Он занимался тем, что прогонял её, а потом плакал, что она ушла. Писал ей горестные письма, но не отвечал на звонки. Это была его игра. И если бы я разбирался в людях, если бы мне нравилось это – разбираться в людях, мне было бы интересно, почему он так поступает. Но дело в том, что мне интересен только я сам, ну ещё, наверное, она. И ничто, никакая боль , никакая радость не могут заставить меня заметить кого-то ещё на этой планете.
А она не могла от него уйти. Так они и жили, каждый в своей игре. Они даже не спали вместе, и их нерождённые дети роились где-то над её плечами, и когда они слишком её донимали, случайно приезжали её бездетные подруги, жаловались на судьбу-злодейку, она слушала, одним ухом подруг, другим словно кого-то ещё. Подруги уезжали, потом звали её в крёстные, потому что им почему-то казалось… «ерунда» - обрывала она сердито. Но пошли слухи, и это стало походить на причудливое какое-то хобби.
Она принимала всё близко к сердцу, и поэтому у неё часто что-то болело, больше или меньше. Иногда она даже была благодарна боли за бессонные ночи, потому что спать совсем не хотелось, ведь если в вашей жизни что-то неправильно, то вам снятся неправильные сны, а что может быть хуже неправильных снов?
Но она всё-таки засыпала, под утро, вставала с тяжёлой головой, открывала шторы – была весна.
Она смотрела на людей из окна и думала, что то, что с ней происходит, похоже на болезнь, хроническую неизвестную медицине, или она чувствовала себя ветераном, и осколок, живущий теперь внутри её тела постоянной ноющей болью – память о разорвавшемся совсем рядом осколочном снаряде, убившем лучшего и единственного друга.
Вечером она спускалась к почтовому ящику, вынимала из него стопки писем, на конвертах были нарисованы цветочки, и пахли они дорогой туалетной водой, и строчки на разноцветной бумаге пестрели местоимениями Я так густо, что для ТЫ совсем не оставалось места. Привычным уже жестом она брала кочергу, старинную бабушкину, открывала дверцу маленькой печки, ставила чайник, и жгла письма одно за другим, совершая причудливую трансформацию холодных бумажных строчек в живое чайное тепло.
Тепла, чайного, получалось всегда неожиданно много, приходили зачем-то соседские дети, и мы все сидели у огня, слушали, а она читала нам что-нибудь пустяковое вроде Мумми-Троля . я забирался с ногами в кресло и смотрел, как она шевелит губами, наклоняет голову, улыбается и думал, что это все несправедливо – я люблю её, она любит его, а кто-то, наверное, любит меня. И цепочка эта не кончается, она, как когда – то бесконечная очередь в Мавзолей, тянется из квартиры на улицу, петляет и убегает всё дальше и дальше куда-нибудь за край земли…
потом сказка кончается, огонь в печи гаснет и она плачет, положив голову мне на колени, а я глажу её рыжие кудряшки и смотрю в окно, за которым падает почему-то снова снег.