…Её привезли в палату ближе к вечеру. На носилках. Два санитара. Всю
желтую.
Они притихли. Пять женщин, временно заключенных в инфекционной больнице.
- Ну вот! – Сказала Катя Литвин с неподражаемым украинским акцентом. – Теперь и не споешь!
Гепатитная палата. У каждой здесь – своя история. А этажом ниже, у Покровского, лежал единственный в СССР официально-признанный больной СПИДом. И они боялись, что медсестры, вечно усталые и ко всему привыкшие медсестры, когда-нибудь перепутают и – возьмут кровь из их вен грязными иголками после «него».
- Да-аа…. - Протянула Катя, разглядывая неподвижное желтое лицо новенькой. – Та вона почти мертвая. Может и со СПИДом, да врачей не було нужных.
- Катька, хватит! – приглушив магнитофон, шикнула Таня.
- «Хватит, хватит», а потом перезаражаемся все, да помрем, хто хде.. Кому мы нужны!
Катьку привезли в палату со станции метро «Красносельская». Её рвало у колонны, а потом она отключилась. Болезнь Катька долгое время принимала за обычное недомогание: в химчистке, где она, приехав из глухого украинского села, трудилась револьверщицей, её и без того всегда тошнило.
Таню передернуло. Она только что вышла замуж и всякая отсрочка близкого счастья пугала её.
- Замолчи, слышишь? Достала уже! – Взмолилась она, в сотый раз вспоминая, как ей внезапно стол плохо после бокала шампанского на собственной свадьбе.
Тут в палату вошла Галина Федоровна, и все замолчали.
- Вы меня слышите? – Склонилась врачиха над кроватью.
- Да… . – Прошелестела новенькая одними губами.
- Не уходите. – Велела Галина санитарам. Она внимательно прощупала правое подреберье, вывернула веки, осмотрела шею и грудь.
- В интенсивную терапию! – Бросила резко через плечо и вышла из палаты.
- Слава Богу! – Пропела Катька – Пускай её уносят.
- Фу! – Выдохнули все, с ужасом оценив со стороны, какими были сами месяц тому назад.
Воцарилась тишина. Таня, спохватившись, сделала громче магнитофон.
- Надо будет навестить её. – Раздался нежный, почти детский голос из угла.
Там, на кровати, сидела полноватая, круглолицая, светловолосая женщина – Люся. Люся Гаспарян, совершенно не похожая на армянку.
Приближался ужин, и женщины, прихватив столовые ложки и кружки, побрели по коридору. Ужин теперь в их жизни был приятным событием. Им уже хотелось есть.
…Ночью палата проснулась от воя сирены и голубых сполохов мигалки по стенам.
Кричала женщина. Это был крик отчаяния. Страшный крик предчувствия, особенно ужасный в ночи.
Утром стало известно, что ночью умерла молодая женщина. Праздновали день рождения на работе. Торт. Острое пищевое отравление.
«И это жизнь?» - Думала Люся, стоя у окна палаты. – «Разве можно отправлять человека в этот мир с такой хрупкой защитой? Зачем тогда вообще являться сюда? ». Люся задумалась:до выписки оставалось ещё минимум две недели, а находиться здесь уже было невмоготу.Если б не слабость… Надо поскорее выйти отсюда, плотно закрыть дверь и постараться забыть о многих и многих страданиях. Она представила себя в метро, на работе, дома.
Никогда прежде Люся так остро не чувствовала это страшное разделение жизни на фазы болезни, счастья, тюремного заключения. Как просто перейти от одного настроения к другому, оставаясь в тех же пределах бытования, и какие непреодолимые стены отделяют
спившегося человека от непьющего, бомжа от обычного гражданина, инвалида от полноценного;
больного, запертого в палате, от здорового; заключенного от вольного. Как высоки эти
стены, и как внезапно открываются в них проходы из одной касты живущих в другую, схлопываясь за спиной… . Люся думала о том парне, больном СПИДом. Изгой. Для всех изгой. И для врачей тоже, без сомнения. Разве простят ему эту болезнь? Разве поймут? … И можно ли это понять? И принять? Надо ли?...
За спиной раздался шорох. К ней подошла Катя Литвин.
- Пойдем, сходим к доходяге. – Пропела она.
Люся кивнула, и они пошли.
Палата интенсивной терапии располагалась через три от их собственной. Люся
приоткрыла дверь. Там никого не было, только на кровати лежала новенькая. Её
голова, склоненная на бок, была хорошо видна. Пушистые белокурые волосы, круглое лицо,
аккуратный вздернутый носик.
Женщины тихо вошли. Новенькая открыла глаза. Улыбнулась.
- Привет! – сказала Люся. – Мы из твоей палаты. Зашли проведать. Как ты?
- Уже лучше. – Люся заметила идущий из-под пластыря на ключице зонд от капельницы.
- В подключичную вену поставили. – Перехватив Люсин взгляд, тихо сказала новенькая и провела слабой рукой по груди возле пластыря.
- Тебя как зовут? – Спросила Катя.
- Тамара. – Перевела взгляд новенькая и, увидев Катю, широко улыбнулась. – Это ты от меня вчера заразиться боялась?
- Я боялась… - Спокойно и нараспев ответила Катя. – А ты что, слышала?
- Ой, не могу! – начала Тамара, но ойкнула и замолчала.
Катя опустила глаза.
Наступила пауза. Женщина спросила:
- Чего же ты пришла?
- Еще умрешь, - серьезно сказала Катя, – мы так и не познакомимся. Вон, какая ты
желтая вся!
- Ты с Украины? – Вновь улыбнулась Тамара.
Катя кивнула.
- Песни знаешь?
- Каки песни?
- Украинские…
- Та шо там знать! Знаем.. А шо?
- «Шо-шо»… Вернусь в палату – споём. – Пообещала Тамара.
- Ой, я нэ можу! Та ты лэжи-ии… Доходяга така…- Протянула девушка и махнула рукой.
На этом визит закончился.
…Через три дня Тамару привезли в палату. Её койка оказалась рядом с Люсиной, и они как-то
сразу подружились.
Тамара была родом из Пензы. Там у неё остались родители, а она, после музыкального училища, поработав пару лет в заводском клубе культмассовым работником, уехала в Москву к жениху, да свадьба эта не состоялась: тут история тёмная. Однако, факт остается фактом:Тамара осталась в Москве одна-одинёшенька, к родителям и родне с таким результатом возвращаться не захотела и, после тщетных попыток устроиться по специальности, пошла работать лифтером в районный ДЭЗ, пополнив, таким образом, ряды московских лимитчиков.
Люся покорила Тамару своим мягким, незлобливым характером; терпением, с которым
принимала все жизненные передряги, и музыкальностью.
Дня через три, под вечер, вся палата заворожено слушала, как два женских сопрано, то сливаясь в унисон, то расходясь, легко плыли под высоким потолком, постепенно растворяясь в вечереющем августовском небе за настежь открытым больничным окном:
Сад весь умыт был весенними ливнями,
В темных оврагах стояла вода.
Боже! Какими мы были наивными!
Как же мы молоды были тогда!
Пронзительно, по-девичьи чисто и больно звучала знакомая всем мелодия, и каждый думал о своём…
…Тамара шла на поправку. С каждым днём репертуар вечерних концертов становился всё веселее. Вспомнили украинские песни:
- «Нэсэ Галя воду… » - запевала Тамара.
- «Карамысло гнэтца… » - вступала Люся.
И обе:
- «А за нэй Ива-анко,
Як барвинэк вьетца».
Катя Литвин жалобно стонала в противоположном углу палаты и зажимала уши:
- Ладно вам! Ну, шо вы воете, як волк на заборе!
Тома заливалась серебристым стакатто:
- Как, Катя? Как?
- Шо «как»? Як волки в лесу!...
…Однажды Тома вернулась с телефонных переговоров возбужденная и сказала Люсе:
- Мне нужен шампунь.
- Его нет…
- Я достану.
- ?!
…Утром воскресенья Тамара встала чуть свет. Через пару часов вся палата открыла рты - перед ними стояла натуральная блондинка, осунувшаяся и похудевшая, но с точеной фигуркой и огромными, искрящимися голубыми глазами. Ничего кукольного. Отнюдь ничего. Это была русская красавица. Она светилась изнутри. Люся сразу поняла – Любовь. Все с нетерпением ждали свидания, которое, хочешь, не хочешь, должно было пройти у них на глаза: в инфекционных больницах внутрь не пускают.
Тамара подошла к окну и больше от него не отходила. Люся так и запомнила её, стоящую в просвете, фигуру – прямую, натянутую как стрела, с высоко поднятой головой.
Когда Тамара замахала рукой и стала открывать окно, женщины поднялись со своих кроватей и приблизились к подоконнику. Внизу, на асфальте больничного двора, стоял он. Люся пригляделась получше: блондин невысокого роста, модельная стрижка, одет во все светлое, смотрит наверх, рукой не машет. Его осанка выражала гордую и честолюбивую натуру. «Суров», - мелькнуло в голове.
- Коля, Коля! – Позвала Тамара.
Коля поставил руку в бок и взмахнул правой.
Тома легла животом на подоконник. Её чужая спина словно говорила: «Ну, - что вылупились? Это ко мне! Посмотрели – и хватит с вас». Люся отошла первая. За ней потянулись остальные. Впрочем, Катька так и не встала с кровати.
- Красивый! – подмигнула ей Таня.
- А хоть прынц! – отрезала Катька. – Не видела я их! Брюки их вонючие чищу!
- Тихо! – Шикнула Люся.
В палате установилась тишина. От окна доносились негромкие, сопровождаемые условными жестами и редкими словами, Тамаркины переговоры. Женщины даже прислушиваться бросили. Какой-то птичий язык!
Через некоторое время Тамарка, счастливая и слегка растрепанная, отвернулась от окна и громко сказала:
- Девочки! Нам арбуз несут!
Вскоре из коридора послышались тяжелые мужские шаги, и двое солдат внесли огромную спортивную сумку, в которой обычно носят хоккейную аммуницию. Там явно лежал арбуз.
- Куда его? – Спросил солдат.
Тамара важно выступила вперед и по-хозяйски разрулила ситуацию. Арбуз положили на пол возле умывальника.
Когда двери закрылись, все на него уставились. Это была огромная астраханская ягодка размером со взрослого кабана.
- Ого! – Промолвила Катя. – Да как жеж его есть будем? От мужики! …
- По-моему, его надо мыть на полу… - предложила Таня.
Тихая Вера Федоровна, которую жизнь в палате абсолютно не интересовала, тоже приняла участие в решении непростой задачи. Порывшись в сумке, она подала женщинам пачку газет и предложила разостлать их дорожкой от раковины умывальника до стола.
- Тогда уж и резать его будем на полу! – Решила Тамара.
- Ты – хозяйка, тебе и решать. – Согласилась Люся.
- Прямо «Незнайка в Изумрудном городе»! – Пошутила Таня.
Арбузная мистерия продолжалась до вечера: женщины убрали со стола все лишнее, расселись вокруг и с детской радостью смотрели на столешницу, уставленную длинными, как греческие галеры, ломтями с красной мякотью. Обливаясь соком и хохоча, они ели и понимали, что не съедят, не смогут съесть всё это до конца. Вере Федоровне хотелось сказать, что их арбузное пиршество достойно обедов Гаргантюа, но она промолчала, решив, что женщины её не поймут.
Вот тут-то Тамара и запела впервые эту песню. Люся молча слушала и явственно слышала, как через каждое слово с болью выходит из Тамары невысказанная, глубоко затаившаяся тоска, обида на затянувшееся одиночество и неустроенность…
- «Нич така мисячна, ясна та зОряна.
Выдно, хоч голкы збырай.
Выйды, коханая, працэю зморэна
Хоч на хвылыночку в гай»
Вечером, когда палата угомонилась, и женщины затихли на кроватях, Тома склонилась к Люсе и тихо спросила:
- Ну, как он тебе?
- Красавец!
- Ну, да. Есть… - Согласилась Тамара.
- По-моему, гордый. С характером…
- Это – да!... – Подтвердила женщина.
- Будем брать? – Улыбнулась Люся.
- Что ты! Об этом и речи быть не может…
- Я поняла. – Люся примолкла, разглядывая вытянутую руку.
- Он у меня спортсмен. Занимался греко-римской борьбой. – Начала Тамара. - Ну, потом эта заваруха, да и вообще, в моду вошли всякие дзюдо-айкидо. Выступать он уже не мог, травма. Занялся бизнесом. Я познакомилась с ним на пьянке-гулянке в нашем ДЭЗе. Начальник, Петр Андреевич, плавал в его бассейне и парился там в сауне. На тот момент, как мы познакомились, Коля уже был директором бассейна. В тот день он мне сразу понравился, но пока дело дошло до личного знакомства – несколько месяцев прошло… А в постели, Люська, он – замечательный! Веришь, никто мне так не подходил! И вообще, он такой всегда чистенький, подтянутый, собранный… . Господи! Так бы и съела его без остатка!
Люська расхохоталась и тут же уткнулась в подушку. Тамара рассыпала свой вокальный, серебристый смех мелкими ландышами по палате. В кроватях заворочались.
- Он меня Томусей зовет. – Жарко зашептала Тамара, схватив Люсину руку и притянув ее к себе за плечо. - Подарки дарит. Финский костюм черный вечерний подарил. Я тебе как-нибудь покажу, когда выйдем отсюда. Туфли французские, лодочки. Бархатные, на высоком каблуке. А тут недавно – комплект к костюму преподнес – бижутерия серебряная.
- Слушай, а откуда у него арбуз такой? – вспомнила, вдруг, Люся.
Кулинарный переход не обрадовал Тамару, но она сдержалась, сообразив, что говорить-то всё равно будет о Коле.
- Арбуз он привез астраханский. Он, Люсь, ими торгует, У него точка.
- Господи! И как не боится? Там же одна мафия!
- Да брось, Люся, - беспечно сказала Тамара. – Ему алименты на двоих платить, тут уж без выбора. А мафия и криминал счас везде!
...Как-то Люся слонялась по больничному коридору и от скуки остановилась у мед беллютеня – там писали про гепатит. С интересом погрузившись в чтение, она вскоре узнала, что мед для печени – первое лекарство в этом случае. Вскоре Люся получила из дому банку с медом – цветочным, янтарным, еще не успевшим загустеть и очень ароматным. Впервые в жизни овладел Люсей грех тайноядения. Улучив момент, тот, когда оставалась одна в палате, Люся вынимала из тумбочки банку, мазала черный столовский хлеб медом и, трясясь от желания, впивалась зубами в край. Тут же во рту распространялся цветочный аромат и сладкий вкус меда, смешанный с хлебной кислинкой. Ничего лучшего, казалось, Люся не едала за всю свою жизнь!
Как-то после обеда, женщины не досчитались её в столовой. Она незаметно исчезла, и Тома, встревожившись, сказала:
- А не плохо ли ей?
Все переглянулись и стайкой бросились по коридору в палату. Бежать надо было долго – палата находилась в противоположном конце. Первой туда влетела Тома, донельзя обеспокоенная и раскрасневшаяся. Почти с порога она увидела Люсину спину. Та сидела на кровати, и плечи ее мелко тряслись.
- Ты чо, Люсь? – Только и успела спросить Тамара, как поняла, что Люська сбежала из столовой пораньше, чтоб вволю наесться меда. Его запах стоял во всей палате. – Ты что? – расхохоталась она. – Ты что нас напугала, Михася? Я теперь буду звать тебя Михася! – Хохотала она, тряся Люську за плечи. – А я смотрю, сидит, притихла тут одна… . Ой, я не могу! А мы-то, мы не знали, что и подумать, а? Ах, ты Михася такая!
С тех пор Тамара стала звать Люсю Михасей. Так это и прижилось. Выписавшись из больницы, женщины обменялись телефонами.
- Как у тебя с этим? – Спрашивала Тамара. – Не помешаю? Звонить-то, когда тебе лучше? Муж ничего, не зануда?
- Да нет… – Уклончиво отвечала Люся. – Я одна.
- Как – одна? – Изумленно вскинула голубые глазищи Тома. – Не может быть! Я, когда тебя увидела, сразу решила, что ты замужем и у тебя две доченьки – такая ты вся домашняя, уютная…
- Нет. - Привычно улыбнулась Люся. – Доченек нет. Звони.
На том и расстались.
Тамариных звонков долго ждать не пришлось. Тем же вечером она позвонила спросить, как Люся доехала. Люсе сказать было нечего – сильная слабость буквально валила ее с ног. Трудно было все – даже пообедать и постелить постель, но она, по привычке, ничего не сказала Томе. Люся знала: она звонит развеять их общее одиночество .
Вскоре между женщинами установилась такая традиция. Каждый вечер, в девять часов, Тамара звонила Люсе, чтоб рассказать, как прошел день. Разговор был длинный, часа на два. Люся забиралась в постель и слушала Тамаркины рассказы, затаив дыхание. Когда уставала держать трубку, клала её рядом с собой на подушку, но Тамара будто чувствовала эту ослабевающую связь и всегда спрашивала:
- Михася, ты слушаешь меня?
Трудно сказать, что больше притягивало Люсю в Тамариных ежедневных жизнеописаниях – её ли образная речь, острый ли взгляд вокруг, или та совершенно чуждая Люсе и незнакомая жизнь, которую та проживала.
Люся точно знала, как начинается Тамарино утро:
- Утром я встала, - журчал в трубке Томин голос, - личико свое беленькое вымыла, волосюшки свои мягонькие расчесала, щечки свои собачьи помассировала, выпила натощак стакан горячей воды с лимоном… Михася, ты пьешь натощак воду с лимоном? Надо пить – это полезно. Можешь пол ложечки меда развести…. Кашку себе овсяную сварила, яблочко туда натёрла. Ах, какая кашка у меня, Михаська, вкусная вышла! Вот я тебе как-нибудь сварю! Ну, а потом пошла на автобус. Сегодня, слава богу, пробок не было, но светофор – не работал у метро. Спустилась на платформу, сегодня народу было видимо–невидимо! Два поезда, Мишка, я пропустила. Уже опаздываю. В третий - еле втиснулась. А там, Михася, духота! И чем только не воняет – и сиськами, и письками, и месячными, и квартальными, и рогами, и копытами! Ой! Меня как затошнит! Еле пристроилась в углу, нос платком закрыла. Так до кольцевой и промучилась!
Люся слушала и улыбалась. Тамару она про себя называла «Шукшин в юбке».
… Вскоре Тома перешла на новую работу – секретарём к районному жилищному начальству. Отношения с Колей по-прежнему составляли смысл её жизни. Она буквально дышала с ним в унисон, по многу раз перебирала вслух мельчайшие детали. Люся покорно слушала. Она уже знала наизусть его биографию, привычки, любимые блюда, особенности характера, основных друзей. Связи Коли носили абсолютно криминальный характер, и Люся несколько раз пыталась намекнуть Тамаре об осторожности, но та не понимала её опасений.
В выходные дни звонки Тамары прекращались – это означало, что Коля позволил ей приехать к нему. Люся отлично знала, что в понедельник Тома подробнейшим образом разберет встречу. Это уже стало традицией. Иногда Люсе хотелось в ответ рассказать Тамаре о своем нелепом, трудном и затянувшемся романе. Она даже как-то начала что-то говорить, но скоро поняла, что Тамара не понимает столь сложных и нелепых отношений.
Обычно, Тамара начинала с рассказа о том, чем она кормила Колю. Самым любимым её блюдом были блинчики с разными начинками. Они и в самом деле были вкуснейшие, Люсе довелось их отведать. Изобретательность Тамары по части начинок была безгранична. Это называлось « я ему накрутила блинов ». Но Коля, похоже, любил мясо.
Частенько Тамара пересказывала Люсе Колины шутки. Он не мог принять пассивную жизненную позицию подруг и частенько предлагал им сменить род деятельности:
- Коля говорит, нам с тобой надо торговать пивом у него в бассейне. – Смеялась счастливым смехом Тома, ощущая себя за Колей, как за каменной стеной. – Он отольет нам специальные кружки с утолщенным дном, и мы с тобой будем наваривать по тыщще в неделю. А? Михася, пойдём?
Люся отшучивалась.
…Наступивший понедельник был капризным. С утра шел дождь, но к вечеру тучи разошлись, и выглянуло солнце. Люся шла от метро, наслаждаясь весенним воздухом окраины. После Садового кольца её деревня была просто дачным раем. Взглянув на часы, она заторопилась: Тамара обычно звонила ей в девять вечера, а на часах было уже без пяти восемь. Люся по опыту знала, что звонок последует неумолимо, будет долгим, утомительным и потребует много сил. Ей хотелось до этого поужинать.
В глубине души она радовалась этим звонкам, лишающим её возможности тупо и бесплодно ждать, позвонит ли Сергей. Раньше он, пережидая короткие гудки, напивался и звонил в два часа ночи, что-то бормотал или читал стихи. Слушая его бессвязную речь, его пьяный, такой отличный от обычного темобра, голос, Люся чувствовала себя прОклятым зомби, готовым всю жизнь, как собака, ждать этих пьяных звонков. Теперь Сергей звонил всё реже. Встретившись на работе, оба делали вид, что между ними ничего нет. Сергей молчал, уставившись в монитор, а Люся, с постоянной горечью в горле от невыплаканных слез, сидела напротив, стараясь на него не смотреть и работать.
Задумавшись, она не заметила, как оказалась на кухне, за столом, перед сковородой с зеленой стручковой фасолью в омлете. Раздался звонок в дверь. Люся вздрогнула. Обычно к ней ходили соседские дети за книгами, но сейчас никого видеть не хотелось. Глазок обозначил в своем телескопическом круге пустое пространство. Вздохнув, Люся пошла по общему коридору к лифту. За мутным ячеистым стеклом маячил женский силуэт. Не раздумывая, она отодвинула щеколду. Дверь открылась сама.
За дверью стояла Тамара. Она была в больших, в пол-лица, темных очках. В руке – спортивная сумка.
-Михася! – Тихо сказала Тамара. – Можно войти?
Щелкнул замок соседской двери, не оставляя времени на размышления, и Люся решительно взяла из Тамариных рук сумку:
Они как раз успели закрыть за собой дверь квартиры, как на площадку вышел покурить пьяненький сосед – милиционер Овечкин. Люся с облегчением вздохнула. Тома медленно, очень медленно снимала туфли, сидя на галошнице. Обе молчали. Переобувшись, Тамара прошла в комнату и упала на диван.
Молчание продолжалось. Первой заговорила Тамара:
- Михаська, можно я у тебя переночую? – Голос её звучал устало и потрясенно.
- Да, конечно! А что случилось?
- Ой, Мишка, Мишка…, - тихо сказала Тома. – Колю чуть не убили… Мне надо где-то переждать, спрятаться.
- Как? Что ты говоришь?
- Сейчас. – Сказала Тамара и села. – Сядь рядом. – Попросила она.
Люся села. Ещё помолчали. Наконец, Тамара собралась с духом и начала:
- Помнишь, Михася, мы на эти выходные должны были ехать на дачу? … Не поехали. Вечером Коле позвонили, требовали большую сумму денег. Я его спросила: «Коля, как же так? Ты мне ничего не говорил!». А он – «Ерунда, Томуська, прорвёмся!». Как же! Прорвались! Ему, оказывается, не первый раз звонили. В пятницу – последний срок был… . В субботу он поехал на стрелку, в кафе, а там никого не было. Не пришел, значит, никто. Ну, он, вроде, успокоился. А я – нет. - Тамара взяла паузу.
Люся сразу припомнила уже слышанные на эту тему истории, рассказанные по случаю и в телеэфирах. Вздохнула. Всё ясно, но рассказ Тамары сильно отличался - от этого её «знания». остротой собственных Люсиных переживаний и страхом. Она внимательно слушала…
Вот Тамара лежит, прижавшись к Коле, и всем своим существом чувствует его внутреннее напряжение и отстраненность. Вот в ночи за окном раздается звук въехавшей во двор машины, и она слышит, как часто начинает биться Колино сердце. Хлопнули машинные дверцы. Страх выгнал Тамару из постели. Она быстро, как солдат в армии, оделась и встала под дверью, прислушиваясь, как сторожевая собака… . Вот она услышала, как в комнате Коля передернул ствол. И почти одновременно с этим – звук упругих шагов по лестнице вверх. К ним поднимались минимум двое. Тамара лишь успела понять, что у Коли есть оружие и бросилась в комнату.
- Коля, убери! Убери, Коля, умоляю, убери! Не стреляй! Это конец!
- Говорил, уезжай к себе!
- Коля!.. – Раздался звонок в дверь.
Тамара метнулась туда. Коля не остановил.
- Кто там?
- Открывай! – и дальше, как в тумане, поплыли друг за другом эпизоды: двери распахиваются, входят трое в тренировочных костюмах, Коля выходит им навстречу, ссора, ножи…
- И тут я как встану между ним и Колей, как закричу: «Чего размахался! Ишь, храбрый какой! А ну, ударь меня! Ну?!». И, знаешь, Михася, они отступились. Сумасшедшая баба какая-то, подумали! На нож кидается. Только ударили меня сильно по лицу и в грудь. Да, Мишка, есть женщины в русских селеньях! Нам ничего не страшно! За любимого убьем, не растеряемся! Да, Михася?...Теперь, Коля сказал, надо исчезнуть… - Тамара медленно сняла с лица темные очки, и Люся увидела огромный, в пол-лица синяк. – Ещё вот. – Сказала она, поймав Люсин взгляд, и расстегнула блузку. На правой груди разливалась начальной чернотой страшная гематома. – Так что я, Мишка, у тебя спрячусь. Пока. Не бойся. Хвоста не привела. Я сильно петляла, когда с работы ехала. Коля предупредил. Он тоже прячется. Уехал. Привет тебе от него. Он знает, где я буду.
Люся замерла от сочувствия и страха. Она не хотела влипать в эту историю, но точно знала, что никогда не выгонит Тамару. И не выгнала.
Потянулись дни, полные страха и ожидания. Боялись навести на квартиру, боялись телефонных звонков, вечерами не открывали никому дверь и не зажигали свет. Ночью часто подходили к окну. Каждая паркующаяся во дворе машина вызывала подозрения и страх. Однако, постепенно привыкли. Прошла неделя, и в воскресенье вечером, после долгого телефонного разговора, Тамара объявила, что уезжает. Люся проводила её до метро. На платформе молча обнялись. Тома подхватила спортивную сумку и скрылась в вагоне, махнув на прощанье рукой. Люся поплелась домой, испытывая одновременно облегчение и грусть от наступившего одиночества: «Ничего, привыкну», - сказала она себе и прибавила шагу: надо было еще зайти в магазин и аптеку. Продукты и лекарства она обычно закупала на неделю.
…В два часа ночи раздался телефонный звонок. Люся вздрогнула, бешено заколотилось сердце. Хотела не поднимать трубку, но вдруг подумала: «А если Сергей?». Телефон продолжал звонить. Люся решилась:
- Ал-лё. – раздался в трубке знакомый голос.
У Люси к горлу подступили слёзы.
- Люсь, ты слышишь меня? Здравствуй. Как ты? …Что ты молчишь? Я должен слышать твой голос.
Люся мучительно сглотнула горький ком и попыталась улыбнуться в темноту, плохо освещенную маленьким ночником.
- Разбудил? Ал-лё! Мне плохо без тебя, слышишь? Скажи что-нибудь.
Люся набрала в грудь побольше воздуха и сказала, чуть хриплым, спросонья, голосом:
- Привет, Сереж! Что звонишь? Что-то новое написал?
В трубке помолчали, а затем любимый голос начал читать:
- «Решено, я в вас влюбляюсь.
Мне на всё плевать и более.
Видите – зажёгся искрой.
Скоро вспыхну – и в неволе.
Камень тюремного каземата –
Палата для буйно влюблённых.
Сколько неразрешимых вопросов
Встали перед осуждённым!
За запрещенные чувства. Не отрекусь.
Моё наказание – моё счастье…»
Люсино сердце сжалось от боли, а душа открылась навстречу нахлынувшему чувству.
- Как…хорошо… - Прошептала она, веря каждому слову и боясь этой веры. Она не посмела сказать что-то более точное, женское, влюбленное… Да, не посмела. А вдруг, эти стихи не о ней? Может, это обычный его садизм. Такой необъяснимый и жестокий.
- Ну?! – Услышала она вдруг в телефонной трубке. – Всё сидишь? Всё звонишь по-пьяни? И кому теперь? Всех перебрал?.. Спать не пора? Обкурил всю квартиру! Дышать нечем! Полуночник! Сам не спишь, дай своим бабам поспать! – Голос смолк. Люся медленно положила трубку. Зачем всё это? Зачем всё это ей? Кто знает?
Люся выключила свет, вытянулась на спине под одеялом и поняла, что больше не возьмет трубку. Телефон зазвонил. Она с минуту подумала и поднесла трубку к уху.
- Ал-лё! – Произнес отчетливо пьяный голос. – Люсь, не бери в голову. Это Танька бушует. А, Люсь?..
«Ненавижу!» - Хотела сказать Люся, но ровным голосом выдавила из себя: «Спокойной ночи». И вдруг ей стало легко. Она почувствовала свободу, абсолютную свободу и твердо решила больше никогда не попадать в этот страшный, безысходный, нелепый плен основного инстинкта…
А в следующее воскресенье позвонила Тамара. Было еще раннее утро. Голос Тамары дрожал от слез.
- Михася, можно к тебе?.. Я сейчас приеду.
И всё повторилось вновь. Звонок в дверь, Тамара в черных очках на пороге, спортивная сумка в руке. Люся успела накрыть завтрак на кухне и сразу провела Тамару к столу. Тома села, подняла на Люсю голубые, блестяшие от слёз глаза и горестно всхлипнула:
- Мишка, меня Коля на дачу пригласил к себе. Он сам её строит, с друзьями… - Тут Тома немного успокоилась, в глазах промелькнула улыбка. Люся улыбнулась в ответ. - Я с утра встала, блинчиков навертела, в плетёную корзиночку сложила, белой салфеточкой обернула – всё чистенько, аж хрустит, Мишка! Намылась, головешку, прям, утром феном обсушила. Вся чистенькая, халёсенькая! Сама думаю, как одеться? Одела маечку белую, брючки летние, серенькие, кроссовочки «Адидас», мне их тогда ещё Коля подарил, выхожу на остановку – мужик какой-то с ребенком стоит. Ждем автобуса. Он на меня глядит и говорит: «Доча, цэ нэ наша мамо?» Смех, представляешь? … - Люся засмеялась. – И вот приезжаю я на дачу. Поработали, я им поляну накрыла, сидим: Коля, я и два его друга, одного – первый раз вижу, ничего, так, мужик. Вот, сидим, мужики мои блинчики нахваливают, Кольке говорят: «Повезло тебе, Михалыч!». А он и говорит: « Да-а, хороша у Томуськи душа, да формы устарели!».
Тут Тамара замолчала. Потом добавила:
- Представляешь? Я ему жизнь спасла, а он – «формы устарели»… Вот так-то, Михасенька! Ну, я оставаться там не стала, засобиралась – и в город. .. Прости! Надоела я тебе! Ты, вот, и стол накрыла. Может, ждала кого? ..
- Да, нет. – Сказала Люся и обняла Тамару.
Они сидели тихо-тихо, прижавшись друг к другу, словно родней и не было никого, а потом Тамара запела чистым, серебристым как ландыш, голоском:
«Нич така мисячна, ясна та зОряна.
Выдно, хоч голкы збырай.
Выйды, коханая, працэю зморэна
Хоч на хвылыночку в гай».
И Люся ей подпевала.