Его звали Дрейк, ученик самого Герасима Поплавского. Фотограф от бога, любимец женщин, гений фотографий. На фотосессию к нему записывались за три года, и до сих пор ходят слухи, будто сама Моника Лун украдкой от мужа проводила несколько вечеров в его темной студии на Старом Арбате. Ах, этот Дрейк… Мерзавец, сердцеед и просто хороший человек. Мало кто мог проникнуть столь глубоко в человеческую душу и отобразить мельчайшие особенности ее неповторимой красоты, как он.
Дрейк, Дрейк, сукин сын, а не Дрейк! Он словно знал тайны природы. От его взгляда ничто не могло ускользнуть: ни полет бабочки над маковым полем, ни глаза красавицы в момент наслаждения, ни облака, что плывут над дикими склонами гор, древних как сама жизнь Гималаев. Эх, Дрейк, старый добрый Дрейк. И что стало потом? Куда он пропал? Почему пропустил Пулитцеровскую премию в двух номинациях «В фокусе» и «Горячие новости»?
Я встретил его случайно на днях в одном старом кафе на Страстном Бульваре. Кажется, «Маэстро» или «Мастер»... Великий фотограф сидел у окна, и я бы прошел мимо, но что-то заставило меня остановиться и сесть напротив него. Он узнал меня сразу и улыбнулся, предложил чай. Но я еще долго всматривался в его черты, словно пытаясь понять, не обознался ли я. Едва в нем можно было узнать прежнего Дрейка. Сутулый, худой, в каком-то поношенном кафтане, и, самое главное, при нем не было его любимого фотоаппарата.
- Что с тобой, дружище? – спросил я его. – Тебя не было на ковровых дорожках в Каннах, а Эдью Префьен поклялся прилюдно, что подаст в суд на тебя за то, что ты сорвал все его контракты с Самсунгом!
- Глеб, мой мальчик, я так рад, что мы встретились здесь, что у меня есть возможность рассказать тебе то, что произошло со мной в эту Пасху…
Я насторожился. Дрейк был очень взволнован. С ним действительно что-то произошло, и я с трепетом в сердце стал слушать его рассказ.
- Ты знаешь меня, Глеб, что меня сложно чем-нибудь удивить. Я многое повидал в жизни. И даже Моника Лун опускалась передо мной на колени, лишь бы я сделал всего пару снимков ее высохшего, как азиатский лимон, обнаженного тела… Но это все пустяки по сравнению с тем, что явилось мне в Пасху.
- И что же случилось? - не выдержал я накала страстей.
Любопытство взяло вверх, и я даже повысил голос. Дрейк улыбнулся.
- Смотри не пролей чай, мой мальчик.
Он выдержал паузу, как истинный дипломат, и тихо произнес.
- Я сфотографировал Бога.
- Бога? Но как? – все не мог успокоиться я.
Во мне возникали несколько страшных предположений, в одном из которых я видел великого Дрейка в смирительной рубашке в больнице на Загородном шоссе. Дрейка забавляло мое смятение. Он даже сделал мне гримасу, напоминающую улыбку самца гориллы во время брачного танца.
- Ты знаешь, Глеб, - тяжело вздохнул мой приятель. - Каждый русский человек в душе - убежденный язычник, и ему всегда претят все эти пышные церемонии. Поэтому я уехал подальше от Москвы, подальше от этих разукрашенных яиц и куличей. Ты знаешь эти места. Помнишь, мы ездили к медсестрам-первокурсницам, когда были студентами?
- Ну да, Дрейк, - вспомнил я, хлопнув себя по лбу, - тогда мы впервые напились и проснулись под утро мужчинами. Я все помню. Неужели ты поехал туда?
Великий фотограф отпил чай и поставил чашку на стол. Я заметил, что его рука дрожит.
- Мне было ужасно одиноко, – признался он. - Я хотел сделать несколько снимков для ВВC Живая Природа. Полдня я бродил по весеннему лесу, любуясь спокойствием этого мира, созерцая гармонию природы. Снег еще лежал местами в болотах, зеленые листья брусники пробивались сквозь него, а небо было голубое-голубое, высокое-высокое, что когда я смотрел вверх, у меня кружилась голова. И знаешь, меня не покидало чувство, будто за мной наблюдают. Я отщелкал несколько хороших кадров, и, довольный, уже сел в машину, чтобы отправиться в Москву, как вдруг, просматривая кадры на мониторе фотоаппарата, увидел благородное лицо мужчины.
- Лицо? – удивился я.
- Это был снимок лесной дороги. Там была лужа, и в отражении этой лужи я отчетливо увидел лицо. Точь-в-точь, как на Туринской Плащанице. Вытянутое лицо с длинными волосами и прямым носом. Я подумал, что сплю, что этого не может быть, ведь чудеса бывают только в больном воображении монахов, ведущих затворнический образ жизни, без женщин, денег и вина, но я увидел это лицо. Клянусь тебе!
Дрейк стал копаться в кармане своего дурацкого кафтана и достал фотографию. Он протянул ее мне, и я впился глазами в снимок. Я увидел действительно сосновый бор. Солнце едва пробивалось сквозь крону деревьев, освещая лесную дорогу, уходящую вдаль. Я хотел было поругать Дрейка за то, что он срезал край леса, как вдруг поразился увиденным. Там, посреди дороги в низине, была лужа. В мутной воде плавал лед, и игра света отражалась на поверхности чудным переливанием светлого праздника воскресения Господня. Да, я увидел сначала крест, но, присмотревшись, увидел и лик Спасителя, отражавшийся в этой волшебной луже.
- О, Боже! - воскликнул я и посмотрел испуганно на Дрейка. – Значит, Он существует?
Дрейк задумчиво кивнул.
- И это не фотошоп!
Я хотел вернуть ему запечатленного Спасителя, но мой друг сделал жест, чтобы я оставил фотографию себе.
- Мой мальчик, - сказал он. – Мне нужно идти. Я очень спешу.
Великий фотограф встал из-за стола, но я успел ухватить его за рукав кафтана.
- Но, Дрейк, что было потом!? – почти умолял я его, чтобы он рассказал мне историю до конца.
Мой друг посмотрел на меня с нисхождением.
- Потом я вернулся в лес и нашел эту лужу, - сказал он, поглядывая на свои часы.-Отражение еще было, но уже более размытое, так как солнце изрядно подтопило снег и отклонилось на несколько градусов, ломая траекторию света. К тому же подул сильный ветер, и все заискрилось в бликах. Но я упал на колени и стал креститься… Я пил воду из этой лужи, мазался ее грязью, я вел себя как ребенок, открывший истину. Я…
Дрейк не находил слов.
- Я вдруг осознал, что за нами наблюдают, что мы в ответе за каждый свой шаг, что все под контролем, мой мальчик…
Он стал вырываться из моих цепких рук, а я все не мог понять смысл его слов.
- Но, Дрейк, куда же ты теперь?
Мой друг все-таки вырвался.
- Оплати счет, Глеб. Теперь никаких буржуйских замашек, - кинул он на прощание.