ПИСАТЕЛЬ-НЕВИДИМКА [продолжение]
Экскурс по его живому тернистому следу
(к 80-летию Г.П.Гунькина, 1930-2006)
5.
Засев за чтение, я старался ничего не упустить, то и дело возвращаясь к уже пройденному, заглядывая куда-то ближе к развязке, потом опять брал старт с самого начала. В незатейливом по форме монологе, эпически выдержанном и при этом исторически зорком, приметливом, на редкость достоверном, с каждой дальнейшей страницей возрастает и накипает волна глубинно пронзительных, всеохватных переживаний заглавного персонажа. Обделенный с малолетства родительской любовью и лаской, он рос одиноко, замкнуто, но, повзрослев и созрев, хлебнув из океана людских отношений, общественно-политических страстей, юноша обретает вдруг своенравную, непостижимо возвышенную окрыленность.
Безмерно пытливый и пылкий дух Виктора Вельского, злосчастный, мятежный, самотерзаемый, впитывает в себя из внешнего мира боль и пытку странной личной причастности к череде неразрешимых, нарастающе масштабных проблем, от сугубо индивидуальных вплоть до космо-метафизических, вечных – что, разумеется, ввергает нашего героя в самые отчаянные, безысходные, гибельные коллизии. И что же он?
Он словно бы рожден как раз для подобной стихии. Взял да и сотворил – ни много ни мало – свое, личное, в пику уже существующему, “великое откровение о жизни и смерти”. Собственным именем (от Виктора Вельского) нарек новорожденную, альтернативную “благую весть Сына Человеческого”, вкупе с “изумительным богословием, содержащим единственную и последнюю истину”.
“Человек есть отрицание смерти, - уверяет нас Вельский. - <…> Человек должен завоевать бессмертие. Выше этой цели у него ничего нет. Я обосновываю единственную великую Науку бессмертия!”
То есть, по расхожим нашим меркам, он оказался втянут в полоумно неугомонную карусель, которая перманентно перемещает его из огня да в полымя – по заколдованному кругу…
Понимаю: в таком вот куцем моем пересказе мало кому из здравомыслящих читателей вся эта история может приглянуться. Вряд ли прибавит интереса и то, что в коловращении Вельского можно усмотреть актуальную неутешительную символику: ужасающий сколок, допустим, грядущей цивилизационной катастрофы. Не стану никого ни в чем убеждать, но… Ситуация (не скрою досады) такова. «Откровению Виктора Вельского» уже от роду несколько десятилетий – и - тишина! Не зловещая, не потрясенная или возмущенная, не отторгающая… - пустопорожняя тишина! Как если б ни страниц этих самовозгораемых, ни этого голоса неподражаемого - вовсе и не бывало под нашим небосводом, ни сном ни духом. Патологическая тишина – да и только!
Я читал и вчитывался - и всё сильней, определенней меня охватывало чувство стыда, позора: за себя, за сограждан. Ощущение, признаться, обуяло меня примерно такое: Россию постигло самоограбление века.
По прочтении «Откровения» у меня сложился ряд выводов: а) реальное знакомство превзошло все мои заинтересованные ожидания; б) мое впечатление не чересчур субъективно, ведь оно не разминулось не только с Галансковской оценкой в «Фениксе-66», но и с оценкой, данной «Гранями», предпринявшими столь объемную недешевую перепечатку; в) единичные экземпляры «Граней» № 75, проникшие за все эти годы в Россию сквозь железный занавес (плюс еще уцелевшие после всех шмонов машинописные копии «Феникса-66»), чаще всего попадали, судя по всему, не в те руки и ручейки, которые могли бы подхватить «Откровение» и вынести его в более широкое русло; г) мой прямой и неотложный долг – сделать всё что смогу, дабы невидимка эта стала наконец (спустя столько десятилетий после первой публикации) явлением, доступным любому из россиян.
Но сперва я должен был убедиться потверже: в самом ли деле я не слишком субъективен в своем пристрастии к «Откровению» - к этому долгое время прозябавшему под спудом художественному плоду, так и не востребованному (после снятия всех жандармских оков) нашим общественным, гражданским сознанием. Появились ли вообще, в течение минувшего многолетнего периода, какие-то свидетельства, оценки: помимо моих личных и тех, на которые я уже сослался?
Оказывается, такие свидетельства и оценки были. Но не в Советской России. В Европе – по-русски, по-французски, по-английски – «Откровение Виктора Вельского» пребывало, пусть и не на стрежне течений, но все-таки на плаву (конкретней об этом – ниже). Тем временем над Советской Россией, в родимых наших пенатах – даже в вегетарианском режиме “разрядки”, “культурных обменов”, затем и “гласности”, “перестройки”, когда многие наши интеллектуалы, литераторы преспокойно зачастили на Запад, совершая туда-сюда чуть ли не челночные вояжи, получив возможность широкого ознакомления как с новейшими, так и с более отдаленными во времени тамошними публикациями, - по-прежнему ни единым звуком не нарушалась девственная чистота и тишина неведения. Как будто и впрямь: злополучного этого «Откровения» отродясь не было на белом свете, а ежели оно и было, то, видать, оказалось давным-давно заживо погребено – как не подающее признаков жизни.
Уместно здесь вспомнить: с конца 1980-х, особенно после сокрушительного падения всех кордонов – типа железобетонной Берлинской стены и пресловутого Занавеса, а также неусыпных радиоглушилок и удушающе вездесущих цензур, – в нашей прессе, в толстых и тонких журналах, в издательствах буквально вскипел (как свежо это в памяти!) небывалый подъем: возвращение к новой жизни сотен забытых и полузабытых имен; воскрешение тех, кто был отлучен от нас и загублен; выход в свет или републикация произведений, некогда угодивших под монолитный каток официоза и строжайший запрет… Но (с горечью и не без желчи мы обязаны это признать) для большинства новоявленных поглотителей стотысячных и миллионных тиражей это был не доподлинный подъем, а прежде всего “бум” - шумиха, сенсация, мода, спекулятивный интерес, утоление элементарной жажды, подчас, увы, самой низменной и шкурной. Отсюда так скоро, безропотно, почти бесследно угас, выдохся неподдельный энтузиазм; на смену ему грянуло торжество чистогана, хамства, насилия и тому подобных прелестей тотального беспредела.
По всему по этому имена многих даровитых художников, мыслителей, духовных подвижников, страстотерпцев, коим при Советах был перекрыт кислород и не дано было по-настоящему раскрыться, - как пребывали в невидимстве, так и остались в небытии, разделив общую гиблую долю миллионов и миллионов разного рода выкидышей. Мало кому из отряда “подснежников” посчастливилось (хоть посмертно, пусть творениями, деяниями своими) выкарабкаться в освещаемую зону… Закономерен вопрос: как же в данном раскладе рисовался мне удел «Откровения»?
Прежде всего, невзирая ни на что: УРА! - радостно рассудил я. Вожделенный текст все-таки всплыл с исторического дна – после удручающе затяжной драмы потопления! Только вот… По-прежнему оставалось, как ни крути, очень весомое НО: Автор всё еще пребывал в нетях. Его невидимство будто сделалось и вовсе необратимым. Никаким эхолотом, казалось, уже невозможно уловить в обозримом пространстве хотя бы нечто вроде вздоха или стона, который расставил бы всё по своим местам.
Между тем, не только с ускользающим авторством, но и с самим «Откровением», счастливо обретенным, предстояли еще (гораздо поздней, буквально на финише марафонского забега) удивительные постижения и сальто-мортале. Вступив на порог нового века, а с ним и нового тысячелетия, я не мог ни представить, ни возмечтать себе – сколько (и каких!) сюрпризов, новинок, озарений, касаемых «Откровения», припасено за этой чертой!
О самом главном, решающем подарке, без которого и говорить было б не о чем, здесь уже доложено: «Откровение» – у меня на рабочем столе. Украденное – не пропало, оно у нас в руках. Написанное сорок лет назад о россиянах и для россиян будет наконец издано в России, перестанет быть невидимым. Но, приступив уже практически к тому, чтоб запустить маховик реальной подготовки текста к изданию (всё еще не вычислив ни имени, ни хотя бы приблизительных координат Автора или его наследников), я, естественно, продолжил по разным направлениям свой поиск.
(Продолжение следует)