В пятидесятых рождены,
Войны не знали мы, и всё же
В какой-то мере все мы тоже
Вернувшиеся с той войны.
Николай Дмитриев.
Однажды всем старшеклассникам нашей восьмилетней школы велели собраться в пятом классе. Это было самое большое помещение в школе. Днём там шли занятия, а вечером учились взрослые или проводились совещания колхозных бригадиров или партийное собрание. Утором следующего дня в углублениях на партах, куда обычно ученики клали чернильницы-непроливайки, находили окурки, брезгливо сносили их в мусорный ящик в углу, возле дверей. Учителя негодовали по этому поводу, но в колхозе других помещений не было, так что приходилось мириться.
В те годы праздник Победы 9 Мая не праздновался так широко, как сейчас. Слишком свежи были воспоминания о тех страшных днях, болью отзывалось пережитое, а на стенах осиротевших домов каплей крови виднелись прибитые красные фанерные звёзды. Были и могилы на обочинах дорог, в которых лежали кости немцев, австрийцев. Но хуже прочих сельчане натерпелись от чехов. Проклиная живых, так же относились и к их могилам. Даже поговорка была такая. Дескать, завалился, как немецкая могила. Неухоженность могил отпугивала даже молодых, не видавших войны людей. Бродячей скотины у нас отродясь не бывало, да и собак держали на цепи. Так, что ни тропинки, ни следочка возле могил непрошенных гостей не встретишь.
В тот день на классный час пригласили одного худенького старичка, который по обыкновению своему сидел в сельсовете в дальней комнатке. Люди приходили к нему за справками, расписывались молодожёны. Он же выписывал метрики новорожденным и в отдельную книгу учёта заносил имена покинувших этот мир. Жил он в проулке, в низенькой хате под соломенной крышей. В огороде, у самой дороги росла шелковица. Спелые ягоды падали по обе стороны невысокого каменного забора, в отличии от других аккуратно сложенного. Чтоб не дразнить собаку детвора на цыпочках подбиралась к его забору, а уходила с синими, как от чернил губами и языками от сока шелковицы. Ни старик, ни его жена, никогда не прогоняли ребятишек. На стене, со стороны улицы, были прибиты две фанерных звезды. И без того в селе знали, что два их сына не вернулись с войны. Хозяин же принес осколок в груди и, после очередного приступа кашля, долго отдыхал, прислонившись к чьёму-то ни было забору.
Притихшие ученики смотрели на коротко подстриженного человека, со многими медалями на лацкане пиджака. Таким мы видели его впервые. Наша бывшая учительница, Елизавета Даниловна, бережно развернула пожелтевшую газету и, подняв её над головой, показала нам на газетном снимке двух улыбающихся танкистов. Всё, что написано о них в той газете, прочитала до последней буковки. Мы боялись громко дышать, чтоб случаем не упустить из сказанного хоть слово. Потом, каким-то тихим, домашним голосом говорил старичок. А мы, глупые, не знавшие жизни, недоумевали: как этот больной человек мог «громить врага»? «Героя войны» мы представляли себе этаким бравым солдатом. А он, видимо, почувствовал наше разочарование, стал говорить о том, что не только силой побеждают, но и умением. Немцы ведь тоже люди, и нужно разгадать их намерения, завести в ловушку, а потом уже - не зевай.
Домой я пришла задумчивая. Рассказывала о том, что в школе было и начала расспрашивать о нашей семье. Но оказалось не просто разговорить моих бабушку с дедушкой. Тогда и после не любили они вспоминать о войне. Всё, что я узнала о тех событиях, это всего лишь урывки случайных, порой подслушанных разговоров. Украина, а в ней Винницкая область, где жили с деда-прадеда мои родители, попала под немецкую оккупацию, конечно же, не по своей вине, как потом высокие заезжие руководители попрекали местное население, а в результате отступления армии оборонявшей страну. Бежать сломя голову крестьянин не мог. Да и приказа такого не было. Многие с тревогой ждали своей участи. Такое время было, что боялись чужих и своих. Главной задачей для стариков, женщин и калек было сохранить детей. А там уже – как Бог даст.
Дед мой, Федот Кононович, хромой с детства. Ломаная нога срослась, но стала намного короче другой. Он почитай всю свою жизнь ходил, опираясь на палку. На призывной пункт пришёл вместе со всеми, но в армию его не взяли. Вернулся домой и, по словам бабушки, от волнения места себе не находил. Но в жизни каждому Судьбой определено место. В дом деда, властями низложенного священника, не раз «подчистую» ограбленном сельскими активистами-горлопанами, шли люди за поддержкой, духовной поддержкой. (Даже в годы моего детства, дед специально не держал собаки, чтоб люди не боясь, шли в дом.) В любое время суток люди шли со своей бедой за советом. Бабушка гадала на картах. Вот как приснится тревожный сон или станет тоскливо на душе какой-нибудь женщине, бежит она к Марии. Бабушка раскинет карты, потеребит нос в раздумье и утешит. Не горюй, мол, жив твой муж или сын. Время придёт, воротится домой. Молодуха слёзы утрёт и бегом домой бежит. Надо же печь подбелить. Будто не через год, а прямо завтра гость дорогой на порог ступит. Ни почты, ни радио, ни каких иных вестей же не было. Что Мария говорила, тому и верили. А уже за кем смертишка придёт, Тётько с молитвой проводит, отпоёт, как полагается. Люди не стеснялись рассказывать ни о горестях, ни радостях своих. Знали, что старший сын Федота тоже на войне. Одно у людей было горе на всех.
Нас, детей, воспитывали в строгости. Особенно недопустимым было встревать в разговор взрослых. Знай, сиди и молчи. Молчать-то я молчала, но то, что слышала, как говорится, на ус мотала. Из разговоров стариков поняла, что во время оккупации на дедовом подворье остановились чехи, высокие такие, здоровяки. Вошли в хату, посмотрели на стены в образах, даже шапки сняли, чего в других хатах не делали. Брать было нечего. Со всех углов голодными глазами нищета глядела. Малую половину хозяевам оставили, сами заняли большую, чистую половину. Предупредили только, мол, сидите, не высовывайтесь, коли жить хотите. Скотину зарезали, кур выловили, съели. Сено, заготовленное дедом, скормили своим лошадям. Что в огороде росло – что сорвали, а что повытоптали. Кому пожалуешься, у них сила. Дед жене с ребятишками велел на печи сидеть. Ни двор ни-ни. Даже по нужде на ведро ходили. Жестокосердные чехи, выслуживаясь перед немчурой, вдобавок ещё были охочи до пышнотелых украинок. Впрочем, они не брезговали любой встретившейся женщиной. Люди шёпотом рассказывали о таких случаях и прятали дочек. А те, которые попадались в их грязные лапы, часто заканчивали свою жизнь в петле или шли на Крынычкы. (Криницы или колодцы – это место такое на реке Мурафа, где из-под земли били ключи. Там страшные водовороты. Переплыть реку в этом месте никому не удавалось. Даже зимой лёд был тонок, в вымоинах бурлила вода. Только в полукилометре внизу по реке вода выносила утопленников.)
Иногда моего деда заставляли ухаживать за лошадьми оккупантов, но чтобы дать за работу хоть кусок хлеба им и в голову не приходило. А в доме, кроме жены, было ещё двое детей: моя мама и брат её, Иван. Однажды бабушка, чтоб накормить детей, осмелилась взять у их лошадей свеклу, которую грабители вырвали на её же огороде. Подскочивший солдат ударил женщину прикладом по руке. От страшной боли женщина закричала. Тогда уже приклад обрушился ей на голову. Бабушка потеряла сознание. Чтоб забрать жену, валявшуюся под ногами лошадей, деда вынудили стать перед солдатами на колени. Благо, что эти изверги не долго стояли в селе. Их погнали на фронт. Но недалеко ушли. Сельчане «посоветовали» ехать им короткой дорогой. Крестьяне, чтоб съехать с такой крутизны, вставляли толстую палку в задние колёса. Кони с усилием волочили воз вниз. А эти «молодцы», хватив сивухи, поехали «с ветерком». Которые - там смерть свою нашли, а которых - искалеченных увезли куда-то. И такую напасть пережило наше село.
При отступлении немцы сбросили бомбу на конюшню. От пулемётной очереди полегло несколько сельчан. А сколько полегло на фронтах, о том, наверное, знали в сельсовете. Село большое и редко на каком доме не кровенела звезда.
В 1965 году, это уже на моей памяти, возле сельского клуба собрались люди, чтоб отметить двадцатилетний юбилей победы в Великой Отечественной войне. Поначалу всё шло чинно. Выстроили школьников. Колхозники слушали речи своих и приезжих руководителей. Искреннем словом видать разбередили рану войны. Как-то враз заплакали, запричитали вдовы и матери не вернувшихся солдат. Такой стон стоял над сельской площадью, что я такое видела только несколькими годами позже, когда по селу несли двенадцать гробов после аварии автобуса. Многих женщин в тот день соседи увели домой под руки. А мы, дети, смотрели на своих односельчан уже иными глазами, хоть они по-прежнему молча с тяпкой на плечах спешили в поле.
Теперь, каждый год, стоя с внуками на Площади Победы, я невольно вспоминаю великую скорбь в моём родном селе Букатинка. А сколько их, сёл таких, сколько слёз, сколько горя людского видело небо. Только зло никак не насытится, всё ищет новую жертву. Много горя принесли фашисты на нашу землю, но как бы горько ни было, а приходится признать, что и среди наших солдат были нелюди. Ни за что б я в это не поверила, если б не услышала признание из уст одного такого выродка. Вот как это было.
Уже после смерти отца, через год или два, под Рождество нужно было заколоть кабана. Но заколоть мало, его ж надо ещё осмолить. Щетину выжигали паяльной лампой. Потом, чтоб сало не пахло бензином, обкладывали тушу соломой из ржаных снопов и повторно обжигали. В недоступных местах выжигали пучками соломы. Мыли горячей водой, скоблили и опять мыли. Но если ржаные обмолоченные снопы всегда в пятнадцатках стояли за домом,(мы несколько соток каждый год сеяли на огороде), то бензину для паяльной лампы достать было трудно. Волей-неволей бабушке пришлось обратиться к Сопку. Его в то время поставили сторожить тракторный стан. Пару бутылок бензина он обещал принести за бутылку самогона. Водку бабушка заранее купила у Щитатюков и стали поджидать Сопка. Далеко за полночь он, огородами, подошёл к нашему дому и постучал в окно. Жора так лаял, что если б не цепь, в клочья его порвал. Известное дело собака чувствует плохого человека.
Бабушка впустила «гостя», приняла две бутылки бензина и достала из тумбочки заткнутую кукурузным кочаном бутылку водки. Но Сопко так просто не собирался уходить. Сел на лавку и попросил дать ему стакан и чем-то закусить. Сослался на то, что шёл полем и замёрз на ветру. Бабушка поджарила ему пару яиц и достала из кадушки на тарелку квашеной капусты.
Мама тоскливо посматривала на часы, ведь ей в четыре утра идти на ферму, а ночной «гость» подливал водку в стограммовый стаканчик и не собирался уходить. Выпитое развязало ему язык и бедные женщины вынуждены были выслушивать обо всех его «подвигах». Разное говорил немолодой уже человек, в том числе и о фронтовых дорогах, о том, что видел и пережил, как глаз ему выбило. И так разошёлся, что стал рассказывать даже то, о чём бы и не следовало вспоминать. Через какую страну проходила его часть, я уже не помню, только слова этого «освободителя» прочно врезались в мою детскую память.
- Повыбили, значит, мы немчуру и пошли по хатам. Хорошо живут они, растуды их мать. Нам тоже, глядя на них, домашней жизни захотелось. А как же? Мы тут за них кровь проливаем, а они жируют… Ну, нашли мы что надо, выпили, закусили. А потом другого захотелось. Мы к дочке. Мать с отцом перечить. Девка, бежать. Ну, мы тех стариков за хлевом порешили одной очередью. А дочку словили, перегнули через бочку и потешили тело своё…
Дальше пошли такие подробности, что бабушка опасливо подняла глаза и посмотрела на печь, где мы с братом спали. Заметив, что я свесила голову и слушаю, зашикала на него. Сопко понял, что сболтнул лишнего, взялся за шапку. Засунул недопитую бутылку в карман и огородами подался на полевой стан. Я повернулась на другой бок и уснула. Утром проснулась от странного звука. Бабушка, чертыхаясь, скоблила лавку ножом именно в том месте, где ночью Сопко сидел. На мой вопрос, ответила:
- Чтоб и не пахло нечестивцем этим! Как его ещё только земля носит, гада шипучего… А ты, смотри мне, не взболтни о нём деду. Он так его не любит, что даже кружной дорогой ходит. Мимо ворот его идти не хочет. Каплун кривомордый! Чтоб ты сдох, собака бешенная!...
Паскудным словом «каплун» (кастрированный петух) обзывали Сопка на селе не только как одноглазого нечестивца, но и как в предостережение людям, Богом меченую мразь.
С тех пор, как услышу о зверствах фашистов, невольно вспоминаю Сопка и думаю: «Зверюг в человеческом облике во всех странах и во все времена хватало…»
Однажды дядька Михаил, мамин брат, при мне переодевал рубаху. Я заметила на его теле странный шрам. Он не был похож на обычную резаную рану. Я с детской наивностью спросила его об этой отметине. А он усмехнулся и ответил: «Пчёлка ужалила». Меня не раз кусали пчёлы, опухоль сходила, и я обо всём забывала. Я так ему и сказала, но никаких объяснений от дядьки так и не добилась. В другой раз дед мне объяснил:
- Ранило его. Пол России пешком прошёл. До нашего села всего ничего осталось. Осколком жахнуло. Живой, слава Богу, остался. Как проходили через наше село его однополчане, передали через людей о том, что в Ямполе он, в госпитале лежит. Ну, Мария, на следующее утро, чуть свет, пешком и пошла. Это сейчас автобусы туда ходят. А тогда пешком. Так босые ноги сбила, что еле домой приплелась. Зато с сыном повидалась.
- А дядька Иван воевал?
- Тот уже после войны воевал.
- Как это?
- В Карпатах, в Западной Украине. Бендеровцев выкуривал. Днём, как пауки, в норах сидят, а ночью жалят. Люди боялись их хуже нечистой силы. Однако со временем повыловили. А дядьке Ивану, в память о тех днях, мизинец шальной пулей отстрелили. Везучий он, шулячок… (Ястребок).
В последний раз, как приезжала я в село, видела памятник перед новым клубом. Где была церковная ограда, парк разбили, розы, сирень высадили. А вокруг памятника «Печальной матери» плакучие ивы склонились до земли. За ними каштаны да белые акации поднялись. Теперь все новобрачные после сельсовета идут к памятнику и кладут цветы и барвинковый венок вешают на края стелы с именами погибших односельчан. И я с мамой положила букетик косыци (ириса) на каменную плиту. Молча постояли и пошли на кладбище к могиле отца и деда.
Мама рассказывала, что приехавшее начальство распорядилось перенести прах погибших солдат, освобождавших наше село, на площадь перед клубом. А люди возмутились и не дали тревожить могилы. На 9 Мая от памятника идут колонной на кладбище.
- Так-то лучше, - говорила мама. – При жизни власти делили людей на правых и виноватых, пускай хоть в земле вместе лежат.
11 февраля 2006 года.