ПИСАТЕЛЬ-НЕВИДИМКА [продолжение]
Экскурс по его живому тернистому следу
(к 80-летию Генриха Гунькина, 1930-2006)
2.
Мне придется сейчас забежать далеко вперед, чтоб заранее, хоть с одного уголка, подключить читателя к живой, пульсирующей атмосфере «Откровения». Привожу (в несколько усеченном виде) тот фрагмент монолога Вельского, откуда в Приговор Мосгорсуда были вкраплены вышеприведенные “крамольные” выпады:
“…Сейчас ночь, я сижу за дядиным столом перед Распятием и пишу это, пишу третий день подряд. Цель моя близка. Еще через три дня я как турист попаду в ГДР, буду в восточном Берлине и там перейду черту. Вот моя цель, вот чего я добивался все эти годы…
…В юности, самой святой поре человеческой жизни, мне оплевали душу, меня сделали предателем, меня сделали циником… Я русский европеец, и мое место – в свободном мире. Там, где человеку не надо скрывать своих мыслей и поступков, где нет постоянного чувства страха и унижения. Родина человеку — весь мир, и счастье там, где счастливая жизнь.
Скоро, теперь скоро... Я сяду в поезд Москва-Берлин и... «прощай, немытая Россия!» Ничто не изменило тебя, ты осталась всё той же мачехой своим сынам, ты всё та же, зловещая, бюрократическая, жестокая. Я проклинаю тебя! Проклинаю за все унижения, которые вынес! Проклинаю за все невинно загубленные жизни! Проклинаю твоих тиранов и слуг!
В первый раз я, не скрываясь, бросаю тебе в лицо проклятие, свою злость и ярость. Я проклинаю советскую власть, осквернившую Россию… Она построена на обмане и самообмане, она в существе своем враждебна лучшим человеческим порывам. Я, родившийся при этом строе и живший при нем, поняв его и испытав на себе, стал его врагом. Говорю честно — я не хотел бы им быть, и никто не воспитывал во мне это чувство, его воспитала сама система.
Я знаю, что несправедливая система угнетения должна исчезнуть. Ужас весь в том, что она погребет под своими обломками весь мир. Мы все являемся свидетелями крушения гигантского социального эксперимента. Люди захотели жить лучше, а кончили полицейским государством. Идеи величайшей свободы обернулись величайшим угнетением. Идеи высочайшей справедливости привели к морям крови. Людям стоит задуматься впредь над тем, как все крайние, нетерпимые, но прекраснословные идеи приводят к этому. Французская революция изжила себя террором. То же случилось и с нашей…
Пусть найдут мою рукопись — будет поздно. Я надеюсь, что найдут и прочтут, где следует. Я плюю вам в рожу, изверги! Читайте и знайте, как наше, нет — ваше общество воспитывает своих врагов. И таких врагов, я знаю, немало, молчаливых, пассивных. Это сделали вы, ваши фразы, ваши культы, ваши терроры и тюрьмы…
Всё. Прощай, мачеха-родина! Часы пробили полночь. Настает мой новый день.
Виктор Вельский, 6 августа 1960 г.”
Цитата непомерно пространна, но для чистоты “эксперимента” я просто обязан здесь злоупотребить вниманием и временем читателя. Пуще того: я злостно погрешу против смысловой и структурной сути «Откровения», если сию же минуту не продолжу цитируемый фрагмент исповеди. В этом стыковом ключе заложена, мне кажется, вся драматургия произведения, всецело выражен страшный внутренний раскол личности Вельского. Здесь же озвучивается разительная полифония его монолога – задан и как бы инструментован общий, сквозной тон трилогии.
“Я вернулся. Как смешно и стыдно мне теперь читать всё написанное в этой жалкой тетрадке! Какая буря в стакане воды! Как рисуется и кривляется человек даже наедине с самим собой! И как он слаб и жалок! Да, я вернулся…
Я мог сделать всё и не сделал ничего. Я мог стать «гражданином свободного мира» и не стал. Нет для нас «свободного мира», есть чужой мир, мир чужих, более благополучных людей, которые тоже по-своему несвободны.
Да, я мог сделать этот шаг, я был в западном Берлине. Несколько часов я прожил в другом мире, ходил среди других, чужих людей. В том-то и всё, что чужих…
Нет, решиться так скоро переступить черту я не мог. Я должен был еще походить, подумать. Почему-то никто не обращал на меня внимания, никому не было до меня дела. А мне было дело до всего — я смотрел в лица людей, в витрины магазинов, в окна домов — всё мне надо было понять.
Я осматривал дворцы, заходил в парки, ходил вдоль Шпрее, а время неумолимо шло, а я никак не мог решиться. Новое предательство, новое надругательство над собой? Этого я не хотел, хотя допускал мысль, что стоит претерпеть, если в последний раз. Но в последний ли?..
И, не знаю отчего, всё настойчивее вставал образ Родины, нет, не мачехи, а кроткой, доброй, заботливой, но униженной матери. Неужели во мне так сильно было это чувство?..
Я вернулся в восточный сектор. Пришел в гостиницу, свалился в постель, разбитый до последней степени. Ребята еще не возвращались с экскурсии на завод. Никто, наверное, не знал о моем походе…
…Итог мой печален и жалок. Я не стою сам себя. Я не могу жить в этом сумасшедшем мире. Осталось только покончить с собой. Но и этого я не сделаю — я трус, слишком силен во мне инстинкт жизни. Работать и жить, как все вокруг, я больше не могу, у меня что-то тяжелое в голове. Я пишу всё это через великую усталость, выбиваясь из последних сил — надо кончить эту главу моей жизни. Кончилась апология, начинается патология. Я знаю, что меня ждет. Меня ждет ужас. Меня давно караулит безумие. Мне нет сил и возможности жить дальше в реальности. Я кончился. Моя идея кончилась, а с ней и я, как сгусток гнева… Жить чувством Родины я не смогу, оно вспыхнуло во мне лишь однажды…
Что спасет меня теперь? Я погиб. Мне ничего не надо. Мне себя не надо. Я чем-то обманут. Мы все обмануты чем-то или кем-то… Надвигается ужас одиночества, тюрьма души. Они добили меня. Я задыхаюсь, не хватает воздуха, света, людей, улыбок... Боже, если Ты есть, помоги мне! Я кончился! кончился! кончился!..”
Комментарий здесь, пожалуй, ни к чему. Громоздкая эта гиперцитата, этот никем и ничем не контролируемый голос главного персонажа будет, надеюсь, мне и читателю как бы проводником – по искомому маршруту невидимки-Автора и невидимки-«Откровения».
(Продолжение следует)