Листая в дороге журнал, наткнулся на несколько неуклюжее, сердечно написанное небольшое стихотворение, от которого веяло чудовищной безысходностью и страшным моральным угнетением. Оно вернуло меня в тот безлюдный таежный уголок.
Жизнь счастливая кем - то украдена.
Я живу словно загнанный зверь,
А на сердце с досады лишь ссадина,
По - бедняцки живу я теперь.
Мысли стали какие - то жуткие,
Думы могут свести и с ума.
Все дела мои стали ненужные,
Потихоньку душа умерла.
Зимовье затерялось в глухом распадке среди гребней громадных лиственниц, сурово ощетинившись зелеными иголками в самом истоке таежной речушки. Вокруг бескрайний дремучий лес.
Многочисленные родники робкими струйками ледяной прозрачной воды били из недр земли, затем, осмелев, сливались в ручей. Ручей бурлил, набирал силу и по каменистому ложу устремлялся дальше. Превращался в узкую полоску реки, причудливо петляющую между лесистых кряжей. Где-то в глубине сопок речушка постепенно наполнялась сбегающими с гор многочисленными ручьями, притоками и превращалась в проворную таежную реку.
Набрел на охотничью избу, не помеченную на карте, странствуя по безбрежной сибирской тайге в конце лета, когда первые приметы осени уже давали себя знать. У леса был нарядный, но все же по утрам, от легких ночных заморозков, слегка грустный вид - неумолимо надвигалась суровая пора.
Лесное жилище, неожиданно появившееся передо мной, скособочилось, сжалось от времени и представляло собой небольшой домик, вросший в землю. Стены, сложенные из ошкуренной лиственницы, отполированы солнцем, дождем, свирепой стужей до темно-коричневого цвета. Крыша из еловых драниц бугрилась пересохшей потрескавшейся древесиной и чернела даже на фоне вечереющего леса. Печная труба набекрень и готова была, вот-вот завалится, как и покачнувшийся навес над входной дверью. Рядом на четырех столбах некрепко стоял лабаз.
Вокруг избы буйствовало разнотравье, поросль берез и осин. Одно деревцо настойчиво тянулось в небо прямо из-под нижнего венца строения.
Было очевидно, что зимовье давно не посещалось.
Встретить охотничью заимку в дебрях тайги, да еще в преддверии ночи, всегда большая удача. Душа переполняется радостью и ликует.
Кто хоть однажды испытал волнующий миг, когда перед тобой, уставшим от бездорожья путником, неожиданно встречается лесное жилище, никогда не забудет это чувство.
Однако осторожность не помешает. Бывает, у отдаленных зимовий настораживают медвежьи капканы и петли, что бы оградить зимовье от разграбления косолапым хищником. Поэтому беспечным быть не стоит.
От этого зимовья тянуло тревогой, опасением чего-то. Такое подсознательное чувство...
Осторожно открыл низкую входную дверь и оказался внутри.
Окошко, затянутое толстой полиэтиленовой пленкой, сплошь покрытое копошившейся мошкой, стремящейся выбраться из темноты помещения наружу, свет почти не пропускало. Пришлось оставить дверь приоткрытой, подперев ее подвернувшимся под руку поленом.
Осмотрелся.
У двери - сложенная из камня печь, обмазана потрескавшейся глиной. Поверх топки лежал металлический лист, местами прогоревший. Рядом с печкой находилось немного наколотых дров, валялась лента бересты для растопки и топор.
Вдоль стен - неширокие нары, одни из которых были покрыты потертой изюбровой шкурой. Между нарами стоял стол, вытесанный из чурки. На столе виднелась банка с солью, пустая кружка и лежал ворох пожелтевших от времени исписанных листов бумаги.
По стене на тычках висели обноски одежды, одеяла, попорченные всеядными мышами. На полках можно было увидеть банки из-под пороха, оружейные латунные гильзы, ржавые капканы, деревянные правилки для придания формы беличьим и собольим шкуркам, а также различная мелочь необходимая в быту. В банках находилось немного пороха, дроби и патронных капсюлей. Здесь же стояла, заправленная на четверть, керосиновая лампа, и лежал коробок спичек.
Разжигать отсыревшую печь не хотелось. Нарубил сушняка и развел костер для приготовления пищи снаружи. Вечер в делах и за ужином пролетел незаметно. Перебрался от костра в зимовье, когда звезды поплутав в кронах могучих деревьев, раскрасили мерцающим светом небосвод, а пугающая чернью тайга застыла, только изредка вздрагивая от резкого крика филина.
Спал, всю ночь, не крепким беспокойным сном, постоянно просыпаясь. Меня что - то беспокоило, и под утро, как только утренний свет робко проник в окошко зимовья, поднялся и вышел наружу.
Справил костер, вскипятил воду и напился чаю. Возвращаться в жилище не хотелось. Задремал под убаюкивающее потрескивание огня.
Утро выдалось как по заказу. Стояла погода, о которой можно только мечтать. Лучи взошедшего солнца обняли и нежно ласкали тайгу. Трелью залились птицы, и казалось, пребывают в вечной радости. В небе плыли облака, ни одного дуновения ветра. Природа блаженствовала последние деньки в преддверии неизбежного увядания.
Собираясь покинуть место ночлега, укладывая вещи в рюкзак, вновь обратил внимание на бумагу. Из любопытства взял в руки исписанные листы, разбросанные по столу, и стал их читать.
Неровный почерк, волнистые линии букв, различный нажим карандаша все говорило о том, что слова писал пожилой человек, причем в разное время, а не за один присест. Это были размышления о прожитых годах, между двумя важнейшими событиями в жизни человека - рождением и смертью. Текст поведал о превратности судьбы одинокого в старости человека, лишенного душевного покоя за грехи молодости. Исповедь незнакомца была без утайки. Его длинная-длинная жизнь, вдали от людских селений, превратилась в цепь сплошных душевных мучений, пока вконец опостылевшая, не сбросила старика в преисподню.
"На сердце у меня грустно и холодно, одно горе, и душу терзает воспоминания. Я много пережил в своей жизни и очень одинок...", - с таких слов начиналась исповедь. Старик вспоминал свое светлое детство, беззаботное отрочество, юность, наполненную волнующими воспоминаниями.
" До сих пор ощущаю вкус только что испеченного хлеба. Вынутые из русской печи душистые булки, мать клала на скатерть "отдыхать". Полежав под полотенцем на скатерти, хлеб становился мягким, легким". А затем незнакомец поведал печальную тайну, с которой его жизнь потекла нечистым потоком.
Женщина. Он ее боготворил. Ее обворожительный образ, как музыка талантливого композитора, которая появляется не в результате тяжких мук творчества, а дается просто так, даром, от безмерной щедрости Господа. Она никогда не прятала чувства и выражала их самым неподражаемым образом. Была неотразима своей абсолютной естественностью и искренностью. Глаза ее, казалось, излучают свет. От счастья видеть ее, сердце готово было выскочить.
Он не сумел обуздать свои чувства. Все в нем кипело и клокотало, когда представлял ее в объятьях другого мужчины. Убил ее в порыве очередной дикой, необузданной ревности, так до конца не поняв впоследствии причину такого к ней недоверия. Выражение ужаса, огромные глаза и белое, как снег лицо, в последний миг ее жизни, преследовали его с той ужасной минуты. Совершил самый страшный из всех грехов. С этого времени человек жил в повседневном хаосе.
Арест, следствие и суд были для него, как сон - страшный и неправдоподобный. Уразумел и осознал совершенное им преступление только в лагере, где провел долгие тринадцать лет. Первую половину заточения принял, как заслуженную кару, но потом воспротивился неволи, тюремным порядкам, и бежал из тех мест. Побег оказался неудачным, и к не отбытому сроку добавили еще три года.
Лагерная жизнь подвергла его неимоверным унижениям, и он стал энергично защищаться, совершая порой такие поступки, за которые еще спросят на Божьем Суде.
В общем, выйдя на волю, не замолил свой смертный грех, а довел его до величины безмерной. Раскаиваться не научился.
Людская боль, чужие страдания, совестливость стали для него ничего не значащими понятиями.
Вступил в зрелый возраст с убеждением, что жизненные проблемы необходимо решать силой и обманом, нисколько не задумываясь о тех, кто от этого пострадает. Ему были абсолютно безразличны жертвы, и он безжалостно оплачивал им сполна за свою неудачную жизнь. Это было его ложное самоутверждение, и еще при жизни он оказался низвергнутым в бездну преисподнею.
Разбойничьи набеги приносили порой хорошие деньги, которые уплывали с такой же быстротой, как и приходили. Жизнь вел безмятежную. Так продолжалось некоторое время, пока он не попался на очередном грабеже. Снова суд, признание рецидивистом и шесть лет тюрьмы.
Повторный срок протекал для него легче. Для сидельцев он стал авторитетом. Такой статус давал значительные привилегии при отсидке, и право определять условия быта других осужденных. Их жизни он не жалел. Правил жестко даже по блатным меркам. Видимо уже тогда, дьявол окончательно присмотрел его душу и не выпускал из своих объятий.
Вышел на волю, разменяв пятый десяток лет, и задумался над своей никчемной жизнью. Идти той же дорогой - путь в никуда, но прошлое не отпускало. Он попал в западню. Жил одним днем, и это удручало его.
Родителей в живых уже не было. В отчем доме проживал старший брат с семьей. Работал кадровым охотником. Угодья у него обширные, по глухим уголкам тайги разбросаны несколько зимовушек. Тот его уговорил, и два сезона они охотились вместе. Набирался опыта. После второго года поделили участок, и ему досталось крайнее зимовье.
Тайну прошлого запрятал в самый сокровенный уголок души, не открывал никому. Даже брат не узнал всего.
Одиноких женщин в сибирских глубинках встретить не редкость. Мужики здесь долго не жили. Кто в тайге пропадет, или в реке утонет по пьянке. Нашлась и для него вдова. Стала женой. Ловкая, быстрая. Ее руки не чурались никакой работы, любое дело у нее спорилось. Зажили дружно своим домом.
Тайга была щедрой. Кормила. Пушного зверя водилось не мало, и все постепенно наладилось. Подрастал сын. Жизнь среди приветливых, жизнерадостных людей сделала его терпимым к окружающим, и он стал даже пользоваться уважением сельчан. Все это в один миг обрушилось.
Деревенские бабы брали в лесу голубику и, как на грех, на ягодную плантацию забрел медведь. Вот тогда он вновь растерялся, как в молодости, от кончины близкого человека. Похоронил растерзанную зверем жену, определил сына в семью брата и перебрался на жительство в тайгу.
Перед этим все же выследил медведя-людоеда. В предсмертной агонии зверь ревел и царапал землю. Легче не стало.
Стал дичиться людей. Повел жизнь затворника. Выходил из леса, только по надобности - обменять пушнину на продукты и пополнить охотничьи припасы.
Каждый новый день был похож на день предыдущий. Тоска вновь поселилась в его сердце. Одиночество тяготило, но постепенно он свыкся с жизнью отшельника. Разговаривал с кедром, который рос рядом с зимовьем. Дереву было несколько сотен лет. Прислонялся к лесному великану и сидел так подолгу. Иногда записывал свои смутные, меркнувшие с каждым днем воспоминания.
Шел месяц за месяцем, год за годом. Бесконечная вереница дней.
Сын вырос, не видя отца. Короткие мимолетные встречи не делали их ближе.
Однажды брат добрался до заимки его проведать и здесь же скончался на глазах от сердечного приступа. Пришлось тащить тело в селение на волокуше, изготовленной из жердей. Неподвижное, застывшее тело обдавало холодом смерти. От почившего распространялся тошнотворный запах, который мутил и кружил голову. Ночевал три ночи в тайге с покойником, беседуя, как с живым. Распрощавшись с братом, вернулся обратно в тайгу.
Вслед пришла другая непоправимая беда. Сын ушел в мир иной, не прожив на свете и трех десятков лет. Глотнул с глубокого похмелья изрядную порцию уксуса, перепутав со сна содержимое бутылки. Похоронил сына скупо за неимением средств. Глухие удары молотка по гробу долгое время звенели в голове, разрывали на клочья сердце и кровоточили душу.
Смерть поселилась рядом, без сожаления забирала близких ему людей. Эта была кара за грехи молодости, безжалостное возмездие за прошлое.
Весь мир восстал против него, казалось, был переполнен злом, ожесточением и несправедливостью. Следовало приложить силы, чтобы оставить его, как можно скорее. Но смерть не шла к нему, сколько он ее не призывал. Зверь обходил стороной, а болезнь не брала.
Однажды поздние сумерки застали вдали от зимовья. На тайгу опускалась ночь. Вдруг заметил, как из темноты хвои лиственницы на него смотрят пара горящих глаз. Светились злобным, завораживающим блеском. Неподвижный огонь испепелял, парализовал волю жертвы. Рысь! Дикая кошка изготовилась к прыжку. Он не вскинул ружье и ждал стремительной атаки зверя, конец своей жизни. Неожиданно рысь отступила. Перемахнула на соседнее дерево, и скрылось в ночи.
Так и не сумев выбраться до конца из колеи прошлого, старик, подталкиваемый дьяволом, который не терял все это время его из виду, решился на крайний шаг. Последний свой смертный грех. Добровольно изгнал себя из этого мира. Проиграл сатане ожесточенную схватку за душу.
"Прощайте. Считайте меня умершим", - этим обрывались записи.
Прочитав последние слова, я спешно вышел из зимовья, показавшимся мне душным, несмотря на открытую дверь. Стены жилища были пропитаны унынием и скорбью.
Кто знает! Если бы могли угадывать свое будущее, то многое, очень многое в нашей жизни сложилось бы, вероятно, совсем по-иному. Прошедший день не вернешь.
Закинув за спину рюкзак с ружьем, и двинулся в путь.
Листы бумаги остались дотлевать на столе.