А ВДОЛЬ ДОРОГИ АННУШКИ С КОСАМИ СТОЯТ,
ИЛИ
ПОЧЕМУ У СМЕРТИ ЖЕНСКОЕ ЛИЦО
О тайной символике одного имени в романе
*ЗАМОРОЧКИ И ЗАБУБОНЫ
БЛУЖДАЯ ПО ИНТЕРНЕТУ в поисках материалов, касающихся «Мастера и Маргариты», я наткнулся на стихотворение некоего Дениса Кравченко «Песенка про Аннушку». Стишки незатейливые, вот для иллюстрации цитата:
Новый день не успел начаться,
Хорошо! Мне бы беломорчика!
А еще для души бы водочки!
А еще камешком по темечку!
А еще ножницами крылышки!
Я про песенку про Аннушку
…Ну а я пою песенку про Аннушку,
Видно, жить надоело страшно мне...
Любопытны не эти строки сами по себе. Куда более интересно обсуждение стихотворения. На вопрос одной из читательниц, почему, собственно, песенка про Аннушку должна являться показателем нежелания автора жить, Денис отвечает:
«Была у меня одна знакомая Аннушка. И однажды я по каким-то причинам понял, что Аннушка - это смерть. В смысле имя. Короче, бред полный. Заморочки, тараканы, забубоны и прочая фигня».
Однако оказалось, подобное отношение к имени «Аннушка» - не такие уж «заморочки» и «забубоны». На другом форуме девушка под ником Anna пишет о своём имени следующее:
«Анютик терпеть ненавижу! тока от мамы воспринимаю это имя... она так меня всегда зовет... а если кто-то, то аж колбасит меня ... :))))) и ЕШО вспомнила... АННУШКА! это ФСЕ! хуже смерти просто!!!!!! готова просто в горло вцепиться...:)))))))))»
Вот такие странные ассоциации. Читатель, конечно, может резонно заметить: скорее всего, подобное неприятие «Аннушки» навеяно булгаковским романом, а никак не наоборот. И я, пожалуй, соглашусь с этим аргументом.
Но вот что странно, дорогой читатель: имя «Анна» действительно занимает в булгаковском творчестве особое место. Я бы сказал, его окружает какой-то мистический ореол. На это, в частности, обратил внимание литературовед Евгений Яблоков. В своей книге «Художественный мир Михаила Булгакова» он пишет:
«…В произведениях Булгакова оно распространено весьма широко и по частотности использования стоит едва ли не на первом месте».
Далее критик замечает:
«Из этих героинь одни выступают в качестве объектов соблазна для «демонических» персонажей, другие, напротив, сами воплощают агрессивное, «ведьмовское» начало».
Своё наблюдение Яблоков считает подтверждением амбивалентности имени «Анна» в произведениях Булгакова. Другими словами, по его мнению, это имя воплощает в себе единство взаимоисключающих характеристик, единство противоположностей.
Увы, как это бывает со многими исследователями, автор, ухватив правильную нить, останавливается на полпути. Давайте же мы с вами попытаемся размотать клубок до конца.
СОВПАДЕНИЕ НАЗВАНИЯ ЗЛОПОЛУЧНОГО ТРАМВАЯ-УБИЙЦЫ и имени пакостной женщины, разлившей масло у вертушки, бросается в глаза любому читателю романа. Но на совпадении этом никто из литературоведов особо не заостряет внимания. Дескать, Булгаков «забавы для» обыграл прозвище популярного маршрута и имя своей вредной соседки. Ведь известно, что прототипом легендарной Аннушки послужила соседка Булгаковых, которая жила с ними в доме на Садовой улице. Как пишет В.Лосев в примечаниях к черновикам булгаковского романа:
«Видимо, обитателям квартиры она доставляла много неприятных минут, потому и надолго запомнилась писателю. Упоми¬нается она и в его дневнике. Так, 29 октября 1923 года Булгаков записал: “Сегодня впервые затопили. Я весь вечер потратил на замазывание окон. Первая топка ознаменова¬лась тем, что знаменитая Аннушка оставила на ночь окно в кухне настежь открытым. Я положительно не знаю, что делать со сволочью, что населяет эту квартиру”».
(В кн. Михаил Булгаков. «Великий канцлер». – «Новости», М., 1992).
В. Левшин, живший в 20-е годы в одной квартире с Булгаковым, вспоминает, что нервы им портила «домработница Аннуш¬ка — женщина сварливая, вечно что-нибудь роняющая и раз¬бивающая, скорее всего по причине своего кривоглазия (левый, затянутый бельмом глаз Аннушки полуприкрыт парезным веком)».
(«Воспоминания о Михаиле Булгакове»)
**БОТАЛ ЛИ БУЛГАКОВ ПО ФЕНЕ?
ВСЁ ЭТО ДОСТАТОЧНО ОЧЕВИДНО. Но существует одно обстоятельство, которое до сих пор неизвестно ни одному исследователю булгаковского творчества и которое я с полным правом могу назвать сенсационным: на самом деле на месте гибели Берлиоза присутствовали не две, а ТРИ Аннушки! Это открытие я сделал совершенно случайно, работая над материалами к своему толковому словарю блатного великорусского языка. Оказывается, в 20-е годы слово «Аннушка» на уголовном жаргоне означало «смерть», «конец». Именно это значение мы находим в справочнике Народного комиссариата внутренних дел «Словарь жаргона преступников. Блатная музыка» (автор – С.М.Потапов), изданном в 1927 году в Москве. Там же приведено и устойчивое словосочетание «взять на аннушку» - испугать. Оно образовано по тому же принципу, что «взять на горло» - запугать, убедить при помощи крика, повышенного тона. Или «взять на понт» - обмануть при помощи лжи, выдавая себя не за того, кто ты есть на самом деле. То есть «взять на аннушку» значит буквально – испугать, угрожая смертью.
ЧИТАТЕЛЬ МОЖЕТ СПРОСИТЬ: при чём тут уголовный жаргон? Разве Булгаков был сведущ в этой области? Откуда ему было знать условный язык преступников? Нет, это уж слишком смелое допущение…
Ничуть не бывало. В 20-е годы уголовный жаргон активно проникал в повседневный язык общества. Это вообще характерно для переломных моментов в жизни государства. Разве нас удивляет, например, нынешнее засилье «блатного» жаргона в быту? Пик этого процесса приходится на конец 80-х – начало 90-х годов прошлого века, когда шла чудовищная криминализация страны, ломка старых, построение новых социальных институтов и отношений. Именно этому «постперестроечному» периоду присущи слабость правоохранительных органов и разгул преступных элементов.
Посудите сами: ведь подавляющее большинство из нас прекрасно понимает значение таких слов, как «мочить», «забить стрелку», «заказать», «беспредел», «разборки», «стволы», «сходняк», «распальцовка»… А ведь это – стопроцентно уголовная лексика. Я ещё помню, как в конце 80-х моя знакомая спрашивала недоумённо: что значит слово «лох»? Это словечко стал тогда постоянно употреблять её сын-школьник…
Примерно так же обстояло дело и в 20-е годы. Засилью криминального арго посвящались многочисленные статьи и исследования. Жаргонные слова и выражения были известны даже детям, что очень тревожило педагогов. Тревога эта выплёскивалась в дискуссии, исследования на страницах газет и журналов. К примеру, в журнале «Вестник просвещения» №1 за 1927 год выходит статья С. Капорского «Воровской жаргон в среде школьников» (по материалам обследования ярославских школ). В журнале «Родной язык в школе» в том же году и на ту же тему выступает М. Рыбников – «Об искажении и огрублении речи учащихся». Тогда же Е.Лупова в сборнике «Труды Вятского научно-исследовательского института краеведения» пишет заметки «Из наблюдений над речью учащихся в школах II ступени Вятского края», где отмечает засилье жаргона в лексиконе подростков.
Как и сейчас, выходит много художественных произведений на уголовную тематику. Все перечислять нет смысла, вспомним хотя бы «Республику ШКИД» Г. Белых и Л.Пантелеева и «Вор» Л. Леонова, позднее – художественные фильмы «Путёвка в жизнь», «Заключённые», которые ходила смотреть вся страна.
Булгаковский опыт работы в журналистике, безусловно, обогатил его литературный язык лексикой улицы, подворотен, жаргонизмами и арготизмами. На это обращают внимание многие исследователи «Мастера и Маргариты». В. Лакшин пишет:
«Очищенная от штампов и пошлости стремительная «газетность» речи убивала велеречивую книжность и вошла как важная краска в обаяние языка Булгакова. Живые восклицания, словечки улицы и коммунальной квартиры не роняли достоинства слога. Впрыснув в язык фермент жизни, Булгаков как бы включал просторечие в литературный поток… Ходовые речения и домашние словечки становились объектом иронического созерцания, придавая вместе с тем оттенок антикнижности авторской речи».
(В. Лакшин. «Мир Михаила Булгакова». Предисловие к собранию сочинений М. Булгакова в 5-ти томах)
Ему вторит и Г. Лескисс, размышляя о языке «Мастера и Маргариты»:
«…Речь автора и персонажей (за исключением речи Мастера и Воланда) изобилует вульгаризмами, газетными штампами, канцелярской аббревиатурой («автодроги», «финзрелищный сектор», «входила милиция в числе двух человек», «ловко спёрли», «успел смотаться», «за квартирным вопросом», «отмочил штуку», «в руках имелся примус», «из достоверных рук узнал» и т.л.)».
(Г.Лескисс. «Последний роман Булгакова». Собр.соч. М. Булгакова, т. 5. Москва, «Художественная литература», 1990)
Совершенно очевидно, что Михаил Афанасьевич изучал язык улицы. И не он один. Булгакову была хорошо знакома, например, статья известного лингвиста Г.Винокура, которая появилась летом 1923 года в нескольких номерах сменовеховской газеты «Накануне», с которой активно сотрудничал писатель. Винокур анализировал новые явления в лексике и синтаксисе советского общества, а Булгаков отражал эти изменения в речи своих сатирических персонажей.
Мода на использование жаргонных словечек не обошла стороной тогдашних поэтов и писателей. В. Колесов в своём исследовании «Язык города» отмечает:
«Образцы подобной речи русские писатели давали с осторожностью… Иное дело – 20-е годы ХХ века, когда жаргон хлынул на страницы беллетристики в изобилии и примерно в таком виде, как у Сельвинского:
Вышел на арапа. Канает буржуй.
А по пузу золотой бамбер.
«Мусью, сколько время?» - Легко подхожу…
Дзззызь промеж роги… - и амба.
…В 20-е годы экспрессия воровского жаргона казалась живой и привлекательной, и она захватила многих. Засорение подобными вульгаризмами русской речи приняло такие размеры, что пришлось специально писать исследования и, составляя справочники и словари, настойчиво предостерегать молодёжь против злоупотребления жаргоном».
Вспомним «Анну Снегину» Сергея Есенина –
«Купил себе “липу” и вот…».
В сносках автор, правда, разъясняет: «Липа – подложный документ».
Зато Мандельштам не считает нужным давать пометы к своему знаменитому четверостишию:
«Греки сбондили Елену
по волнам,
Ну, а мне солёной пеной
по губам…»
Видимо, Осип Эмильевич прекрасно понимал, что слово «сбондить» будет понятно любому читателю.
Постоянно употреблял жаргонизмы в своих произведениях и Михаил Булгаков. В «Роковых яйцах», например, красные кавалеристы бодро распевают:
«…Ни туз, ни дама, ни валет,
Побьём мы гадов, без сомненья,
Четыре сбоку – ваших нет…».
Первая строка, разумеется, легко восстанавливается – «Никто не даст нам избавленья», то есть начало известного революционного гимна. Но для нас куда важнее то, что писатель использует уголовную поговорку, прекрасно понимая её значение. И показывает, что эта присказка профессиональных шулеров широко известна – её даже распевают красноармейцы!
Между тем в предреволюционные годы широкого «хождения» это присловье не имело, его использовали только в узком кругу преступного мира. Родилось оно среди картёжников, из ситуации в игре «двадцать одно». Если банкир прикупает к имеющемуся у него на руках тузу девятку или десятку (единственные две карты, у которых по бокам нанесено по четыре значка масти; в центре у девятки расположен ещё один значок, у десятки - два), это означает его несомненный выигрыш. Он сразу набирает либо 20 очков, либо 21 (номинал туза - 11 очков). Даже если у игрока 20 очков, ничья трактуется в пользу банкира («банкирское очко»), а если бы игрок сразу набрал 21 очко, это означало бы его автоматический выигрыш, и банкиру нет смысла прикупать карты. Таким образом, «четыре сбоку» - это четыре значка карточной масти, означающие неотвратимый проигрыш игрока. Позже выражение стали использовать в переносном смысле для обозначения безвыходной ситуации, проигрыша.
И таких жаргонизмов в произведениях Михаила Афанасьевича более чем достаточно. В этом читатель легко может убедиться сам. Приведу ещё один пример. В черновой редакции «романа о дьяволе» 1928-1929 годов уголовное арго писатель использует как речевую характеристику разбойника Вар-Раввана, который был помилован Синедрионом и прокуратором:
«-Ну, спасибо тебе, Назорей, - вымолвил Вар шамкая, - замели тебя вовремя!»
В окончательном варианте «Мастера и Маргариты» тот же жаргонизм используется в эпилоге, где старушка спасает своего кота, задержанного подвыпившим гражданином и доставленного в милицию:
«…Старушка, узнавшая от соседей, что её кота замели, кинулась бежать в отделение и поспела вовремя».
Процитируем также отрывок из редакции романа 1932-1936 годов («Великий канцлер»), где дядя покойного Берлиоза (названный первоначально Латунским) после неудачного посещения «нехорошей квартиры» решил немного понаблюдать на лестничной клетке за дальнейшим развитием событий:
«Прошло минут десять томительного ожидания, и Латунскому показалось, что их гораздо более прошло. За это время только один человек пробежал по лестнице, насвистывая знаменитую песню “гоп со смыком”»…
Итак, Михаил Афанасьевич, оказывается, был знаком с уголовным фольклором своего времени. Ведь «знаменитая песня» (которую часто исполнял не менее знаменитый певец Леонид Осипович Утёсов) – это типичный классический «уркаганский» фольклор:
«Гоп со смыком – это буду я!
Вы, друзья, послушайте меня.
Ремеслом избрал я кражу,
Из тюрьмы я не вылажу,
Исправдом скучает без меня».
Подводя итог нашего расследования, мы можем утверждать определённо: Булгаков был неплохо знаком и с языком улицы, и с уголовным жаргоном тех лет, который эта самая улица активно использовала в своём просторечии. Поэтому нет ничего удивительного в том, что Михаил Афанасьевич знал также и жаргонное значение слова «аннушка» - смерть.
***КАК ПЕЛАГЕЮШКА СМЕНИЛА ИМЯ
ВОЗМОЖНО, ВЪЕДЛИВЫЙ ЧИТАТЕЛЬ даже после всех приведённых мною аргументов досадливо махнёт рукой: э, ерунда всё это! Сдаётся, мол, что свои «аргументы» автор за уши притягивает. Наверняка никакого особого значения всем этим «аннушкам» Булгаков не придавал, и никакого мистического смысла для писателя в имени «Анна» не было. Тут нужны доказательства железобетонные!
Давайте попытаемся эти доказательства разыскать. Глубоко рыть не придётся. Начнём хотя бы с того, что в ранних редакциях романа, по свидетельству Л.Е.Белозерской, никакой Аннушки, разлившей масло, не было:
«Здесь же, на Большой Пироговской, был написан “Консультант с копытом” (первый вариант в 1928 году), легший в основу романа “Мастер и Маргарита”… Начал Воланд также с Патриарших прудов, где не Аннушка, а Пелагеюшка пролила на трамвайные рельсы роковое постное масло».
(Виктор Петелин. «Жизнь Булгакова. Дописать раньше, чем умереть». – М., «Центрополиграф», 2005)
Стало быть, возникла-таки у писателя необходимость замены Пелагеюшки на Аннушку. Значит, был у него для этого какой-то тайный умысел.
Вы продолжаете его не замечать? Вернёмся тогда к заметкам того наблюдательного исследователя, который обратил внимание на особое пристрастие Михаила Афанасьевича к использованию имени «Анна». Я имею в виду Евгения Яблокова. Итак, Яблоков точно подметил распространённость всякого рода Анн в булгаковских произведениях. Однако какой-то общности, внутренней связи между ними автор так и не нашёл. Условно разделив всех героинь, носящих это имя, на «страдающих» и «агрессивных», Яблоков замечает:
«Однако несколько женских персонажей с именем “Анна” выпадают из намеченной нами схемы. Во-первых, это покойная мать Турбиных, Анна Владимировна, о которой практически ничего конкретного сказать невозможно. Столь же неотчётлив в романе “Мастер и Маргарита” образ бывшей хозяйки “нехорошей квартиры”, вдовы ювелира Анны Францевны де Фужере... И уж тем более неразличим облик некоей “Нюры”, чье имя вырезано на спинке скамейки, на которой происходит первый разговор Маргариты и Азазелло…».
Не буду давать характеристику каждого из персонажей, которые именуются у Булгакова «Аннами». Но замечу, что большинство из них явно объединены одной общей чертой: их имя непременно связано с несчастьем. Не всегда со смертью, но с несчастьем – совершенно точно.
Например, в «нехорошей квартире» Анны Францевны де Фужере постоянно исчезают жильцы. Любовник «красавицы Анны Ричардовны» - её непосредственный начальник председатель зрелищной комиссии Прохор Петрович – становится невидимым, от него остаётся один лишь костюм. В рассказе «№ 13. - Дом Эльпит-Рабкоммуна» по вине «бича дома» Пыляевой Аннушки дом сгорает. Даже горничная Анюта из «Белой гвардии», существо, казалось бы, совершенно безобидное, - и та становится вестником недобрых новостей:
«…Пальто Мышлаевского обвило Анюту, и очень знакомый голос шепнул:
-Здравствуйте, Анюточка... Вы простудитесь... А в кухне никого нет, Анюта?..
-Виктор Викторович, пустите, закричу, как бог свят, - страстно сказала Анюта и обняла за шею Мышлаевского, - у нас несчастье - Алексея Васильевича ранили...».
Имя матери Турбиных, Анны Владимировны, напрямую связано со смертью: ведь она – покойница. Я уже не говорю о фельдшерице Анне Кирилловне из рассказа «Морфий», где герой в финале кончает с собой, а вскоре умирает и сама Анна.
****АННА В МУЖСКОМ ОБЛИЧЬЕ
НО ВЕРНЁМСЯ К «МАСТЕРУ И МАРГАРИТЕ». И мы убедимся, что «Анна» присутствует не только в «московских» главах романа! В ранней редакции 1928-1929 годов, названной булгаковедами «Чёрный маг», глава «Евангелие от дьявола» открывается вовсе не встречей Пилата с бродягой Иешуа. Нет; таинственный незнакомец начинает свой рассказ воспоминаниями о том, как Иисуса допрашивает первосвященник по имени… Анна! Это – персонаж Нового Завета, тесть Каиафы, обладавший реальной властью в Иерусалиме. Именно он, согласно черновым рукописям, фактически обрёк Иешуа на смерть! Всё выстаивалось в стройную картину: по вине Анны гибнет Иешуа, по вине Анны гибнет и Берлиоз! Позднее Булгаков отказался от лобового сопоставления смерти Иешуа и смерти председателя МАССОЛИТа. Видимо, поэтому из романа исчезает и первосвященник Анна.
Кстати, в связи с «Мастером и Маргаритой» следует упомянуть и роман А.В.Амфитеатрова «Жар-цвет», который послужил одним из источников при создании Булгаковым истории о пришествии сатаны в советскую столицу. Амфитеатров тоже описывает московскую психолечебницу, где содержится сошедший с ума присяжный поверенный Петров. Больного мучает галлюцинация - любовница Анна, покончившая с собой из-за предстоящей женитьбы Петрова. Его приятель, Алексей Леонидович Дебрянский, заражается от Петрова сумасшествием, и после смерти Петрова призрак Анны преследует уже Дебрянского. Алексей Леонидович предугадывает смерть своего товарища, очнувшись от сна, хотя никто не мог ему о ней сообщить. В булгаковском произведении проснувшийся Иванушка тоже чувствует, что мастер уже умер.
*****О СУДЬБЕ-ИНДЕЙКЕ И НЮРЕ НА СКАМЕЙКЕ
ДА, МЫ ЗАБЫЛИ О «НЮРЕ»! О том самом имени, вырезанном на скамейке, где беседовали Азазелло и Маргарита. Напомню, что «Нюра» - дериват, то есть разновидность, имени «Анна». Для начала отмечу, что в первых редакциях романа, где Азазелло ещё звался Фиелло, такая надпись отсутствовала:
«Фиелло с удовлетворением откинулся на скамейке».
Между тем в каноническом тексте ситуация выглядит совершенно иначе:
«Азазелло, облегчённо отдуваясь, откинулся на спинку скамейки, закрыв спиной крупно вырезанное на ней имя «Нюра», и заговорил иронически…».
Заметили? Не просто «откинулся», а закрыл спиной! Или вы по-прежнему думаете, что и в этом эпизоде Булгаков ни с того ни с сего приплёл «Нюру» для красоты слога? Не бывает у писателя таких «случайностей». Он мог бы случайно вписать вырезанное имя сразу, в ранних рукописях, но мы имеем дело с последующей, осмысленной редакцией, с сознательным добавлением новой детали! А весь секрет в том, что Азазелло заслоняет от Маргариты имя, которое указывает её будущую судьбу.
ДЕРЖИСЬ ЗА СТУЛ, ДОРОГОЙ ЧИТАТЕЛЬ! Потому что сейчас тебя ждёт ещё одно потрясение. Не случайно я упомянул именно слово «судьба». Но, чтобы продолжить дальше нить наших логических размышлений, придётся сделать маленькое отступление в гимназическое прошлое Миши Булгакова. Во времена детства и отрочества писателя гимназисты изучали не только те предметы, которые и нынче привычны современным школьникам. Среди обязательных была также, среди всего прочего, и латынь. Об античной мифологии даже говорить смешно: её знание считалось непременным признаком образованного, культурного человека.
А среди мифологических образов Древней Греции важнейшее место занимают Мойры – вершительницы судеб человеческих: Клото – прядущая нить человеческой жизни, Лахесис – назначающая человеческий жребий, и Атропос – неотвратимо обрезающая нить человеческой жизни в назначенный час.
Но главная властительница человеческой судьбы, мать всех Мойр, зовётся… Ананка! Или, в другом произношении, Ананке. То есть она соединяет в себе и имя «Анна», и его дериват – «Анка». Ананка - богиня необходимости и неизбежности. Между колен она вращает веретено, ось которого – это ось мира, а из пряжи богини возникают нити человеческих судеб. В словаре мифологии мы также узнаём об этой всевластной богине и другие подробности:
«Ананке близка Адрастее – (Немесиде) и Дике – вершительнице справедливости. В народных представлениях Ананке – божество смерти (необходимость умереть). Ананке стала олицетворением высшей силы, которой подчиняются даже боги».
(М.Н.Ботвинник, Б.М.Коган, М.Б.Рабинович, Б.П.Селецкий. «Мифологический словарь». Москва, «Просвещение», 1985)
Напомню: Немесида – это богиня возмездия.
Согласитесь, тень богини Ананки явно витает над Патриаршими прудами! Она воплощает собой и неотвратимость человеческого жребия, и возмездие, и торжество справедливости, и смерть… Эхом этой Анны-Анки отзываются и трамвай-«Аннушка», и Аннушка-«Чума», и Аннушка-погибель.
Вы всё ещё думаете, это лишь мои хлипкие предположения? Тогда обратимся ко второй тетради черновиков романа, датированной 1928-1929 годами и озаглавленной «Копыто инженера». Напомню, в ней шла речь о том, как Иванушка топчет лик Христа, а Берлиоз, несмотря на требование Воланда остановить пролетарского поэта, предпочитает не вмешиваться в богохульное действо. Далее происходит следующее:
«-Ах! - кокетливо прикрыв глаза ладонью, воскликнул Воланд, а затем, сделавшись необыкновенно деловитым, успокоено добавил:
-Ну, вот, всё в порядке, и дочь ночи Мойра допряла свою нить».
Ни в одной из последующих редакций о Мойре больше не упоминается. Как я уже объяснял, Булгаков предпочитает избавить роман от множества намёков и символов, которые, по его мнению, перегружают повествование.
Но и это не всё! Помните слова о том, что Ананке подчиняются даже боги? Эту особенность отмечают практически все мифологические справочники. Отметил её и Булгаков в той же сцене на Патриарших. Таинственный незнакомец, расставаясь с двумя воинствующими атеистами, роняет следующую фразу:
«-Даже богам невозможно милого им человека избавить!.. – разразился вдруг какими-то стихами сумасшедший, приняв торжественную позу и руки воздев к небу».
Имеет ли она отношение к богине Ананке? Имеет – да ещё какое! Вот что пишет в книге «Тайны Мастера и Маргариты» Борис Соколов:
«В предсказании судьбы Берлиоза нашла своё отражение книга русского философа эмигранта Льва Шестова «Власть ключей». Её он строит на противопоставлении судьбы и разума… Основную часть своего труда он начинает с высказывания греческого историка Геродота о том, что «и Богу невозможно избежать предопределения судьбы», подчёркивая различия фигурирующей здесь «мойре», судьбы, и «логоса», «разума»…И именно этой фразой в редакции «Мастера и Маргариты», создававшейся в 1929-1930 годах, Воланд провожал Берлиоза, которому через несколько мгновений суждено было погибнуть под колёсами трамвая… Эти слова являются изменённой цитатой стихов 236 и 237 из гомеровской «Одиссеи» в переводе В.А.Жуковского: «Но и богам невозможно от общего смертного часа милого им человека избавить, когда он уже предан навек усыпляющей смерти судьбиною будет».
Какие же ещё нужны доказательства того, что Михаил Афанасьевич не только своею всевластной рукой повернул мистическую «аннушку» на Малую Бронную, но и направил туда же грозную богиню возмездия, судьбы и смерти? Мне кажется, более «железных» аргументов и быть не может.
******АННА КАРЕНИНА, МОРФИНИСТКА И ПОДЕЛЬНИЦА ДЬЯВОЛА
НО ВСЁ ЖЕ – ОТКУДА У БУЛГАКОВА такое болезненно-неприязненное восприятие имени «Анна»? Можно было бы предположить, что оно подсознательно возникло из ассоциаций с уже упомянутой античной богиней судьбы и смерти Ананкой. Однако, честно говоря, мне такая версия кажется несколько натянутой. То есть ассоциации, конечно, не исключены, но вряд ли далёкая античность могла так ярко воздействовать на подсознание писателя.
Как литературный приём, закрепляющий уже сложившееся у Булгакова представление о сакральной роли «Анны» в человеческой судьбе, обращение писателя к Ананке возражений не вызывает. Так же, как и жаргонная Аннушка-смерть. Но корни такого восприятия, на мой взгляд, следует искать гораздо ближе, не в античной, а именно в русской литературе. Говоря ещё более определённо – в одном очень известном произведении Льва Николаевича Толстого.
Творчество Толстого оказало огромное влияние на Булгакова. Правда, чаще литературоведы отмечают влияние «Войны и мира» на «Белую гвардию». Например, Я.С.Лурье в заметках «После Льва Толстого» пишет:
«…Влияние Льва Толстого на "Белую гвардию" очевидно. Сходство с "Войной и миром" было сразу же отмечено критикой: семейство Турбиных в романе Булгакова во многом напоминает семейство Ростовых, а юный Николка - Петю Ростова; Тальберг похож на толстовского Берга. Под явным влиянием Толстого написана заключительная глава романа, где маленькому Петьке Щеглову снится сон, схожий со сном Пьера
Безухова в "Войне и мире", и возникает излюбленная толстовская тема вечных звезд, сияющих над миром. О влиянии Толстого на "Белую гвардию" (и на "Дни Турбиных") сам Булгаков заявлял в Письме правительству 1930 г., отмечая, что "дворянская интеллигентская семья" в романе и пьесе изображена "в традициях "Войны и мира"».
К слову сказать: в библиотеке Турбиных Булгаков особо выделяет две книги - «Война и мир» и «Капитанская дочка» (пушкинская повесть тоже была одним из самых близких писателю произведений).
А вот такой роман, как «Анна Каренина», булгаковедов почти не привлекает. Хотя, если говорить о «Мастере и Маргарите», перекличка здесь явная. На неё, впрочем, обращает внимание Евгений Яблоков, который вскользь замечает в своей книге «Художественный мир Михаила Булгакова»:
«В число “инфернальных” включается у Булгакова и образ “железного пути” – поезда или трамвая, который предстаёт неким дьявольским орудием. За те полвека, что протекли с момента появления романа “Анна Каренина”, где “железный путь” играет “какую-то зловещую, мистическую роль” (Эйхенбаум, 1974), железнодорожная тема в русской литературе (не говоря уже о литературах европейских) стала устойчивой».
Другими словами, автор (как у него не раз случается) замечает отдалённую связь между «Анной Карениной» и Булгаковым, но не осознаёт в полной мере, насколько серьёзно и глубоко образ толстовской героини отозвался в творчестве одного из самых мистических русских писателей ХХ века.
В отличие от литературных критиков, менее искушённые читатели ощущают это, как любят сейчас говорить, «на уровне подкорки». В Открытом Кубке России по игре «Что? Где? Когда»» (12 мая 1999 года) толстовская и булгаковская Анны сопоставлены впрямую. Автор одного из вопросов знатокам, Илья Ратнер из Иерусалима, формулирует свою мысль следующим образом:
«Эти две женщины были тёзками. Судьба первой неразрывно связана с механизмом, созданным в начале XIX века, вторая неразрывно связала чужую судьбу с подобным же механизмом, созданным на несколько десятков лет позже. Фамилия первой широко известна, фамилию второй не знает никто, зато известен ее точный адрес. Назовите его.
Ответ: Садовая, 302-бис, квартира 48.
Комментарии: Анна Каренина бросилась под поезд (первый поезд – 1825 г.), а из-за Аннушки-Чумы Берлиоз попал под трамвай (первый электрический трамвай 1860 г.)».
Как мы видим, перекличка имён романных героинь Толстого и Булгакова не прошла мимо внимания читателей. Правда, дальше забавных ассоциаций дело не продвинулось. Между тем совершенно очевидно, что «Анна Каренина» оказала несомненное воздействие на творчество Михаила Афанасьевича. На «роман о дьяволе» - уж совершенно точно. Не случайно в главе «Незадачливые визитёры» Булгаков прямо цитирует произведение Толстого – хотя и в явно ироническом контексте:
«Затем рыжий разбойник ухватил за ноги курицу и всей этой курицей плашмя, крепко и страшно так ударил по шее Поплавского, что туловище курицы отскочило, а нога осталась в руках Азазелло. Всё смешалось в доме Облонских, как справедливо выразился знаменитый писатель Лев Толстой».
ТОЛЬКО ОБРАТИВШИСЬ К ОБРАЗУ Анны Карениной и его влиянию на сознание Михаила Афанасьевича Булгакова, мы сможем раскрыть загадку того, почему писатель связывал имя «Анна» с бедой и смертью.
Но для начала вспомним о том, что Булгаков пережил достаточно долгий период болезненного пристрастия к наркотикам, точнее – к морфию. Некоторые даже предполагают, что наркотическая зависимость могла возродиться у писателя в последние годы его жизни, а симптомы его болезни якобы подтверждают это. Я не врач и воздержусь от столь смелых выводов. Но то, что в молодые годы Булгаков был морфинистом, ни у кого ни малейшего сомнения не вызывает. Поэтому и трагедию Анны Карениной автор «Мастера и Маргариты» воспринимал совершенно под иным углом зрения, нежели читатели, далёкие от наркотиков.
Да-да! Многие из нас не обращают внимания именно на эту сторону трагедии толстовской героини. Но ведь в тексте романа присутствуют прямые указания на то, что Каренина в результате выпавших на её долю испытаний стала законченной морфинисткой! На это, в частности, обратил внимание И.В.Смирнов в главе «Отчего погибла Анна Каренина?» своей статьи «Наркомафия королевы Виктории». Так, княжна Варвара жалуется Вронскому, что «Анна без него принимала морфин» (т. 2, ч. 6, гл. 21). В другом месте Толстой пишет: «Она... вернулась к себе и после второго приема опиума к утру заснула тяжелым, неполным сном...» (ч. 7, гл. 27). На самоубийство Каренина решается в состоянии серьезного психического расстройства.
Рассматривая с этой точки зрения ранний рассказ Булгакова «Морфий» о страданиях, психической и нравственной деградации и смерти земского врача Сергея Полякова, покончившего с собой из-за невозможности преодолеть свою страшную зависимость от наркотиков, мы совершенно по-другому теперь можем воспринимать образ фельдшера Анны Кирилловны – женщины, которую любил и которую погубил Поляков. Не случайно только в начале рассказа она называется по отчеству, в дальнейшем же везде в записках Полякова несчастный врач называет её Анна К.! Аллюзии с романом Льва Толстого более чем прозрачны.
Но Анна К. – не только жертва. Она и невольный губитель доктора Полякова, поскольку именно она впрыснула ему первую дозу морфия (поводом для которой послужило обыкновенное недомогание). Анна же предсказывает гибель и свою, и любимого человека:
«-Анна: - Если не уедешь отсюда в город, я удавлюсь. Ты слышишь? Посмотри на свои руки, посмотри.
-Я: - Немножко дрожат. Это ничуть не мешает мне работать.
-Анна. - Ты посмотри - они же прозрачны. Одна кость и кожа... Погляди на своё лицо.. Уезжай, уезжай. Ты погибнешь».
ИТАК, НА МОЙ ВЗГЛЯД, негативное восприятие обладательниц имени «Анна» как носительниц несчастья, беды, смерти – сформировалось у Булгакова в первую очередь под влиянием образа главной героини романа «Анна Каренина». И такое восприятие характерно для Булгакова с самого начала его литературной деятельности (напомним, что рассказ «Морфий» датирован 1918 годом). В немалой степени это объясняется тем, что Булгаков, как и Каренина, пережил болезненную зависимость от морфия, а также страшным финалом толстовского романа.
Но вернёмся к «Мастеру и Маргарите». Конечно, сама очевидная параллель двух романов – это образ «железного пути» и гибели под колёсами «железного зверя» (проще, говоря, пассажирского рельсового транспорта). Но есть и другие параллели. В частности, на одну из них, связанную не с «московскими, а с «ершалаимскими» главами романа, обратила внимание Лидия Яновская в своей книге «Треугольник Воланда»:
«…"Суд Пилата", "Иисус перед Пилатом" - один из популярнейших сюжетов мирового искусства. Он запечатлен, в частности, в "Анне Карениной", произведении, безусловно знакомом Булгакову с юных лет. Там Вронский и Анна, в Италии, посещают русского художника, пишущего картину "Христос перед Пилатом". ("Как удивительно выражение Христа! - сказала Анна. Из всего, что она видела, это выражение ей больше всего понравилось, и она чувствовала, что это центр картины, и потому похвала этого будет приятна художнику. - Видно, что ему жалко Пилата")».
Именно на этой жалости сделает акцент и автор «Мастера и Маргариты». Перекличка слишком явная, чтобы быть случайной. Мотив именно жалости Иисуса к прокуратору – довольно необычен в осмыслении этого христианского сюжета. Традиционно именно Пилат жалеет Христа.
Бросается в глаза также и то, что у Анны Карениной много общего с булгаковской Маргаритой. Доминирующая черта в характере обоих – страстность, импульсивность, готовность на безрассудные поступки во имя большой любви. Одна ради дорогого человека разрушает семью и оставляет ребёнка, другая – обращается за помощью к дьяволу. Обе своим поведением бросают вызов общественной морали, переступают границы приличий (Анна после развода с мужем и не освящённой церковью связи с Вронским демонстративно появляется в театре, Маргарита вообще участвует нагишом в дьявольской оргии), переворачивают с ног на голову представления о добре и зле, о чёрном и белом…
КСТАТИ, О ЧЁРНОМ. Светлана Клишина в исследовании «Платье: соблазн и пагуба» обращает внимание на чёрный цвет нарядов Анны Карениной как на признак греха, инфернальности, дьявольского искушения:
«Анна появляется на балу… в чёрном, обшитом венецианском гипюром бархатном платье. Платье - только рамка, из которой выступает греховное великолепие цветущей женственности Анны… Анна в чёрном на праздничном балу - не случайность. Всё было прелестно в ней - платье, жемчуг, маленькая гирлянда анютиных глазок в прическе. Но даже юная Кити чувствует что-то бесовское, ужасное в её прелести. С покорностью и страхом смотрит на Анну Вронский. Кити - вся невинность, в кружевном платье на розовом чехле, в розетках, кружевах, розовых туфлях, и Анна - в чёрном, жестокая в своей прелести. Дьявол празднует победу, грех вершится без покаяния и прощения, трагедия нарастает, и в конце её - Анна на вокзале перед своей смертью - в чёрном, с красным мешочком на руке, который она снимает, прежде чем броситься под поезд».
Далее автор исследования через других толстовских героинь (а также женские образы романов Достоевского) протягивает ниточку к булгаковской Маргарите:
«Чёрный цвет - излюбленный. В чёрном Анна Каренина. В чёрном шёлковом платье и чёрной кружевной накидке Настасья Филипповна на своём скандальном вечере, в чёрном платье и дорогой чёрной шерстяной шали - Грушенька в "Братьях Карамазовых". Катерина Ивановна на суде - вся в чёрном. Чёрное - покрывало для греховной плоти и знак судьбы, приводящей к возмездию и гибели. Маргарита, когда её впервые встречает мастер, - в чёрном пальто, с нехорошими жёлтыми цветами в руках…».
АННА АХМАТОВА ОТРЕЗАЕТ ГОЛОВЫ
И, НАКОНЕЦ, НЕ ЗАБУДЕМ о последней Аннушке, которая оказала прямое влияние на роман «Мастер и Маргарита».
В других очерках мне ещё предстоит коснуться переклички биографий (и даже произведений) Михаила Булгакова и Николая Гумилёва. Одна из таких перекличек непосредственно касается сакрального смысла, который Булгаков придавал имени «Анна». Вот что пишет в своём исследовании «Николай Гумилёв» Т.Александрова:
«…В его (Гумилёва. А.С.) семью его молодая жена почему-то не вписывалась. Даже само сочетание имени и отчества "Анна Андреевна" словно бы указывало, что она лишняя: Анной Андреевной звали жену старшего брата Дмитрия, которая вошла в семью, как родная. Да и мать Гумилёва звали Анной, – третья Анна, не слишком ли много?»
Добавлю для полноты картины: помимо Анны Львовны – матери поэта, двух Анн Андреевн – жены и невестки, в жизни Гумилёва была и четвёртая Анна. Незадолго перед смертью после развода с Анной Ахматовой Николай Степанович женился на Анне Николаевне Энгельгардт! С учётом трагической гибели поэта невольно поверишь в мрачную мистику этого имени…
Возможно, что Ахматова при общении с Булгаковым упоминала и об этом. Впрочем, писатель, у которого к тому времени уже отчётливо сформировалось представление о связи «Анны» с несчастьями и смертью, сам наверняка мог обратить внимание на эту странную деталь в биографии Гумилёва.
ОБРАТИМСЯ К «ЗАБЛУДИВШЕМУСЯ ТРАМВАЮ» ГУМИЛЁВА. Связь этого стихотворения с эпизодом на Патриарших более чем очевидна. Но и о ней мы поговорим в отдельном исследовании. Пока же заострим своё внимание на образе умершей Машеньки. Исследователи часто связывают его с кузиной Гумилёва Машей Кузьминой-Караваевой. Поэт познакомился с нею по возвращении из Африки, куда отправился сразу после женитьбы. Летом 1911 года Гумилёв решил отдохнуть в имении своей матери Слепневе, где и встретил высокую тоненькую блондинку с большими грустными голубыми глазами. Многие биографы поэта утверждают, что Машенька Кузьмина-Караваева была самой светлой любовью поэта, память о которой он пронёс до конца жизни.
Правда, судя по всему, она не ответила поэту взаимностью. А вскоре наступил трагический финал: больная чахоткой Машенька уезжает в Финляндию, затем в Италию, где 24 декабря умирает двадцати двух лет от роду. Всё это время рядом с нею находится Николай Гумилёв.
Казалось бы, Машенька из «Заблудившегося трамвая» явно списана с Машеньки Кузьминой-Караваевой. Однако далеко не все в этом убеждены. Так, близкая знакомая и ученица Гумилёва Ирина Одоевцева решительно отрицает подобную возможность:
«Я не знаю, был ли влюблён Гумилёв в свою кузину, он при мне вообще никогда не вспоминал о ней. Но я охотно допускаю это. Ведь Гумилёв был влюблён несчётное число раз… Но рассказ о том, что “Заблудившийся трамвай”… относится к Маше Кузьминой-Караваевой, вполне фантастичен. Небезынтересно упомянуть, что в первом варианте “Машенька” называлась “Катенькой” - и только впоследствии в честь “Капитанской дочки” превратилась в Машеньку…»
Многие исследователи считают, что образ героини «Заблудившегося трамвая» в большей степени связан с Анной Ахматовой. В этом была совершенно уверена и она сама. Ведь строки «жила и пела», «голос и тело» – явные аллюзии к ахматовским стихам:
«…В этой жизни я немного видела,
Только пела и ждала…»
(«Помолись о нищей, о потерянной…»)
«…А люди придут, зароют
Мое тело и голос мой»
(«Умирая, томлюсь о бессмертьи…»)
Кстати, ахматовские размышления о смерти вовсе не отвлечённые философско-поэтические рассуждения: от наследственного туберкулеза умерли две её сестры. Однажды даже было серьёзное опасение, что роковая семейная болезнь не обошла стороной и Анну Андреевну.
В общем, у нас есть основания предполагать, что Аннушка присутствует и в «Заблудившемся трамвае». Повторяю: в этом была твёрдо убеждена Ахматова, в этом убеждала она и других. В том числе – Булгакова.
НО ЧТО И ВПРЯМЬ СТРАННО: в жизни Булгакова Ахматова действительно постоянно играла роль «мрачной вестницы». Чаще всего она появлялась у Булгаковых по печальным поводам - в связи с хлопотами за кого-нибудь из арестованных родных или друзей. Вот что пишет в своей «Булгаковской энциклопедии» Борис Соколов:
«Так, 1 июня 1934 г. Е. С. Булгакова отметила в дневнике: "Была у нас Ахматова. Приехала хлопотать за Осипа Мандельштама - он в ссылке". Об Осипе Эмильевиче Мандельштаме, сосланном за антисталинское стихотворение о "кремлевском горце" сначала в Чердынь, а потом в Воронеж, идет речь и в посвященной А. записи 17 ноября 1934 г.: "Вечером приехала Ахматова... Рассказывала о горькой участи Мандельштама. Говорили о Пастернаке".
В следующий раз Ахматова навестила Булгакова, как отмечено в дневнике его жены, 7 апреля 1935 г., когда "приехала хлопотать за какую-то высланную из Ленинграда знакомую"…
Следующая встреча с Ахматовой произошла в трагические для поэтессы дни. 30 октября 1935 г. Е. С. Булгакова зафиксировала в дневнике: "Днем позвонили в квартиру. Выхожу - Ахматова - с таким ужасным лицом, до того исхудавшая, что я ее не узнала и Миша тоже. Оказалось, что у нее в одну ночь арестовали и мужа (Пунина) и сына (Гумилева)"».
Поневоле задумаешься: может, в самом деле имя «Анна» несёт в себе «тёмный» заряд? Может быть, Булгаков ощущал это каким-то шестым чувством? Но подобные размышления находятся уже за пределами нашего исследования.
ЗАТО ДРУГОЕ ВАЖНОЕ ОБСТОЯТЕЛЬСТВО, связанное с именем Ахматовой, имеет к предмету наших изысканий самое прямое отношение. Дело в том, что гибель Гумилёва отозвалась в стихах Анны Андреевны отчётливо выраженными «гиньольными» мотивами, навязчивой темой «декапитации» - то есть образами отрезанных голов, видениями казней на плахе.
Гумилёва расстреляли 25 августа. Заупокойную службу отслужили в Казанском соборе через день после сообщения о расстреле. А 27-28 августа датировано скорбное, жуткое стихотворение Ахматовой, написанное в Царском Селе:
« Страх, во тьме перебирая вещи,
Лунный луч наводит на топор.
За стеною слышен стук зловещий –
Что там, крысы, призрак или вор?
…Лучше бы на площади зелёной
На помост некрашеный прилечь
И под клики радости и стоны
Красной кровью до конца истечь».
А зимою 1922 года Анна Андреевна вновь возвращается к теме топора и плахи:
«Слух чудовищный бродит по городу,
Забирается в домы, как тать.
Уж не сказку ль про Синюю Бороду
Перед тем, как засну, почитать?
Как седьмая всходила на лестницу,
Как сестру молодую звала,
Милых братьев иль страшную вестницу,
Затаивши дыханье, ждала...
Пыль взметается тучею снежною,
Скачут братья на замковый двор,
И над шеей безвинной и нежною
Не подымется скользкий топор…»
Р.Д. Тименчик в своём исследовании «К описанию поэтической мифологии Ахматовой» отмечает, что ту же самую линию поэтесса продолжает и позже:
«В позднем творчестве Ахматовой героиня уподобляет себя веренице женщин, вовлеченных в сюжет об обезглавливании: в "Прологе" - "То я голову твою несла. Оттого, что был моим Орфеем, Олоферном, Иоанном ты", в "Последней розе" - "с падчерицей Ирода плясать", в "Реквиеме" - "как стрелецкие женки", в "Поэме без героя" - эпиграф из Марии Шотландской... Тема эта сокрыта и в перекличке эпиграфов двух связанных единством адресата и преемственностью ситуаций циклов - "Cinque" и "Шиповник цветет". В них цитируется бодлеровское стихотворение "Мученица" (ср. в неопубликованном переводе Гумилёва - "Там труп без головы в подушках пропадает, / А из него, как бы река, / Кровь красная бежит и ткань ее впитает / С голодной алчностью песка") и монолог загробной тени из поэмы Джона Китса, сюжет которой строится на истории отъятой головы».
То есть совершенно очевидно, что Булгакова и Ахматову объединяет не только тема «заблудившегося в бездне времён» смертоносного трамвая, не только внимание к мистике имени «Анна», но и мрачный мотив отделения головы от тела. Случайно ли это? Думаю, такая случайность совершенно исключена.