Тяжелые сны вижу я по ночам. Вот уж несколько лет вижу тяжелые сны. На фоне дикой или облагороженной природы, какой было богато мое детство, ныне уже мертвецы родные мои и все еще живые родные встречаются, как ни в чем не бывало: дышат воздухом, расправляя каждую альвеолу здоровых или уже несущих в себе раковую клеточку легких, собирают урожай – свой или чужой, разводят костры, курят, смеются… Снится мне часто наш дачный домик и сад, в котором из всего полезного и было-то, что две привитых яблони. На одной из них росли ярко красные, слегка горьковатые плоды, налитые и очень плотные, на другой – хрусткие лимонно-желтые, которые без труда можно было разломить в руке. Из-за яблонь этих только и нужен был сад, да еще из-за пары грядок клубники, которой никогда не оставалось на варенье. В то утро мы пришли сюда впервые после долгой зимы и изменчивой весны. И если взрослые были обеспокоены состоянием деревьев и земляными работами, то мы с братишкой, конечно, полезли первым делом в маленький дачный домик, чтобы поиграть там в каких-нибудь детективов. Но когда мы зашли внутрь, удивлению нашему не было предела. К потолку прилип огромный, почти космических масштабов для нашего домика шар, жужжащий изнутри.
- Осы, - безошибочно определил братишка. Шар жужжал изнутри своей особенной жизнью, а мы стояли в нескольких шагах – такой диковинной величины он был, что даже брат – а он был не из робких! – побоялся сбить осиное гнездо. Похожее на гигантскую улитку, оно изумило нас.
- И чего вы тут застряли? – зная нашу нелюбовь к всякого рода труду, отец пришел за нами.
- Ого! – и вот уже трое потрясенных чудом природы стояли посреди домика. Потом отец вышел, чтобы взять палку.
- А теперь кыш отсюда! – мы вышли, но любопытство подталкивало нас вернуться. И вот мы уже торчали у окна, наблюдая, как отец примеривается, отходит слегка в сторону, оглядывается, как бы поскорей ему выскочить, замечает в окне нас. Но теперь уже не до этого: готовится удар по маленькой планете, оказавшейся на потолке нашего дачного домика.
- Бух! – и тут же зажужжал дом. Отец выскочил и отошел метра на полтора. Осы оплакивали свой поверженный рай. Нам было немного грустно, что теперь мы лишены такого соседства и зрелища.
Через сон я начинала понимать, что сады наши заросли и одичали, что нет больше отца, отважно поборовшего осиное гнездо, но не справившегося с самим собой и собственной пагубной привычкой, что брат уехал на Сахалин и там канул в небытие, ввязавшись в какую-то аферу, которыми болела страна в девяностые. Из всего, что было дорого мне, остались лишь осы, но осиных гнезд я не видела больше никогда…
Потом в моем сне появляются кусты боярышника – два - на некотором расстоянии друг от друга, как специально на картинах рисуют. Эти кусты сплошь были усыпаны темно-красными, почти черными ягодами. Ягод я не любила и, попробовав однажды, ни разу не притронулась к ним потом, ощутив маслянистый вкус. Да еще эти колючки, которые так и норовили воткнуться в мои нежные руки. Вот зараза! Но мама хотела, чтобы я собирала боярышник: сердечные заболевания лечат им, нервы поправляют. Мама думала: вдруг с сердцем станет у нее плохо, тут-то боярышник ей и пригодится. Но с сердцем был полный порядок, плохо стало с легкими. Боярышник не мог помочь…
А после всего этого снится мне деревянный крепкий частокол и широкая калитка дома твоего. Снится, как ты учишься наматывать портянки – беда с ними! Мы выходим из твоей калитки, чтобы навестить твою прабабушку. Дом ее из круглых цельных бревен напоминает мне избушку на курьих ножках. В красном углу – иконы. Всем, кто входил, надлежало помолиться и перекреститься – таков был порядок. Мы поступили так же под неодобрительным взглядом бабушки. Было это очень несерьезно для нас, а ты, демонстрируя мне свое полное пренебрежение к религии, перекрестился с особенно ироничной улыбкой, которая так шла тебе.
- Молитесь, молитесь чаще, пока молодые – потом уж поздно будет, - говорила бабушка. И была права. Дверные проемы были слишком низки для тебя: ты вынужден был всякий раз кланяться дому, входя.
- Парню и поклониться полезно. Чем ниже кланяешься, тем смиреннее становишься, - сыпала афоризмами прабабушка.
И хотя мы подсмеивались над ее набожностью, над тем, как она бегала вокруг нас, заставляя съесть столько пирогов, сколько в нас никогда не влезло бы, даже если бы мы ели стоя - выходили мы от нее с ощущением особенной чистоты. Вот и сегодня, расставаясь на два года, мы не чувствовали особой тоски. Ведь все было в порядке: служили ведь другие, отслужишь и ты, а я подожду. В полночь ты отнес меня на руках на второй этаж, где мы прощались уже наедине.
- Ты хотя бы будешь ждать меня, вертехвостка? – спросил ты, улыбаясь иронично и светло.
- Нет, зачем ты мне нужен?.. – рассмеялась я в ответ. Мы оба смеялись, мы знали, что нам ни к чему эти телячьи нежности и слезы, что мы и без того дождемся друг друга, и незачем было давать сейчас нелепые обещания, клятвы в верности. Все было так легко и понятно, как бывает только в восемнадцать лет.
- Тогда пойдем и распишемся, - предложил мне ты. Это странное действо мы совершили, хихикая и поскальзываясь на узкой тропе, где ты едва успел подхватить меня на руки, прежде чем я могла упасть вниз, в огороды с торчащими к небу частоколами. Мы пришли на то место, где принято было признаваться друг к другу в любви исключительно в форме наскальной живописи и графики. Сколько имен, выведенных заботливой рукой, осталось здесь со своей любовью, счастливой и несчастной, долгожданной и внезапной, осужденной на разлуку или семейное счастье. Ты победно выудил из кармана пульверизатор с краской. «Red» - прочла я на этикетке. Цвет был вполне подходящий. Мы переглянулись: неужели написать банальное «Дима+Юля»? Или еще того банальнее – «Я люблю тебя»?
- Здесь были Киса и Ося, - задумчиво изрекла я, вспомнив фразу из любимого фильма. Ты повернулся ко мне и воссиял, словно выучил ответ всего на один билет, и на экзамене выудил именно его из десятка безликих кусков бумаги.
- Точно! Так и напишем! – и размашистая, крупная, кроваво-красная надпись затмила собой все предыдущие: «Здесь были Юля и Дима».
Проводив тебя, я шла от военкомата, и крупные хлопья снега кружились в воздухе. Им было легко, и так же легко было мне, потому что два года не могли значить ровным счетом ничего. Мы не верили в силу времени, мы не предавали значения годам, поскольку никогда и никого не ждали дольше недели. Через полгода надпись эта уже устарела, и я, запасшись ацетоном и ватой, пришла к той стене, чтобы исправить то, что исправила до меня сама жизнь. Не было тебя. Оставшиеся слова казались бы нелепыми, если бы не красные разводы на месте твоего имени –кроваво-красные разводы: «Здесь были Юля и…». После этого сна я обычно просыпалась окончательно и бесповоротно. Я никогда не плакала по тебе, потому что ты не любил всех этих «телячьих нежностей» и красных глаз, как у кролика. Бессонница была моей данью памяти тебе.