У мамы всю дорогу была профессиональная болезнь – слабое горло. Преподаватель политэкономии, обреченная излагать с кафедры великовозрастным придуркам тезисы Маркса, она пила только теплую воду, подогретый на водяной бане кефир, растапливала на плите мороженое и грела на крышке кипящего чайника сыр. Сыр плавился и превращался в какое-то дерьмо, но это было очень положительно. И меня она всегда заставляла носить жаркой весной шапку. И до сих пор ужасается, щупая мою банку пива – пиво всегда неправильно холодное.
Много лет назад мама торжественно вручила мне панталоны с начесом. Но надела я их впервые только в эту субботу, когда муж по привычке приставал с неуместными предложениями секса после визита тренера, гонявшего меня штангой по квартире. Ссылаться на больную голову я побоялась, не к месту вспомнив анекдот о попавшей в лапы к орангутангу жене, и чрезмерно злопамятном супруге, советующем ей рассказать дикой обезьяне, что у нее болит голова. «Подожди и отвернись» - сказала я мужу, занырнула в комод и выудила спасительные панталоны. «А теперь смотри!» - и секс стал неактуальным. Муж ржал аки конь, ржал также Бенечка*, и только хитрый Бунин** молча улыбался в усы. Он прекрасно помнил, чем ему обернулась чрезмерная сексуальная настойчивость в отношении строгой хозяйки.
А я вспоминала свои уроки труда в пятом классе.
Тогда всем девочкам была объявлена тема «пошив трусов». Добрые мамочки выдали девочкам батист и кружева, легкий ситец, окрашенный в пастельные тона нежный трикотаж. Мне же была выдана толстая бордовая байка в крупный белый горох. Суровая жизнь грозила мне пальцем еще тогда, в нежном моем возрасте, будь я тогда помудрее – провела бы длинную прямую в космос и выудила бы перспективы будущих скитаний, лишений и трудовых подвигов… Но как, как можно сообразить двенадцатилетнему советскому ребенку, что жизнь его будет терниста и мозолиста, какое там! Я соорудила выкройку и принялась шить единственную в своем роде Весчь.
Трусы шились легко. Байка прекрасно гладилась, обтачки, в силу их толщины, пришлось сделать шириной в полтора сантиметра, потому строчить было удобно и приятно. Так как изделие предполагалось лишенным эластичности, то на боку мы с учительницей выдумали изящный разрез на пуговичках. Красота венчалась широкой резинкой на талии и напоминала пыточный корсет. Будь я тогда поэрудированней, провела бы параллель с поясом верности, но кто же намекнет советскому школьнику о таких грязных пережитках феодального прошлого.
За трусы мне поставили пять. Больно монументальным вышло это громоздкое сооружение, и слишком уж смеялись надо мной одноклассницы, которым больше повезло с добротой мамы. Их-то трусы получились легкими и воздушными, и пусть некоторые швы скручивались по причине неровности, но трусы напоминали нижнее белье, и их даже можно было носить. Меня же носить трусы заставили только гордость и бедность. Мама, впечатленная добротностью изделия, мама, которая кипятила мороженое, похвалила мои трусы и заставила носить их зимой.
И я носила. Каждый вечер я стирала под краном бордовую байку, а по утрам выглаживала обтачки. Жопа моя была в полной безопасности, как температурной, так и нравственной. Кому же придет в голову показывать обтянутую байковыми трусами жопу субъектам противоположного пола, ё-маё, и с высоты прожитых лет и опыта матери юной красотки, я сильно подозреваю свою маму в преследовании двойной цели. Обе из них были достигнуты. Я никогда не простужала письку и до совершеннолетия оставалась девственницей. Хоть ненавистные трусы давно были порезаны на тряпки, но привычка скрывать зад от посторонних глаз – осталась. Вот она, настоящая женская мудрость.
В следующем классе на уроках труда мы шили ночные рубашки. Наученная неутешительным опытом с трусами, я уже не ждала от мамы ничего хорошего, так что когда получила отрез мерзопакостнейше окрашенного ситца, не особенно расстроилась. Впрочем, расстроилась я гораздо больше, чем показала, но это уже была привычка гордого человека из небогатой семьи – скрывать свои настоящие чувства. Эта привычка сейчас вредит мне гораздо больше, чем я того заслуживаю, ведь я пропустила несколько богатых шансов набить морду некоторым людям в те моменты, когда мне было действительно больно. Интересно было бы увидеть реакцию тех, кто до сих пор считает меня своим другом, не чувствует малейших угрызений совести и радостно делится событиями текущих дней, если бы в моих глазах отразилась бы хоть толика того презрения и боли, которые я испытываю до сих пор. Наверное, именно по причине такой своей злопамятности я перестала верить в то, что гордыня – это смертный грех и презираю правило подставлять вторую щеку после удара по первой. Месть подается в холодном виде, а я способна выжидать годами. Может, именно это религиозное несоответствие заставляло меня многие годы сомневаться в подлинности бога по имени Иисус, подозревать какие-то махинации в истории с его воскресением и верить только в некую силу без имени и без требований соблюдать смешные для меня ритуалы. Какая хрен разница этой силе, что я ела и крестилась ли на ночь, если я разговариваю с ней на доступном мне языке, а она отвечает мне действием? Однако я увлеклась, и эта тема напрочь отвлекает нас от волнительной истории с ночнушкой, которую я стремлюсь вам поведать.
Ночнушка не получалась у меня хоть убей. Вот эта ***ня на горловине под названием обтачка – не ложилась, морщилась, корежилась и строила мне морды. Обессиленная бессмысленной войной с обтачкой, я попросту подогнула края, то есть «подрубила» и украсила получившуюся по неосторожности дырку топорными кисточками, изготовленными наспех в попытке быстро скрыть безобразие. За ночнушку мне поставили «три», я запихнула ее глубоко в шкаф и забыла о ней, казалось бы, навсегда.
Расплата настигла меня ровно через десять лет.
Когда после двухчасового отсыпа в родзале меня, избиваемую нечеловеческим ознобом, возникающим после родов у любой изрядно потрудившейся женщины, привезли ночью в палату, находившиеся там девушки проснулись и превозмогая собственную слабость, подошли к моей каталке. «Как тебя зовут?» - первый вопрос. «Аня». «Аня, что ты хочешь?» «Я хочу есть». Они отошли, пошуршали и принесли мне невиданное печенье, такое, какого не было больше никогда в моей жизни. «Ешь!» Я съела. «Что ты хочешь?» «Пить». Мне налили сгущенки в теплую воду. Я выпила, перестала дрожать и отрубилась.
Мне трудно забыть эту искреннюю женскую помощь, такую деловитую в своей слабости, такую понимающую, такую… не требующую благодарности.
Утром выяснилось, что я попала в палату, где находилась супруга одного из самых известных сейчас в моем городе бизнесменов. Отсюда и печенье невиданного вкуса.
Эта дама в роддоме носила французские шелковые сорочки, каждые день сооружала прически и делала макияж. Обед ей приносили из ресторана - одуряюще пахнущие огромные тарелки, завернутые в фольгу, сверкающие вилки. Я же была вот просто студенткой, и это обстоятельство должно было извинить меня в моей бедности, и, наверное, извинило бы, если опять не мама.
В одно прекрасное утро, когда я ожидала посылку хоть с каким-то чистым бельем (ну не ожидала я, что будет столько кровищи!) – мне принесли сверток. Развернув его, я с ужасом обнаружила в нём… ночнушку, этого недорезанного уродца из пятого моего класса. С дыркой на горловине и издевательскими ужасными кисточками.
Попытки изуродовать ночнушку до невосстановимого состояния успехом так и не увенчались. Каждый раз её, очевидно, вываривали и, еще более страшной, приносили в роддом. Как всегда, я не проронила ни слова протеста. Возможно, это было глупо – страдать из-за собственной гордыни, тем более рядом с дамой высшего света, но я стоически перенесла этот позор. Правда, стала меньше любить маму.
Разве могла я тогда, озабоченная убожеством своей внешности, предполагать, что тринадцать лет спустя я буду это вспоминать. Теперь, когда я изумляюсь выбору своей дочери, когда слушаю профессиональные записи американского рэпа, на музыку, написанную и сыгранную ее возлюбленным, с текстами на английском, написанными и начитанными ее возлюбленным, которому тоже всего тринадцать лет, почему я вспоминаю эту безумную тряпку, этот свой стыд, этих юных женщин, которые кормили меня среди ночи печеньем, эти убогие трусы?.. Почему я думаю о людях, которые меня обидели? Почему не забываю ничего – ни смешного, ни дурного, ни злого, ни прекрасного?
А завтра снова придет тренер и будет гонять меня штангой по квартире. И кто знает, каким буду я вспоминать его десять лет спустя.
______________
*Бенечка - Беня, мопс
**Бунин - Буцефал, кот перс-экзот