Выстрел разбил тишину заснеженного леса. Стайка синичек вспорхнула с куста. А белка, спасенная качнувшейся под ней веткой, ушла, резко дернув пушистым хвостом. Она стремительно летела с сосны на сосну, каждым прыжком сбивая пушистые шапки с ветвей. И снежная пыль медленно оседала меж деревьев, позволяя проследить ее зигзагообразный путь. Звук выстрела ударил в кроны на дальнем берегу лесного озера. Эхо вернулось назад и долго еще блуждало в соснах, затихая далеким раскатом.
Охотник огорченно крякнул, посвистел собаке и неторопливо заскользил на своих некрашенных широких лыжах, сначала с досадой, а потом с восхищением глядя на застывшую в высоте кисею, сотканную из искрящихся на солнце крошечных ледяных кристаллов.
После отпуска Ребров приписан был в крупный госпиталь, стоявший в тридцати километрах от передовой, под белорусским городом Сморгонь. Таких боев, как 1915-м году, уже не было. Время изменилось. Изменились настроения. По частям, не таясь, ходили агитаторы: уговаривали солдат бросать оружие и идти домой. Бойцы передавали друг другу прокламации, горланили на сходках, а после ходили с белым полотнищем через линию фронта – брататься с немцами, делясь с ними махоркой, колбасой и хлебом. Потом потекли невероятные и тревожащие вести из Петербурга, из Москвы, из дома. Государь отрекся от престола. В столице обосновалась новая власть, а вся страна бурлила непонятной, темной силой. Присяга, принесенная Государю, казалось, потеряла смысл. И все больше солдат покидало окопы, прихватив свое, а часто и чужое оружие.
Госпиталь в те дни остался одной из немногих частей, где сохранилась дисциплина. Начгоспиталя, известный на весь Западный фронт полковник Корзун, казак по происхождению, ухитрялся не только получать полное продовольственное, фуражное и медикаментозное снабжение, но и держать строгий порядок. Казачий патруль задерживал дезертиров, и военный суд рассматривал их дела в течении 12 часов. Поймали фельдшера Пархоменко, когда тот обшаривал карманы новоприбывшего раненого офицера. Нашли у Пархоменко золотые часы, происхождение которых он не смог объяснить. Был фельдшер предан трибуналу и – дело, к несчастью было после 12 июля* - расстрелян, несмотря на ропот уже сформированной в медчасти «солдатской ячейки». После того надолго утихли разговоры младшего персонала и санитаров о вольнице, о свободе бросить службу и податься на все четыре стороны. До последнего дня работала операционная. Нескудеющему потоку раненых и больных оказывалась необходимая помощь. Так, воля одного человека позволила сохранить сотни и сотни жизней.
Но в марте 18-го года, после подписания мирного договора**, пришел приказ: госпиталь расформировать. «Тяжелых» отправляли эшелоном в тыл. Выздоравливающих спешно выписывали. Ребров руководил отправкой оборудования и инструментария. После семи часов утомительной суеты он под расписку сдал, наконец, последний опечатанный рундук с инструментом. И остался на пустом перроне - без предписания, не ясно представляя, куда ехать, кого искать и к кому поступать в распоряжение. В станционном буфете, куда зашел Алексей выпить кофе, в обшарпанном холодном зале шумела компания бывших уже военных, с сорванными с шинелей знаками различия. Расплачиваясь, Ребров поймал жадный взгляд, которым официант проводил его бумажник... Петроградского эшелона ожидали к пяти утра. Несколько часов Алексей просидел на вокзале, а потом – неожиданно для себя – взял билет на «дизель» и уехал в Поставы.
На узкой привокзальной площади, как назло, не было извозчиков. Весенняя распутица вступила в самый гадкий, отвратительный период, когда сани были уже бесполезны, из-под снега вымерзли скопившиеся за зиму нечистоты, и колесные экипажи по ступицу вязли в жидкой грязи. В поисках транспорта Алексей шел по улице, скользя по обледенелой обочине и временами наступая в лужи. Небольшой город, почти полностью разрушенный за три года обороны, после отъезда военных оставлял странное впечатление. На площади перед костелом Ребров нашел-таки ломовую телегу, возница которой согласился довезти его до усадьбы Стрельцовой...
В дождливый туманный мартовский день он приехал туда, не зная: обрадуется ли Беата незваному гостю? Она приняла его. Без лишних слов, укоров и вопросов. Ее западная сдержанность так и не позволила ему понять: была она ему рада, скучала ли, ждала ли – или просто снисходительно согласилась на его присутствие в своей жизни?
Выросший в провинциальном Белозерске, он легко подстроился под неторопливый сельский уклад. Гремевшая по всей России буря почти миновала этот заболотный, захудалый край. Правда, в конце весны ушел от Стрельцовой хмурый возница Яким. Впрочем, он, скорее всего, не смог простить барыне, что не сохранила она вдовью верность его покойному хозяину. Неделей позже пришли в усадьбу деревенские мужики - уводить лошадей. Беата молча смотрела, как они сбивают топором замки конюшни. И Алексей – ни хозяин, ни гость в этом доме - не решился вмешаться. Но на этом "экспроприация" закончилась. И летом, а потом осенью, по привычке приходили сеять, жать, пахать на барское поле все те же мужики. И Беата всё также оплачивала их работу всё теми же старыми деньгами, которые еще имели цену на мельнице и на базаре.
Промелькнуло два с половиной года. Армия Тухачевского*** прошла на запад по большим дорогам, минуя болотные медвежьи углы. Потом, тесня Красную Армию, вернулось войско Пилсудского***. Граница России пролегла в сорока километрах к востоку от дома Стрельцовой. Изменились деньги на польские марки, и прислали в школу нового польского учителя. А остальное всё осталось, как и было...
Алексей, как мог, занимался хозяйством, начал ходить на охоту, найдя на чердаке ружье и снаряжение покойного Стрельцова, а по вечерам читал десятилетней давности журналы или музицировал с Беатой в четыре руки. Он почти перестал хромать. Экономка Ганна, которую он когда-то лечил от ревматизма, связала ему теплый шерстяной чулок, закрывающий больное колено. А в дни, когда Беата хандрила и целый день не выходила из своей комнаты, Ганна зазывала его пить чай в кухню и долго на ломаном, еще не русском, но уже и не польском языке рассказывала ему про своих сыновей и показывала фотографию краковской внучки Зузанки. Алексей лишь однажды написал отцу короткое письмо: «У меня все в порядке. Приехать не могу. С деньгами проблем нет». И больше не писал домой и, кажется, не вспоминал о прежней жизни.
* * *
Алексей сегодня снова возвращался без добычи.
Он выследил двух белок, но одна ушла прямо из-под выстрела, а другую спугнула вездесущая сорока. Он срезал путь по полю и, с некоторым усильем миновав овраг (великоватые в крепленьях, доставшиеся от покойного Стрельцова, лыжи так и норовили остаться в глубоком снегу), выбрался на дорогу. По утренней целине шел к их усадьбе свежий санный след. Алексей досадливо поморщился: Беата выезжать не собиралась, а значит, на них опять без приглашения "свалились" гости. Ему не хотелось никого сейчас видеть, развлекать пустыми разговорами и до темноты ждать, пока, наскучавшись, наговорившись ерунды и напившись кофе с теплым хлебом, гости, наконец, сподобятся уехать...
Алексей топал на крыльце, сметая веником снег с валенок. Из двери выглянула Ганна.
- Кто у нас? - спросил он.
- Не знаю! Барин незнаёмый, - ответила старушка.
- Военный?
- Нет, не дОлжно.
Он хотел было пройти на кухню, чтобы переждать там этот неожиданный визит. Потом, все же залюбопытствовав, поднялся наверх. В гостиной, спиной к нему, сидел широкоплечий лысоватый человек. Алексей собрался деликатно кашлянуть. Но в эту минуту гость заговорил, и, узнав его голос, Алексей неожиданно для себя, радостно и как-то очень звонко крикнул:
- Костя!
Ильин обернулся от стола и, поднимаясь, также радостно откликнулся:
- Алешка!
Они шагнули друг к другу, обнялись и с чувством трижды расцеловались в щеки. Ильин сильно изменился, повзрослел, и виски его уже посеребрила седина. Но румяные щеки, дорогой костюм и золотая цепочка, уходящая в карман жилетки, в котором угадывались массивные часы, говорили о благополучии. Реброву стало неловко за свою двухдневную щетину и безрукавку грубой домашней вязки, которую он не успел, а вернее даже не подумал снять после охоты.
- Ну-у, как ты переменился! – сказал, улыбаясь и снова усаживаясь на свое место, зять. – А я хозяйке твоей баснями надоедаю.
- Как ты меня нашел? – спросил Ребров и про себя отметил неуклюжее слово «хозяйке», сказанное Костей. – Как у тебя дела? Как Надя? Как детишки?
Беата, освобожденная, наконец, от светской вахты, пошла хлопотать об обеде. Проходя мимо Алексея, она мимолетно оперлась рукой о его плечо. И ему почудилась раздраженность в этом прикосновении. Он проводил ее взглядом и словно в первый раз увидел, как пополнел за последние годы ее стан и как собрались в уголках глаз небольшие лучики морщинок.
- Аркадий Сергеевич твое письмо привез. И Мишка по почтовой печати адрес определил. А ты, что ль, прячешься? Чего не написал ни разу?
- Знаешь, в окопах выучил: кто глубже прячется, тот дольше живет, - улыбнулся Алексей. – Ну, расскажи, как наши? Живы все?
- Да, слава Богу! – отвечал Константин. – Аркадий Сергеевич, Глафира Федосеевна и Ната – дома. Мы с Надюшей и девчонками – чаще в Вологде. А Мишка ваш – в Москве остался. Он при новой власти по службе вырос - ого-го! Все циркуляры по Смоленской, Казанской, Киево-Воронежской дорогам лично визирует. Без его подписи ни один приказ в силу не вступает. Говорят, три ступеньки – и министр!
- Ого! Как это он? – поразился Алексей. – В большевики подался, что ль?
- Про «большевики» - врать не буду, не скажу. А про «как это» - ну, ты, будто, братца своего не знаешь?! В любое место вместе с ним приедешь - в первый раз! – так уже через полчаса вся округа знает, что его звать «Михаил Аркадьич», что он теперь - главнее всех, и всё за всех теперь решает. Приходят, кланяются, спрашивают, как им дальше жить… И не понятно: как все жили до него и без его команды?
Алексей и Костя засмеялись. Беата скоро пригласила их в столовую. И за обедом, за супом с гренками, бараньими котлетами и привезенной Ильиным бутылкой Курвуазье****, мужчины шумно, оживленно разговорились. Костя показывал фотографии жены и дочерей. Разглядывая фото старшей племянницы, Алексей сказал:
- Ну, прямо как Маняшка в детстве.
- Кто? – не понял Костя.
- Это мы Надьку так дразнили. Дед подарил ей куклу заграничную. На коробке написано «Maniasha», а в коробке – пупс большой и разные одежки. Мамаша вызвала портниху, и та все точь-в-точь такие платьица пошила Наде. Ну, вроде, модно, необычно, ни у кого в Белозерске таких платьев не было. А мы с Мишкой и взялись Надю «Маняшей» дразнить - будто с куклой ее путаем. Ох, она и злилась, и ревела, - Алексей дурашливо-виновато потупил голову: - Эх, было, Костя, было!
- Ты напиши письмо-то… Надя будет очень рада! Я с вашего вокзала и отправлю, – тепло улыбаясь, сказал зять.
- А ты отсюда куда едешь - не домой? Ты как вообще здесь оказался? Не специально ж ехал?
- А я, Алеш, почти бежал, - потемнев лицом, ответил Константин. - В Европу нужно выбираться жить. Всё очень страшно стало. В Вологде - расстрелы, в Рыбинске – террор. Погибло тьма народу. Это Мишка ваш при любой власти будет начальником. Я – нет. Да и ты, я смотрю, не такой… Я капитал перевести хочу. Если удастся, то - во Францию... И семью туда забрать. Тесть с тещею, конечно, против. Зову с собою - не хотят... Ты к ним приехал в гости бы, Алеш, поговорил... Тебе хорошо, у вас - спокойно! Ну, а в Советах им оставаться ни к чему: опасно! И детей своих я там не оставлю.
Алексей тоже помрачнел. Долго молчал, а потом тихо и очень серьезно сказал:
- Я, Кость, обещаю, что - подумаю...
* * *
До поздней ночи они перебирали в памяти и разговоре давнишние и свежие события. И когда уже в третий раз налили «по последней», за окном послышался далекий протяжный звук.
- Это волки, что ль, у вас? – спросил Костя.
- Да. По ночам, бывает, близко подбираются, - сказал Ребров. – Мужики поодиночке не ездят…
Часа в два пополуночи, проводив гостя в отведенную ему комнату, Алексей вернулся в столовую, чтобы закрыть заслонку печи. За окнами была кромешная тьма. Ни луны, ни звезд в затянутом тучами небе. Алексей подумал, что вот там, за садом, стоят разоренные войной амбары, за ними - военное кладбище, а дальше – лес. И на десятки километров - ни жилья, ни огонька, ни человека. Вой повторился. И в душу Алексея прокрался предательский, холодный, первобытный страх. Страх, всосанный с материнским молоком, наверно, еще его дедом Федосеем, выросшим в землянке. Поплотней задвинув шторы, Ребров плеснул коньяка в стакан и сел на пол, прислонясь спиною к теплой печке.
Воспоминания и Костины рассказы разбередили ему душу. Прошло ведь пять, ну самое большое – семь лет с тех пор, как он был молодым, счастливым и с нетерпением ждал великого и светлого будущего. Профессора пророчили ему блестящую карьеру, и он украдкою мечтал о славе Пирогова*****. Он любил самую прекрасную в мире девушку – недоступную, и оттого еще более желанную. Господи, как щедра была тогда к нему судьба! Большая и благополучная семья. Дом в Москве - родной, уютный, в версте от Кремля и от Университета. Дружная шумливая студенческая компания. Заботливый и строгий старший брат. Он перебирал в памяти картинки прошлой жизни: премьеры Большого театра, медвежьи охоты, рождественские приемы и студенческие вечеринки, свое любимое место у окна в университетской библиотеке…
Каким уверенным в себе, сильным и беззаботным был он в день отправки на фронт! Митрополит, благословлявший вчерашних студентов, уходивших на войну, желал им вернуться победителями. И Алексею казалось, что мир обречен лежать у его ног. Но как же быстро, до обидного легко разбились все его надежды и мечты! Когда же он успел всё растерять, разрушить? Кто он теперь? Последний дезертир из уничтоженной, заживо разложившейся армии. Неудавшийся защитник побежденной Родины. Он живет в чужом доме с тридцатишестилетней женщиной, которая ни разу в жизни не сказала ему ни слова о любви, и которая не собирается иметь от него детей. Кто он ей? Любовник? Истопник? Последняя ночь в Москве разрушила его отношения с братом, с младшею любимою сестрой и – как знать, что было сказано и сделано после его отъезда? – может быть, с отцом и матерью. Он долго избегал признаваться сам себе, но после контузии у него часто во время операций начинали дрожать руки, и теперь нужно было забыть о карьере хирурга. Без семьи, без Родины, без друзей. Без денег, без любви, без профессии. Как незаметно отвернулась от него жизнь! Ильин ждал встретить здесь молодого и успешного врача, везунчика, знавшего толк в дорогих французских винах, безупречных костюмах, дорогом оружии… А кого застал? Небритый, в крестьянской вязаной жилетке... И этот гадкий желудевый кофе... И… и даже белка от него ушла! – всплыла зачем-то в памяти неудачная вчерашняя охота… Алексей пил коньяк уже из горлышка. И в неожиданном порыве вдруг прижался губами к бутылке – причудливо изогнутой, похожей на заморский фрукт бутылке, которая одна в окружавшей его действительности напоминала о красивой и богатой, спокойной прежней мирной жизни.
Крепкий напиток медленно туманил мысли. И, кажется, приходило какое-то хорошее решение. Засыпая, Алексей чувствовал, как ослабляет хватку сжимавший горло горький спазм и как под его спиной медленно уходит тепло из печки.
* 12 июля 1917 года была восстановлена смертная казнь на фронте.
** В марте 1918 года был подписан Брестский мир.
*** М. Н. Тухачевский - совесткий военоначальник, командовавший Красной Армией в советско-польской войне 1919-1921 гг.
Ю. Пилсудский - польский государственный деятель, главнокомандующий вооруженных сил Польши.
**** Курвуазье – французский коньяк.
***** Н. И Пирогов — знаменитый русский хирург и ученый.