Снег, снег…Ежедневный, не прекращающийся больше месяца, сплошной мутной завесой соединивший небо и землю.
Деревянные избы небольшого посёлка, жилые избы и покинутые уехавшими хозяевами, с окнами, заколоченными досками или зияющими тёмными провалами, казались одинаково сиротливыми, затерянными в ночном безмолвии.
Ни единого огонька, ни звука, А снег всё падает, падает – тихо, неторопливо, надёжно засыпая во дворах ходы-траншеи, расчищенные за день от входных дверей, да кривые дорожки, представляющие цепочку глубоких провалившихся следов.
В одном из домов не спится пожилой женщине.
Татьяна Алексеевна живёт одна. Муж умер давно, а единственный сын далеко, и вести от него редки.
Проснувшись среди ночи, она лежала с открытыми глазами, поражаясь
непривычной даже для неё тишине, будто находилась на дне глубокого
колодца. Звук тикающего будильника, стоявщего на своём постоянном
месте, на столе, напротив её небольшой, отгороженной от общей комнаты спальни, отдавался в висках монотонными ударами, подчёркивая пугающее безмолвие дома своим неживым механическим стуком.
Глухая ночь, и уже не уснуть.
Татьяна Алексеевна зябко поёжилась. На душе было неспокойно.
А ведь вчера выдался на редкость такой хороший день!
Давление и сердце не давали о себе знать. И она, почувствовав почти
забытый за последний год прилив сил, сначала с боязнью, а потом, забыв обо всём, принялась за работу, не веря, что может её делать, вернув забытое ощущение себя.
Она побелила печь, вымыла полы и повесила на окна чистые занавески.
Соскучившиеся по работе руки скоблили, тёрли, мыли. Наконец, в доме
был порядок.
Ах, если бы здоровье всегда позволяло так работать! Она усмехнулась, вспомнив, сколько всего делала за день в молодые годы: и работа в школе, и домашнее хозяйство, покос, огород…
Что ж, то было раньше, а теперь всё, что сделала сегодня, не всегда
может сделать. Потому и радовалась, что немощь на время отступила.
За окном сыпал и сыпал снег, а у неё было тепло и уютно. Весело
потрескивали дрова в печи, и кошка, довольно мурлыча, лежала на нагретом полу у дверцы. Но хорошее настроение стало заметно убывать к вечеру. И уже лёжа в постели, ощущая приятную физическую усталость, она всё-таки ещё раз порадовалась прошедшему дню – как хорошо он прошёл, а главное быстро.
Но мысленный предательский вопрос погасил такую редкую её радость.
Он всегда вставал перед ней, заставляя мучительно искать ответ. Вот
и сейчас он напомнил о себе: «Кому нужны её дела? Чтобы убить
время? Будущее ничего не сулило и заглядывать в
него не хотелось. Вместо ответа было осознание бесцельности всех
её действий, как и вообще настоящей жизни, ставшей бесперспективной потому, что всё замыкалось на ней самой.
А человек должен быть кому-то нужен делами своими или словом.
Рядом с ней никого нет. Не стало даже ближних соседей. Одна!
Если бы не болезни! В совсем недавние времена они не так страшили. Посёлок жил, и была так нужная ей сейчас больница, где о ней позаботились бы. Теперь ничего этого нет. Производство закрыто,
нет транспорта. Молодые разъехались в поисках работы, кто-то из пожилых уехал к детям, а оставшиеся выживают, как могут.
Ей ехать некуда и не к кому.
Так привычно текли её невесёлые мысли. Вечером, ложась спать, Татьяна Алексеевна надеялась на непрерывный сон до утра.
Но надежда не оправдалась. Она уже не спит, а до рассвета так далеко!
Тяжесть одиночества, как это бывало по ночам, сдавила её с особой силой. Она представила свой дом среди снежного пространства
в окружении нежилых домов и себя в нём.
Одна, совсем одна. Так было вчера, так будет завтра и всегда.
Сердце захлестнуло тоской. Татьяна Алексеевна, торопясь, дотянулась
до выключателя и зажгла свет. Её взгляд скользнул по прибранным комнатам. Это был её дом, где прожита вся жизнь. Каждый предмет в нём был будто одет в невидимую одежду, замысловато сотканную из воспоминаний о муже, о сыне, о каждодневных событиях её жизни, о ней самой.
Она встречалась с памятью о себе прежней, молодой и здоровой, глядя в это зеркало, помнила, как устанавливали впервые купленный телевизор. Он хорошо был виден из спальни, и ей нравилось иногда посмотреть что-нибудь, лёжа вот на этой кровати, а потом незаметно заснуть после хлопотного дня.
А здесь, на полу, было её любимое место.
Когда вся семья смотрела кино, она, переделав, наконец, все дела по хозяйству усаживалась на пол, прислонившись спиной к прохладной стене, дав отдых уставшим за день ногам.
Так из всего обжитого за долгие годы создавалась живая связь с
домом. И потому он назывался родным, что отдана ему частичка души
каждого, кто жил в нём.
Все годы, какие прожила Татьяна Алексеевна одна, без семьи он грел её памятью о дорогих ей людях. Но сейчас, в это тягостное предрассветное время она увидела всё по-другому и не узнала свой дом.
Исчез уют, а стены не защищали. Чистота прибранных комнат подчёркивала пустоту.
Все предметы будто сбросили с себя те самые одежды из воспоминаний и обрели пугающую неодушевлённость.
В этой глухой ночи, как в сказке про Золушку, телевизор стал ничего не
значащим ящиком, а стены – обыкновенными брёвнами.
Дом был пуст и будто бесстрастно наблюдал за ней, съёжившейся в
постели, невольно сдерживающей дыхание, желая и боясь разорвать
давящую тишину.
Уже давно, защищаясь от одиночества, когда однообразные дни тянулись бесконечно долго до вечера, и она стремилась приблизить этот вечер в надежде заснуть, скоротав время, а наступающие ночи, ещё более долгие и тревожные, проходили без сна в ожидании рассвета,
Татьяна Алексеевна научилась разговаривать сама с собой, сопровождая
словами всякие свои действия, или успокаивая себя, когда давление
подскакивало до невероятно высоких цифр, а сердце, будто взбежав на
горку, останавливалось и после паузы стремительно падало вниз.
Разговаривать стало её привычкой, компенсируя недостаток общения.
Но сейчас она боялась услышать свой голос. И лежала, оцепенев,
не в состоянии выносить эту тишину, в соседстве с неодушевлёнными
предметами и изо всех сил сдерживала рвущийся изнутри крик.
Резкий звук включившегося холодильника заставил её вздрогнуть.
Пытаясь вернуть привычное ощущение дома, не желая признавать
пустоты и, не выдерживая её более, она встала с постели и, пройдя через кухню, оказалась в проёме двери, ведущей в бывшую комнату сына.
Там было всё, как в прошлой жизни: тот же диван, письменный
стол, пара стульев и уцелевший старенький магнитофон.
Ей ярко представилось, как вернувшись с последнего сеанса кино её
семнадцатилетний сын наспех сбрасывал одежду на эти стулья.
Вспомнила его стол, постоянно занятый какими-то инструментами и
деталями вперемешку с книгами и скомканными листками
недописанных ночью стихов.
Татьяна Алексеевна стояла на пороге, держась рукой за косяк
двери, на какое-то время испытав облегчение.
Но безжалостная мысль, разрушив этот мираж, пронзила её сознание:
"Да ведь ничего этого нет! Всё самообман. И сын теперь совсем не
такой, каким остался в её памяти."
Сейчас он почти незнакомый для неё сорокалетний мужчина, сохранивший только внешний облик того, разбрасывающего рубашки
и сидевшего когда-то за этим столом с паяльником.
Теперь это потерявшийся в жизни человек, ничего не добившийся, не сумевший устроить личную жизнь, имевший и не сохранивший свою семью.
И уже его семнадцатилетний сын, её внук, не знает отца, способного, подающего надежды, о многом мечтавшего, но незаметно
сломавшегося, жизнь которого пошла кувырком.
Сын, сын!
За что ты так жестоко наказал себя и меня!
Почтовый ящик Татьяны Алексеевны был всегда пуст, и знакомые,
уважая её и щадя, никогда не спрашивали, почему её сын забыл
родные края.
Теперь, стоя на пороге его комнаты, она дала свободу тщательно
скрываемой от себя мысли, что она давно не нужна сыну.
Больше обманываться нельзя, и она впервые проговорила это вслух,
поражаясь, какой болью отдаются произносимые ею слова.
Она пришла к комнате сына, спасаясь от одиночества, в последней
надежде наполнить её хотя бы памятью о прошлой жизни. И здесь
память эта ещё жила, так как это место в доме – место самых дорогих
её воспоминаний.
Но спасительный мираж исчезал и здесь, как исчез в других комнатах.
Одна. Совсем одна. Совсем!
Что-то тяжёлое и давящее стремительно нарастало внутри, и
непереносимо было чувствовать это.
Теряя контроль над собой, уже не боясь услышать себя, она громко
выкрикнула: « Не могу, не могу больше так жить!»
Услышав голос хозяйки, с печи спрыгнула кошка и, подойдя, потёрлась
о её ноги. А Татьяна Алексеевна, пожаловавшись себе, ощутив
прикосновение живого существа, будто ткнулась в чьё-то плечо
в поисках защиты, вызвав разрядку, и долго сдерживаемое тяжёлое напряжение прорвалось рыданиями.
Она плакала горько и безутешно, упав на диван лицом вниз.
Плакала во весь голос, выкрикивая слова-причитания, выплёскивая
всю накопившуюся тоску и душевную усталость.
Она нараспев обращалась словами к памяти матери, жалуясь на своё одиночество,
к сыну – единственной надежде.
Она жаловалась и рассказывала в плаче о своих сердечных приступах,
когда рядом не было никого, и некого было позвать на помощь, если бы на то нашлись силы, в этом забытом богом и людьми посёлке.
Её сильный красивый голос певуньи, выплёскивающий теперь боль, как ненароком
залетевшая птица, бился в отчаянии о стёкла заснеженных окон и,
вырываясь на волю, глох в снежной круговерти.
Наконец, обессилев, она смолкла, будто успокоившись, но новые волны
плача накатывались вновь и вновь. Она уже издавала один протяжный звук, похожий на стон, и чувствовала своё сердце, ставшее непривычно
большим,будто занявшим всю грудь и ворочающееся там, как что-то живое
и мягкое.
Ей было уже безразлично, что с ней и есть ли она вообще.
Всё в восприятии будто остановилось. Только какие-то рвущиеся на части мысли, как в
бешеной пляске, постоянно возникали и исчезали бесследно, не рождая
никаких чувств.
Татьяна Алексеевна была слишком обессилена, чтобы помочь себе…
Очнулась она утром опустошённая, с распухшим от слёз лицом.
Мелкой-мелкой дрожью билось ослабевшее сердце.
Она подумала, что надо бы встать и выпить лекарство, но на то не
было ни сил, ни воли.
А новый день наступил. И надо было вновь находить в себе мужество жить.