ПИСАТЕЛЬ-НЕВИДИМКА [продолжение]
Экскурс по его живому тернистому следу
(к 80-летию Г.П.Гунькина, 1930-2006)
7.
Сейчас около полудня 15 марта 2010 года. Все лимиты лирики для данного очерка (и, догадываюсь, лимиты читательского терпения, “политкорректности”) уже исчерпаны. Отдаю себе команду: говори далее сухим, близким к “протокольному”, языком отчета, жестко отжимая и сливая прочь всякую мерехлюндию. Что ж, попробую. Тем более что в феврале я дал себе слово: завершить этот экскурс к 18 марта (почему так определенно – поясню отдельно, в подходящий момент). Осталось всего двое суток. А высказать еще нужно очень и очень много.
Итак, о застарело-тупиковой ситуации, которая вдруг, как по щучьему велению, стала разваливаться. Практически на все вопросы, включая самые закостенелые, пошли открываться вполне членораздельные ответы. Соблюсти последовательность в описании тех ледовых вскрытий – не так уж и просто. Отберу самые примечательные.
Прежде всего, напомню поставленный ранее вопрос: “Появились ли вообще, в течение минувшего периода, какие-то свидетельства, оценки: помимо моих личных и тех, на которые я уже сослался?” Сразу был дан и ответ: появились – в Европе. Причем уже с начала 1970-х годов. Однако ж до России они не докатывались – во всяком случае, не доходили до ума. Мне таковые стали известны лишь в 2007 году – вразнобой, из разных источников. Привожу эти документы в достаточно полном виде.
1) Рецензия на французский сборник «Русская подпольная литература» (Littеrature Russe Clandestine. Editions Albin Michel. Paris 1971).
“<…> В книгу входят произведения А.Солженицына, В.Максимова, А.Урусова, В.Ростопчина, В.Горюшкина, В.Голявкина и замечательное анонимное произведение «Откровения Виктора Вельского», о котором бы хотелось сказать несколько слов.
Произведение «Откровения Виктора Вельского» впервые публикуется на французском языке. <…> прочитав «Откровения», нельзя не поразиться потрясающей правде самоанализа их автора и не почувствовать, что его отчаянные поиски встречи с самим собой и с Иным не есть один лишь талантливый художественный прием, а раскрывают перед нами подлинный духовный подвиг. <…>
По-моему, основная тема «Откровений» - встреча со смертью. Герой сознательно, путем добровольного отчуждения от окружающей его среды, путем “выжигания” в себе всего второстепенного, всего того, что мешает человеку остаться наедине с самим собой, ищет встречи со смертью, но не ради самоуничтожения, а ради победы над ней, ради своего воскресения, возможного только после страданий и смерти.
В этом отношении подвиг Вельского может быть сравним лишь с самыми суровыми и чуждыми современному “вкусу” страницами раннехристианской аскетической литературы, например с некоторыми произведениями Тертуллиана (который автором два раза цитируется). Но даже по отношению к христианской аскетической литературе (в этом плане, кстати, обвинение автора редакцией «Граней» в дилетантизме полностью несостоятельно), «Откровения» чрезвычайно оригинальны: нигде и никогда подражание Христу не было доведено до тех пределов, до которых его довел Вельский. Конечно, и у Достоевского, и у Розанова, и у Булгакова в «Мастере и Маргарите» можно встретить моменты, схожие с некоторыми моментами «Откровений», но никто – ни в русской, ни в зарубежной литературе – не посмел себя до такой степени отдать Христу страдающему, не посмел так досконально пойти по Его пути. <…>
Весь трагизм и вся разящая правдивость мученического пути Виктора Вельского обусловлены тем фактом, что путь его безблагодатен, хотя он стремится к благодати и к откровению Божества. Бог Вельского – создан им самим, и он ему представляется то дьяволом, то Христом, отражая лишь стремления самого героя. Мучения Вельского, его распятие – стремление к бессмертию, стремление к победе над смертью путем искупления, и путь этот, глубоко человеческий, отвечает нашим собственным стремлениям, но не дает нам ответа на вопрос о смысле нашей жизни. Вельский может победить смерть, но смерть уже побеждена 2000 лет тому назад, и основной вопрос не в победе над смертью, а в качественном значении нашего бессмертия.
Хотя «Откровения Виктора Вельского» надвременное произведение (это отнюдь не значит, что оно будет вечным), оно, как это справедливо подчеркивает редакция «Граней», отражает искания значительной части современной русской интеллигенции во всей их противоречивости и во всем их отчаянном порыве к правде.
Глубина, актуальность и художественные достоинства «Откровений» бесспорно выдвигают их на первое место среди материалов сборника «Подпольная русская литература», и тем печальнее констатировать, что совершенно безобразный перевод искалечил эту вещь до неузнаваемости. <…> Д.Руднев («Грани» № 81, ноябрь 1971) ”.
2) Michael Scammell. Russia’s other writers. London, Longman, 1971.
Об этом англоязычном сборнике “других” (“инакомыслящих”. - Г.К.) русских писателей ничего сказать не могу. Не читал. Но в нижеследующем свидетельстве Юрия Мальцева, филолога, италоведа, правозащитника, эмигрировавшего из СССР в 1974 году, книга упомянута в связи с прозвучавшей в ней высокой оценкой «Откровений Вельского».
3) Юрий Мальцев. Вольная русская литература. Посев, 1976.
“<…> Одновременно с повестями Тарсиса в самиздате циркулировало анонимное произведение «Откровения Виктора Вельского», исполненное подлинного таланта и глубины. Тарсис и «Вельский» как бы поделили роли: один взял на себя жизненную борьбу, другой — творчество…
<…> Составитель английского сборника самиздатовской литературы Майкл Скэммел и английский исследователь Макс Хейворд, написавший предисловие к этому сборнику, рассматривают «Откровения Вельского» как одно из самых значительных произведений русской литературы тех лет.
«Откровения Вельского» состоят из трех частей: первая часть — исповедь героя, его рассказ о своей жизни; вторая часть — это, как его называет сам Вельский, «мое Евангелие и мой Апокалипсис», так как «в принципе каждый человек имеет право на благую весть... ибо он с чем-то пришел в мир. У него есть свое Сретение, свои Страсти, свой Крестный путь, он молит, чтобы миновала его горькая чаша — неизбежная смерть, и распинается множество раз». Здесь — плод мучительных раздумий Вельского, его понимание жизни и мира, его философия, его откровение. И, наконец, третья часть — заметки Виктора Вельского, оставшиеся после его смерти.
История Вельского трагична. Его студенческие годы совпали с последними годами сталинского террора (атмосфера тех лет очень хорошо передана). Вельский был близок к кружку таких же, как он, свободомыслящих молодых людей. Когда один из друзей был арестован, Вельский понял, что его арест тоже неминуем. У него дома хранились рукописи одного из членов этой молодежной компании, некоего Р… Вельский рассуждает так:
«Следует разыскать Р. и отдать ему рукописи, но... 1) Р. куда-то исчез; 2) он, видимо, о чем-то догадывался и принес ко мне рукописи, чтобы скрыть их; 3) следует рукописи уничтожить; 4) уничтожать рукописи бесполезно, так как о существовании их может сказать в МГБ сам Р., и тогда я пропал. Больше того, сжигая рукописи, я только усугубляю свою вину — станет очевидным, что, уничтожая улики, я веду себя как преступник; наконец 5) Р. мог быть провокатором, всучив мне бумаги, которые боится хранить сам; 6) в лучшем случае Р. просто дурак, который губит себя и других... Других выходов не было, надо было преступить. Надо было отнести рукописи в МГБ и рассказать всё как есть. Тем самым я предавал всех и спасался сам... Ведь всё равно, так или иначе, все они погибнут... Значит, пусть спасается один».
И Вельский совершает предательство, он спасает свою жизнь, но переживает глубокий душевный кризис, и когда МГБ предлагает ему стать тайным осведомителем, он отказывается, рискуя поплатиться за это тюрьмою и даже почти желая этого, желая этим искупить свою вину. Предательство спасает Вельского от ареста, но не от травли в университете на философском факультете, откуда он вскоре вынужден уйти. После смерти Сталина Вельский добивается разрешения защитить диплом, затем путем подкупа устраивается на работу в немецкую редакцию на радио, скрывает свои мысли и свои симпатии, старается ничем не выделяться — «Я перевоплощался до такой степени, что иногда ловил себя на том, что раздуваюсь самодовольно, как индюк, и становлюсь похожим на пошляка П. ...Жить такой двойной жизнью было страшно трудно...» — и наконец, в результате четырехлетних усилий добивается цели — туристской путевки в ГДР. В Берлине он намерен перейти в Западный сектор. Перед отъездом Вельский записывает:
«Жить в своей стране я не могу. Существующий порядок противоречит моим убеждениям, моему достоинству человека... Как и всякий нормальный человек, я родился с сердцем, открытым добру. Они же, как в сказке, вложили мне льдышку в сердце, и оно застыло. Я мог любить людей, а я возненавидел их. Я хотел работать в своем призвании, хотел мыслить и писать, мне же приходилось скрывать свои мысли и халтурить. Мне всегда был чужд марксизм, меня всегда интересовали более глубокие, вечные вопросы духа — здесь у меня бывали прозрения, но я не мог поведать их... Я не могу жить в обществе диктатуры, в обществе несвободном, где попраны все права мыслящего человека». <…>
Вельский приезжает в Берлин, переходит в Западный сектор (тогда еще не было берлинской стены), несколько часов бродит по Западному Берлину, приглядывается к людям, наблюдает и... возвращается назад.
«Я не мог, я струсил, мне не хватило той великой убежденности, которая дает право перешагнуть рубеж... Не за лакомым куском я туда шел, а за спасением. За идеалом шел. Но где его было взять, если его не было во мне. Было одно озлобленное отрицание, но не было идеала, ради которого стоит жить и умереть».
<…> столь неожиданный поворот сюжета — не поиск эффекта и оригинальности, а психологически обоснованный и вполне закономерный шаг героя. Столько идти к намеченной цели и затем от нее отказаться — значило очутиться перед пустотой. <…>
Вельский замыкается в себе, уходит от мира, где царит отвратительная ему фальшь, суета и бессмыслица. Он почти не выходит из дому, живет на деньги, вырученные от продажи дядиной библиотеки, целыми днями размышляет над смыслом жизни, над тайной смерти, над загадками бытия. Во время этой суровой аскезы, в напряженном борении со своими страхами и сомнениями его озаряют откровения, которые он регистрирует в своем дневнике. Над этими откровениями можно, конечно, посмеяться. Как, впрочем, и над откровениями всех провидцев, ибо не логическая стройность и не доказательная убедительность делают откровения значимыми, а лишь интенсивность и искренность их переживания (а этого нельзя отнять у Вельского), да еще настроение умов, сочувствие окружающих, делающее откровение историческим фактом.
Основной вопрос, мучащий Вельского, — бессмысленность жизни перед лицом неизбежной смерти. Вопрос банальный, тысячу раз повторенный, но и вечно новый и тем более новый для советской литературы, где тема смерти — запретная тема (не только философствования на эту тему, но даже просто эпизоды, изображающие смерть, тщательно вычеркиваются советской цензурой). В этой подпольной книге русская литература снова открыто и прямо обращается к проблеме смысла жизни, смерти и существования Божьего. <…>
Однако сам Вельский не исповедует никакой из существующих религий. Ему, воспитанному в атмосфере принудительного атеизма, сдававшему столько раз обязательные экзамены в университете по «научному атеизму», оторванному от религиозных традиций и духовных корней, приходится самому искать путь спасения:
«Я ничего не знаю, я падаю духом, я мелок, жалок, я колеблюсь в своей истине, я мучаюсь и ищу… Я не атеист, потому что признаю наличие ценностей выше самого человека. Я не отступник, потому что я никогда не приходил к Нему... Он говорит: «Я есмь путь, истина и жизнь». А я отвечаю: «не верю»; я ищу пути сам, самовольно, и не хочу, чтобы меня на него толкали силой или слабостью. Да, я люблю и проклинаю Бога как величайшую гипотезу, созданную человечеством, за то, что без нее обойтись нельзя».
Конец Вельского трагичен, его столкновение с обществом кончается гибелью. Милиция начинает преследовать Вельского как «тунеядца», его собственная мать заявляет, что он сумасшедший, и просит запереть его в психбольницу… В одной из своих предсмертных записей Вельский говорит: «Конец мой — не трагедия, он мелок и пошл, как современная жизнь».
«Откровения Виктора Вельского» можно действительно назвать исповедью сына века, это человеческий документ, исполненный большой искренности, убедительности и достоверности.”
По мере того как я знакомился с этими откликами – во мне росло благодарно-уважительное чувство к Юрию Галанскову. Если б не тончайшее его чутье на истинные таланты и если б не его готовность отдать за вольную мысль, за вольное слово не только свободу, но и жизнь, - кто знает: какова была бы судьба этой увесистой неименитой рукописи? В кои-то веки дошла бы до нас? Не сгинула ль бы на перепутьях смуты и раздора - “на просторах Родины чудесной” [7]?
И еще: я вновь и вновь, с холодком по спине, возвращался к мысли о Российском самоограблении века.
Можно бы ограничиться здесь приведенными обширными “расшифровками” «Откровения», но уж слишком томительным, невыносимо долгим было ожидание Автора (где бы он ни был и кто бы им ни был!) – ожидание вот такого, живого, дотошного, толкового резонанса! Поэтому я лишь выдержу крохотную паузу – читатель сможет перевести дыхание, - и мы продолжим наш экскурс…
-------------------------------------------------------
[7] В плоть, и в кровь, и в мозг въелись нам, детям людоедской эпохи, слова и музыка этой, одной из многих-многих, песни о Сталине: "На просторах Родины чудесной, / закаляясь в битвах и труде, / мы сложили радостную песню / о великом друге и вожде". (Далее припев:) "Сталин – наша слава боевая! / Сталин – нашей юности полет! / С песнями, борясь и побеждая, / наш народ за Сталиным идет!" (И т.д.)
Если бы в те времена в словах “С песнями, борясь…” наборщик не поставил запятую, а корректор этого бы не заметил, они запросто могли схлопотать себе стандартную судьбину: “10 лет без права переписки”.
(Продолжение следует)