«Отпусти мне батюшка грехи
Знаю у меня их очень много
Выслушай прошу и помоги
Я хочу покаяться пред богом
Не тая всю правду расскажу
Исповедь мою прошу послушай
На алтарь тебе я положу
Свою искалеченную душу
На алтарь тебе я положу
Свою искалеченную душу»
(Михаил Круг «Исповедь»)
«Окунусь в небо синее и до звезд дотянусь…» - жалобно пел Бандера в дверных динамиках, наполняя салон моего авто романтической истомой, когда преодолев достаточно большое расстояние по бездорожью, я, наконец, въехал в забытый Богом хуторок. Я не плевался, когда уже несколько раз подряд подвеска моего бедного Пассата подвергалась таким ударам бездорожья, что Остапу и не снилось в далеком городе Удоеве на митинге, устроенном в честь участников автопробега, на котором он воскликнул: «Ударим автопробегом по бездорожью и разгильдяйству!» Я не плевался, так как сам в тоске по гречневым просторам, решил проделать этот путь. Вернее - в тоске по лепшему моему другу детства и боевому товарищу Юрке, в настоящее время – служащему священником и исправно несущему свою православную миссию в далеком хуторском приходе.
Итак, я решил навестить его в эти пасхальные дни, в канун Радоницы.
Об отце Павле (в миру - Юрие) я уже писал коротенькую «фантазию» и читатель, надеюсь, уже знает - о ком я веду речь.
Так вот, въехав в хуторок, я без особого напряга сориентировался по куполу небольшой хуторской церквушки, где мне следует искать обитель отшельника от мирской суеты.
Вечерело. Уставший колокол созывал хуторян, очевидно, на Вечернюю. Подъехав ближе к церквушке, я обратился к двум старушкам-прихожанкам, следовавшим к храму, спросив их о том, кто служит в храме. Получив утвердительный ответ, что там службу правит Отец Павел, я было направился и сам в святую обитель, припарковав свое запыленное авто возле двух седых верб у плетня. Роняя ниц свои отяжелевшие зеленые космы, деревья тут же осыпали мою запыленную машину салатным апрельским цветом. Казалось, что они с удивлением касались своими локонами ветрового стекла.
Не успев отойти от прихожанок, услышал, как одна из них меня тихо спросила:
- А вы кем ему приходитесь?
- Я его старый товарищ, – ответил я, обернувшись и ожидая, что мне подбросят еще какую-нибудь информацию.
- А вы пройдите к нему домой, во-он в ту хату за храмом… Там матушка Ефросинья вам подскажет, - продолжила старушка.
-Спасибо вам! – ответил я и направился в обход церквушки к свежевыбеленной мазанке…
- Христос Воскресе! Здравствуйте! - обратился я к женщине в черном одеянии, наполнявшей водой пластмассовое ведерко во дворе у старенького колодца с почерневшим срубом.
Женщина посмотрела на меня, не торопясь подошла к калитке и, вопросительно глядя мне в глаза, ответила:
- Во Истину Воскресе! И Вам добро здравствовать… Вы к кому?
Мне было трудно определить возраст монахини, каковой я для себя ее определил. Ее мертвенно-бледное лицо с неестественно-восковыми скулами еще не покрылось сетью морщин, но глаза печальные и какие-то скорбные. Вообще весь ее лик и тихий слабый голос выражал, как мне показалось, скорбь и отречение от мира сего.
Позже, Юрка мне поведает, что матушка Ефросинья ухаживает за храмом, да еще и следит за его нехитрым хозяйством и готовит ему трапезу. Он и сам много времени уделяет святой обители и своему быту, а также занимается небольшой пасекой, расположенной в черешневом саду.
- Вы матушка Ефросинья? – спросил я у неё…
***
- Милости прошу! Входи, гость неожиданный… - легонько подтолкнул меня Отец Павел у входа в свою обитель.
Жилище священника-отшельника было убрано весьма скромно, в духе аскетизма и вкуса верующего человека. Посредине светелки - стол с вычурными точеными ножками, накрытый домотканой скатертью, да два табурета с конечностями, выдержанными в таком же стиле. Еще один столик у окна – письменный с выдвижными ящичками-шухлядками, с настольной лампой и аккуратной стопкой книг религиозного содержания.
Окна занавешены накрахмаленными и отутюженными как меха гармошки занавесками, у стены, противоположной двум окошкам – кровать, застланная простеньким покрывалом с большой подушкой, очевидно набитой гусиным пухом. В углу - старенький шкаф для одежды с выдвижными ящичками внизу и справа.
Пол – деревянный, крашенный, устлан домоткаными дорожками, а свежевыбеленная печь устроена с очажным альковом, в котором смонтирована чугунная плита с отверстиями, закрытыми кружалами. Топка с чугунной дверцей и поддувало слегка подкопченные.
В «красном» углу - образа в рушниках да излучающие скудный свет горящие лампады, а на простенке меж небольшими окошками – старинные часы с боем. Потолок и стены выбелены известью.
Да! И книги…много книг! Они теснились на аккуратных самодельных полках, они блистали редкостью своих изданий в книжном шкафу, они громоздились, как я уже отметил, в аккуратных стопках на столе.
В самой комнате обитала специфическая смесь запахов – постного масла, что слегка коптило в лампадках, камеди да елея…
Оглядев обстановку, я не выдержал и съязвил, сказав это не отцу Павлу, а своему "лепшему" другу детства Юрке:
- Отче, ты весь пропах ладаном, аки старец с Оптиной пустоши!
- Зато от тебя кобелем несет, дьявол стриженный! Кажись, бабы за версту чуют, – отпарировал Юрка, слегка улыбаясь и мельком оглядев меня с ног до головы.
- Значительно дальше… - поддержал я его реплику, не лишенную язвительности и спросил: - А уважать себя и пользоваться мужским парфюмом после бритья значит слыть кобелем?
- Да нет, Митяй, все нормально… - улыбнулся Юрка,- Ты в хорошей форме, офицер… Я ответил тебе на твой сарказм… Располагайся… Спать будешь там – указал он мне на свою кровать с облупленными и многократно крашеными металлическими спинками.
- А ты? – спросил я его, оглядев еще раз его скромную "келью".
- Я на раскладушке… Да брошу под голову овчинный полушубок.
- Не-е-е-ет, Отче! Мне на раскладушке сподручнее будет по сану кобелиному… - возразил я ему, - Да и не спать я к тебе приехал! Исповедаешь?
- Постил? – спросил он меня вместо ответа на мой вопрос, уже проявляя серьезные нотки в голосе
- Грешен… Каюсь! – улыбнулся я в ответ.
- Тогда отдыхай! - отпарировал священник, откидывая белую салфетку на столе, под которой находилась снедь, - Отведай, что Бог послал.
- Мне бы умыться с дороги… Как? – спросил я его.
- Каком… Ключевая водица сгодится? – хитро взглянул на меня Юрка.
- Не вопрос… Айда к кринице? – уточнил я и засуетился, доставая с походной сумки несессер с мыльно-рыльными принадлежностями и полотенце.
Во дворе у криницы со стареньким деревянным срубом и треснутым барабаном, стянутым по краям ржавыми обручами и навитым металлической цепью с ведерком, я сбросил с себя ветровку и темную майку с короткими рукавами, оголив свой торс.
Прохладу ночи наполнял аромат цветущих черешен. Он дразнил ноздри, он вливался ароматным елеем в душу, он бередил мысли и воспоминания… В Млечном небе выткался молоденький растущий Месяц. Его серпик, аки перевернутая ладья, ронял свои блестящие весла в озерную гладь, разлившуюся за гумном. Силуэты прошлогодних стожков на фоне лазоревых дорожек водной ряби походили на огромных спящих морских черепах…
- Хорошо! –воскликнул я, запрокинув голову и алчно вдохнув в свою грудь эту райскую смесь ароматов, теней и света.
Юрка подошел с бадейкой, хлопнул меня по спине и спросил:
- Тебе полить?
- Если не противоречит сие твоим канонам, - хитро ответил я, вплетая в канву нашего диалога значительную долю архаизмов.
Батюшка молча поднял полное ведро с водой и вдруг резко выплеснул его содержимое на мою «образину», расплывшуюся в саркастической улыбке, окатив меня ключевой колодезной стылостью. От такой неожиданности я заорал как голодный тиранозавр, хватая глоткой ночной апрельский воздух и доставая свое упавшее сердце откуда-то из пяток. Где-то истово забрехали хуторские псы на цепях, возмущаясь чужаку, нарушившему их территорию таким громоподобным ревом. Беснуясь, они долго не могли успокоиться, выясняя, кто из них главный в этом забытом богом мирке.
Бросившись в отместку на Юрку, я схватил его за пояс и резко подбросил, не забыв поймать обратно худощавого друга. Впрочем, это было излишним. Ловко увернувшись от моих объятий, он заблокировал мои руки своим коронным замком, отработанным еще в детстве, когда сопливыми острожниками мы упражнялись в рукопашной. Короткий хук, бросок и я распластался в траве у его ног.
- Не-е-ет, Отче, так не пойдет! – вскочил я на ноги, - Изощряться мы не станем! Да я и не буду валить святого сановника в подряснике! Меня твои прихожане забьют, как мамонта! Давай на руки!
- А давай! – распалился в свою очередь бывший сержант ВДВ.
Бросившись ко дворовому столику с глубоко вбитыми в грунт ножками, мы - два полсталетних мужика – бородатый в подряснике и стриженый с голым торсом, намертво сцепились ладонями. Уперев свои локти в столешницу, отчаянно предпринимали попытки завалить друг друга жилистыми руками.
Жать - не дожать! Силен оказался батюшка… Представляю, как бугрились вены у меня на лбу от натуги, судя по раскрасневшемуся челу моего друга. Минуты три он неистово сопротивлялся, не позволяя мне не то, чтобы повергнуть его, а даже сдвинуть сцепку наших рук с мертвой ничьей. Я чувствовал, как силы покидают меня, а тут еще дико «разнылось» плечо, травмированное с месяц назад, когда я схватил за крыло упавшую с домкрата старенькую копейку, пытаясь помочь одному «чайнику», что орал несусветным матом, оказавшись прижатым под кузовом его собственного авто. И все же… И все же из последних сил я победил своего святейшего противника…
Увы! Радости мне это не принесло, учитывая, что мой глубоко верующий друг только недавно истово блюл Великий Пост…
***
Сев за стол, мы чокнулись крашенками. Очищая свою от пестрой яичной скорлупы, я вдруг спохватился:
- И шо, так и будем всухомятку?
Вместо ответа Юрка огляделся и заговорщицки прошептал:
- А то!
В этот момент в светелку вошла матушка Ефросинья с парующей кастрюлей в руках. Поставив посуду со снедью на деревянную подставочку, она приветливо и уже с каким-то легким румянцем на щеках и налетом улыбки прошептала своими сухощавыми устами, желая нам приятного аппетита, и так же бесшумно удалилась.
- А-а? - кивнул я вслед, слегка прищурив один глаз, когда она прикрыла за собой дверь, безбожно намекая на их с батюшкой возможные более тесные отношения.
Юрка посмотрел на меня, как мне показалось, озверело, крутанул палец у своего виска, дескать, «а все ли, милок, у тебя дома?», затем постучал костяшками пальцев сначала мне по лбу и теми же костяшками прогремел по столу.
- Есть разница? – спросил он тихонько, имея в виду качество звуков, исходящих от моего лба и от столешницы. И уже более громко, однозначно закрыв эту тему понятным лишь мне и ему жестом «проехали», он спросил:
- Ну, так что там на счет «в рот не полезет»?
Я радостно достал свою армейскую алюминиевую фляжку с выцветшим хабешным чехлом, в бурых пятнах от ржавой воды, от всевозможных горячительных напитков, побывавших в ее утробе и белесых разводах от солдатского пота.
- Спиртяга… По маленькой накатим…помянув всех, - тихонько произнес я, отвинчивая крышку.
- Только не зверствуй, Испанец... Мне утром на службу, - предупредил Юрка, придвинув поближе ко мне две чайные чашки.
- Не боись, солдат! – отпарировал я, плеснув на донышко посудины немного "ректификата", и подал ему одну из чашек, - Ну, сержант Ведулин… Дорогой ты наш Вьюрок! Первую - со свиданьицем?
Уже ходики отбивали время далеко за полночь, уже мы коснулись крылом памяти всех наших друзей, не доживших как мы до полста, уже я открыл ему все свои печали и радости, поведав о своей мирской жизни, да о грехах вольных и невольных,когда я, наконец, коснулся темы обета безбрачия. К тому моменту я был достаточно хмельным, в отличии от моего малопьющего друга.
- Помнишь толстовского Отца Сергия? – вдруг спросил я и добавил,- У тебя никогда не возникало желание, подобно ему, отрубить себе палец?
- Раньше возникало… В силу непрочности… Сегодня я прочен в Вере своей… - тихо ответил священник.
- А что для тебя есть женщина? – спросил я и тут же съязвил,- Только не надо цитировать Писание, скажи так, как думаешь ты.
- Митяй, ты толкаешь меня рассуждать на такие темы, о которых я в своей повседневности не размышляю… У меня не было личного опыта… Вернее, мой опыт весьма скуден… Ты знаешь… Потому я все же отвечу тебе, опираясь на взгляд Православной антропологии… Лично для себя я там нашел ответ и руководствуюсь им в своем понимании Мужчины и Женщины и Смысла их разделения…
- Я так понимаю, что ты имеешь в виду изъятие ребра у несчастного Адама и сотворение из него женщины? – съязвил я, но тут же осекся, мысленно ругая себя, что во хмелю я, наверное, нетактичен.Да что там нетактичен… Невыносим! И добавил уже ровнее, - Извини, Отче… Продолжай, пожалуйста!
- Итак, - продолжил Отец Павел, -Мнение отцов Церкви делится на две части. Профессор Троицкий пишет… Сейчас…- Юрка открыл быстро какую-то свою книгу и процитировал: “В истории человеческой мысли встречаем две главные теории в учении о браке, ... Одну можно назвать реалистической, другую - идеалистической” Христианские писатели во многом наследовали эти взгляды. Также и в православном мире существует два взгляда на смысл полов. Профессор Троицкий пишет об Иоанне Златоусте, в творчестве которого он различает, как зеркале, борьбу двух течений … Итак, одни богословы относят появление Евы к необходимости размножения рода человеческого, другие к необходимости познания своей недостаточности и взаимному стремлению к единству. Не имея сейчас возможности говорить об этом подробно, скажу только, что это разделение, на мужчину и женщину, важно для нас, по следующим важным причинам:
первое - разделение совершено Самим Творцом, мужчину и женщину сотворил их, значит разделение промыслительно, то есть в нём есть смысл и задание человеку;
второе - оно разделило людей на такие две половины, которые неминуемо и естественно тяготеют друг к другу, то есть разделены, но остались связаны любовью и эросом;
третье - человек не может не быть одним из двух, он либо мужчина либо женщина, третьего не дано…»
- Стой, Отче! Моя бошка начинает трещать, как перегруженный автоклав! - скривился я, -А в двух словах ты не ответишь?
Юрка улыбнулся и пресек мое нетерпение предложением поспать хоть пару часов. Завтра, вернее, уже сегодня, ему предстоит еще отслужить на хуторском погосте в День поминовения усопших…
Утром меня растолкал свежий и бодрый Отец Павел, обрядившись по сану в свою одежду, и четко скомандовал:
- Умывальник у криницы, снедь - на столе… Митяй! Мне пора…
- Да и мне, Отче… Загостил я у тебя… Исповедался… Правда, под спиртягой! – пошутил я и мы, крепко обнявшись, разразились дружным мужским грохочущим смехом…
***
Я возвращался с Того мира, в котором пребывал почти сутки, со странным ощущением ностальгии… Ностальгии по каким-то настоящим вещам, а не ложным и заретушированным, окружившим нас грешных в нашей «продвинутой» жизни, кричащих с экранов телевидения, с мониторов инета, с глянцевых обложек газет и журналов.
«Вся наша жизнь – ретушь» - утверждает некий Паскаль Данжен – самый высокооплачиваемый ретушер современности. К чему бы я вспомнил об этом невысоком человеке в потертых джинсах и лохматой копной волос, работающем в далеком Нью-Йорке в офисе компании Box Studios? Да потому, что если бы не он, вряд ли бы мы воспринимали так восхитительно, например, Гвинет Пэлтроу в белой мужской сорочке на рекламе Estee Lauder, или Наташу Поли, опирающуюся на гигантский флакон Gucci by Gucci, да даже Шарлиз Терон, признающейся в любви к диоровскому J`Adore… А ведь если бы не цифровой нож ретушера, все эти «красотки», выглядели бы обычными серыми мышками, вряд ли особо блиставшими на фоне матушки Ефросиньи.
Прав Отец Павел! Все мы, пребывающие в этом грешном и суетном мире, живем, зачастую, двойственными, а то и тройственными жизнями. Чего греха таить? Одна из жизней в нашем современном мире – виртуальная, пространство для которой нам предоставил инет… Мы привыкли так жить, мы летим, очертя голову, неизвестно куда и неизвестно зачем!
Вот и я, возвращаясь с Того Мира в Этот, тороплюсь и мчусь, нажимая на педаль акселератора…