– И вот это все – плата за независимость?!
– Тише, дорогой.
Шепот стариков Блюм доносится из темноты справа – лампочка перегорела, а подниматься за новой, в то время как гул самолетов уже заполнил небо, не рискую. Правда, на нашу улицу еще не упала ни одна бомба, но все ведь когда-нибудь случается в первый раз…
– Да провались она в пекло, эта независимость! А ты, Марк, еще защищал этих…
– Тише, пожалуйста, тише. Извини, Марк.
Старуха, если честно, меня терпеть не может, но у меня лучший на всей улице подвал и она утихомиривает мужа.
Из темноты слева слышится еле слышный всхлип. На ощупь нахожу Веру и обнимаю ее плечи. Она сначала каменеет, потом все-таки придвигается немного ближе – темноты она боится гораздо больше, чем меня.
– Как ты думаешь…
Ну сколько можно спрашивать одно и то же! Не знаю я! Понятия не имею, живы ли ее родители, отправившиеся в гости к родне незадолго до вторжения и так и не подающие никакой весточки о себе.
– Это я виновата… уговорила их ехать... Я хотела погулять одна, без них...
Нас чувствительно встряхивает.
Ни в чем ты не виновата, дурочка.
А я?
Не помню, сколько лет мне было, когда я придумал себе Того-кто-там-наверху, этакого личного тайного божка. Иногда кажется, что я знал о нем еще до рождения. Я был ребенок со странностями – нервный, впечатлительный фантазер – а Тот-кто-там-наверху был моим лучшим другом.
Потом, уже в школе, я узнал, что богам и духам строили храмы и приносили жертвы. Это было интересно и захотелось попробовать самому. Я сложил в дальнем конце сада кучку камешков и стекляшек, долженствующую изображать жертвенник, и долго решал, какой будет моя жертва. Хомяка было жалко, и я удовольствовался парой бабочек. Никаких особых ощущений во время отрывания крылышек и дальнейшего расчленения бедняжек бритвенным лезвием я не испытал и жертвоприношения забросил. На какое-то время.
И только став заметно старше, я заметил странную закономерность: если я мысленно обращался к Тому-кто-там-наверху с какой-либо просьбой, обещая при этом какую-нибудь плату – желание сбывалось. Платой служили вещи, которые другому могли показаться сущими пустяками: любимая монетка, разорванный билет на новый фильм, очередная убитая бабочка…
Когда девушка, в которую я был влюблен до полного одурения, сказала, что она уезжает с родителями навсегда из нашего города, я в качестве платы разбил молотком дорогие часы, подаренные отцом к окончанию школы. Через неделю мать этой девушки попала в больницу и вскоре умерла. Отъезд не состоялся. Еще через месяц я ее разлюбил – скорбная тень вместо прежней хохотушки безумно раздражала. Возможно, смотреть на нее спокойно мешало и чувство вины.
А отец долго не прощал мне гибель своего подарка.
После этой печальной истории я очень долгое время не обращался к Тому-кто-там-наверху. Не то, чтобы я стал бояться, но все-таки… Да и учеба в университете – вернее, не столько учеба, сколько веселая студенческая жизнь – занимала меня целиком. Постепенно забывалось детство и со временем я стал считать Того-кто-там-наверху обыкновенной фантазией, а исполнение моих желаний – чередой совпадений.
Кроме прочих недостатков есть у меня склонность заводить пустые споры, провоцируя своих оппонентов заведомо идиотскими высказываниями. Мне неоднократно намекали, что когда-нибудь это доведет до неприятностей, но я не собирался отказываться от этого развлечения. И когда на приеме у нас в доме один из отцовских сослуживцев начал петь хвалу Империи, я – исключительно из вредности, так как на политику мне всегда было плевать – начал отстаивать идею независимости нашей провинции. Мы изрядно выпили и разгорячились, стали размахивать руками. Как закономерный финал, на пол посыпались бокалы. Мама чуть не заплакала – они остались ей от бабушки – но все же смогла сдержаться и сказала: «Говорят, посуда бьется к счастью».
Кой черт дернул меня возгласить: «Пусть жертва сия не будет напрасной!», я не знаю, но Тот-кто-там-наверху это явно услышал.
На следующий же день на площади перед ратушей прошел первый митинг.
– Погубили такую страну, – все не может успокоиться старик Блюм. – Как только Бог нас еще на этой земле терпит.
– Тише, дорогой, прошу тебя.
Старуха Блюм помнит, что я – сам не знаю, почему – числюсь рьяным «сторонником патриотического движения за освобождение». Интересно, она действительно считает, что я могу их заложить?
Нас встряхивает.
Вера под боком снова тихонько всхлипывает.
– Не плачь, – говорю я. – Все с ними будет хорошо, вот увидишь.
Чувствую, как она качает головой.
– Уже ничего не будет хорошо, Марк. Все хорошее закончилось.
Дальше мы сидим молча.
После того, как последние бомбы ложатся в руины того района города, что когда-то был промышленным, самолеты улетают.
Мы выбираемся наверх. Сегодня нашу улицу снова не тронули.
Старики Блюм, кряхтя, направляются к своему дому. На полдороге старуха оборачивается:
– Спасибо, Марк.
Машу рукой, мол, какие мелочи, заходите еще.
Вера смотрит в затянутое заревом небо – что до сих пор может гореть в этих руинах? – и уходит не прощаясь.
Я смотрю ей вслед, потом тоже поднимаю лицо к небу и негромко говорю:
– Может, хватит уже? Что отдать тебе, чтобы только ты… оставил меня в покое?