою память.
В каждом вагоне были проблемы с водой в туалете. Домашняя снедь очень быстро кончилась. На первых порах мы ели вскладчину, каждый вываливал все, что у него было. Часть продуктов на жаре пропала. Мы выбрасывали протухших кур и колбасу в окно. С нами еще ехал проводник. Наверняка, в других вагонах были тоже проводники, но наш оказался самым хитрожопым. Мало того, что он припас огромное количество водки и другой снеди и продавал нам по бешеным ценам, он вез с собой небольшого барана. Кормил его объедками нашего хлеба и пирогов, а под конец зарезал и даже соорудил из мяса шашлык, поставив мангал прямо в тамбуре, где вовсю свистал ветер сквозь разбитые стекла. На этом шашлыке он тоже изрядно нажился, выгребая остатки денег из наших карманов. Ехали мы больше недели...
По приезду в центр краснознаменного среднеазиатского военного округа, нас стали распределять по частям. Еще в поезде прапорщик Герц сблатовал нашу десятку бакинцев ехать с ним. Часть тихая, спокойная, не служба, а малина, заливался он соловьем. Мы поверили и согласились. Он переписал наши фамилии в свой блокнот. Пока мы ехали, забавные фантазии бродили в головах. Сосед Армен возбужденно рассказывал мне, что нас ждет в гарнизоне настоящая лафа. Прослужим, типа, только полгода, а там нам на руки дадут военные билеты и можно, или домой ехать, или сразу перейти на сверхсрочку сержантами, а там и зарплата хорошая, и пенсия быстрая, и все такое. Но самое главное, никто нас не будет держать все два года, лишь бы только полгода отслужили и все. Не знаю, кто навешал ему эту лапшу?
В середине пути я простудился, сидя у разбитого окна. Душно было. Продуло. Вечером поднялась температура, в горле запершило. Соседи потеснились, пустили на вторую полку. Сутки пролежал. Меня отпоили водкой и чаем. Погрыз чесноку и на следующий день горло прошло и температура спала. Снова пришлось тесниться и спать по очереди.
Ночь прибытия. Толпа бритых наголо оборванцев. Считалось, что в армии все равно гражданскую одежу выбросят, дадут форму, так что ехали все в старом и драном. У меня были еще крепкие ботинки. Правда, я носил их уже четыре года. Коричневые замшевые ленинградской обувной фабрики. И в армии собирался ботинки выбросить, но здесь, на центральном распределительном пункте один шустрый солдат слезно выпросил их у меня в обмен на сапоги. У тебя все равно отберут и сожгут в вашей части, а мне здесь будет в чем в город выходить в увольнение. Ладно, бери, не жалко.
Прапорщик Герц рано радовался тому что отобрал самый лучший товар из своего вагона. Ему в нагрузку дали еще двадцать. Сказали, или всю тридцатку берешь, или никого. С тем и вышли за ворота распределительного пункта. Нестройной колонной протопали до вокзала. Прапорщик купил на всех дешевые билеты в плацкартный вагон. Сели. Тронулись. Утром были на месте. Захолустный полустанок в полной глуши. Километра три топали по пыльной степи. При каждом шаге пыль взлетала чуть ли не по колено. Солнце пекло. Но несмотря ни на что было радостно, наконец-то! Сейчас нас помоют, переоденут. И станем мы настоящими мужчинами.
Дошли до ворот батальона, дежурный по части отворил створки и тут нас обогнал командирский уазик. Из него на полном ходу выскочил забавный человек. Как колобок. Круглый, толстый, с тонкими худыми ногами, обтянутыми щегольскими хромовыми сапогами, блестевшими на солнце как зеркало. Хоть смотри в них и брейся. С перекошенным красным лицом человек заорал на нашего покупателя: «Герц, еб твою мать, на *** ты мне столько ****ых азербутов привез?»
Это был наш комбат.
Здравствуй, армия!...