В пятидесятые годы прошлого столетия сельчане на разоренной фашистами Украине жили бедно. Мы, дети тех трудных лет, этого просто не понимали. Скудные достатки были в каждом доме. Нам казалось, что это обычное дело. Мало того, старики уверяли, дескать, было ещё хуже, а теперь жить можно. Было бы здоровье, работай, старайся и всё у тебя будет хорошо.
В глинобитных избах, разбросанных по пригорку, вдоль реки Мурафы, крытых соломой, а кое у кого и камышом или длинными снопами кукурузины, было просто, а главное – почти во всех одинаково. С той только разницей, что у кого-то чуточку просторнее или ребятишек больше. Печь по правую руку от дверей, в которой хозяйка пекла хлеба, припечек – этакая односпальная лежанка. Дальше «групка», тоесть - двухкомфорочная плита, на которой каждое утро варились щи и свинячья еда. Дымоход выведен искусным печником змеевиком почти под самый потолок. Таким образом всё тепло остаётся в доме. По другую сторону «группки» стоят полати, покрытые соломенным матрасом и застеленные полосатым рядном. От полатей до вкопанной ножками в земляной пол лавки, которые тянулись вдоль противоположной стены до самого порога, стоял длинный, предназначенный на все случаи жизни, обычно застланный газетами, стол. На одном конце стола мама лепила вареники или тяжелым утюгом, наполненным горящими углями, гладила белье, не столько для красоты, а чтоб вывести вшей. На другом же конце столешни, детишки, морща лбы, макали перья в чернильницу-непроливайку, старательно выводили буковки в тетрадках.
У порога, на лавке стояли ведра с водой, а под лавкой помойное ведро. Дальше пара стоптанных кирзовых сапог. И аж до самого стола под лавкой желтели пузатые тыквы. На стене между порогом и лавкой на деревянном колышке висит затертое множеством рук домотканое полотенце. Над ним полка с посудой, которой пользовались только по великим праздникам. В простенках, между окнами рамочки с семейными фотографиями. Они и были гордостью и украшением дома. Занавески на окнах были не у всех. В нашем доме, на зависть соседок, висели бумажные. О-о-о, это целая история. Мама вырезала узоры на газетах без картинок. Но об этом я расскажу в другой раз.
Но не только бумажными занавесками отличался наш дом. Отец мой, Вередин (в переводе на русский язык это слово обозначает – привередливый), Василий Никитович, после очередного пребывания в туберкулезном диспансере, в районном или областном городе, привозил плакаты, а иногда и репродукции из картин Репина, Шишкина и других известных художников. У порога, под висячим полотенцем, гвоздями с большими медными шляпками, а то и шипами белой акации, к стене прикалывали плакат с сердитым усатым дядькой, который пальцем грозил детям охочим поиграть спичками. Этому дядьке, я с братом Николкой, корчили рожицы или показывали язык и тут же хохоча выскакивали в сени. Мама, особенно тато (по-русски папа), не любили баловства. Шумная детская возня считалась чуть ли не преступлением. Зато мы подолгу смотрели на приколотые в простенке окна, одна над другой картинки с резвящимися медвежатами в лесу, на вереницу уставших людей тянущих баржу, на пшеничное поле и жниц под палящим солнцем. Маме же больше других нравилась пышнотелая молодуха собирающая виноград. Мы настолько привыкли к нарисованным лицам, что считали их чуть ли не членами нашей семьи. Даже Николай Чудотворец глядел на нас добрыми, мудрыми глазами из-за потемневшего стекла небольшой иконы. Мама тоже подолгу засматривалась на картину, о чем-то думала, потом, словно пробудившись от забытья, вздыхала и бралась за домашнюю работу. Тато, будучи в добром настроении, рассказывал о художниках, которые подарили миру такое диво. Конечно же мы искренне верили много повидавшему и больше других в селе читающему человеку. И все же, где-то в самом уголочке души схоронилась «тайна». Эта «тайна», своим присутствием дробила сказанное на правду, полуправду и множество других поблескивающих осколков, у которых была своя, не высказанная, еще не понятая правда. Наша детская душа смотрела на мир широко открытыми очами и, не имея опыта разобраться в многоцветии происходившего, старалась хотя бы запомнить, припрятать до времени, чтобы потом, быть может в старости, попытаться разобраться, что к чему. Но, уже тогда, некая догадка подначивала сказанное. Будто бы не человеческих рук эта работа. А если и человеком была нарисована картина, то рукой, с зажатой между пальцами кистью, водил некто сильный, с непостижимыми человеческому разуму способностями.
Даром, что чёрная шляпа репродуктора говорила женским или мужским голосом, шкварча и заикаясь, о выдуманном Боге и вредности религии. Хмурила брови и взглядом вдавливала в парту меня, внучку священника, учительница, сельская активистка Елизавета Даниловна. Отпускал смачные шуточки в разговоре с мужиками на религиозную тему, попыхивая самокруткой, и мой отец. И все же «тайна», забившись в самый дальний уголок, жила. Нечто, до конца не высказанное, ждущее своего часа было в этих картинах. Еле различимая тень от запрятанной глубоко «тайны» размывала яркость слов учительницы. И даже слова отца, которые были для меня выше всех законов, уже не казались неприступной крепостью. Тихая радость, исходящая от картин, как от натопленной печки, дарила добрую силу, уверенность, что нечто доброе и всесильное поддерживает человека, помогает и направляет его.
Бабушка с дедушкой, пока был жив отец, приходили в наш дом редко. Бабушка окидывала стены комнаты быстрым взглядом, хмыкала пренебрежительно, дескать – пустое это, и принималась перебирать материну пряжу, прикидывая в уме сколько из неё можно наткать полосатого рядна. Дед же напротив, внимательно всматривался в каждую из картин, выискивая в них нечто бесовское. Отец ревниво наблюдал за тестем и не редко они спорили до хрипоты. Иногда спор перерастал во взаимную ненависть. Уходя, дед зарекался «переступать наш порог». И всё это из-за «богомерзких» картин.
На стенах дедового дома кроме старинных икон ничего не было. Он считал, что рядом с ликами святых недостойны находиться фотографии людей, пусть даже родных, но во грехе живущих. В нашем же доме на картинах, помимо явных человеческих лиц, в ветках деревьев, складках одежды ему мерещились «бесовские рожи». Дед истово крестился, порывался закрасить это место чернилами или, обмакнув руку в тесто, спешил «залепить глаза искусителю зла». Отец мой, что называется грудью, ставал на защиту сотворенной руками человеческими красоты. Такие перепалки иной раз чуть до потасовки не доходили. Спорщиков разнимали женщины. Но, после ухода дедушки с бабушкой, отец ещё долго сердился, обнаружив на «поганых» местах крестики, продавленные крепким дедовым ногтем. Оказавшись между двух огней, мама плакала, а мне с братом было не понятно: то ли ей было жаль картин, то ли оттого, что её родители опять не поладили с зятем. Бабушка всегда была на дедовой стороне. Вовсе не потому, что дед был сельским священником. «Федот мне Богом венчанный муж», - говорила она. А по сему жена должна идти за мужем и его решения и взгляды сомнению не подлежали. «Василий загадил дом непотребными картинками», - выговаривала бабушка маме. Мало того, ей и самой казалось, что бесенята выскакивают из картин и свободно гуляют по хате. И конечно же такое попустительство, со стороны хозяев, добром не кончится.
И все же, как бы то ни было, в далекие пятидесятые годы, в отдалённом от райцентра селе, при свете керосиновой лампы, мы, крестьянские дети, могли душой прикоснуться к прекрасному творению великих художников. В этом была заслуга инвалида первой группы, туберкулезника, доживающего последние месяцы, отца моего Василия Никитовича.
После его смерти, мы, его дети, (девяти и шести лет от роду), всячески противились дедовым «бредням». Нет, мы были не против христианской веры. В селе верили в Бога даже коммунисты, хотя прилюдно в этом не признавались. По крайней мере им, как и всякому человеку, бытующие «предрассудки», вроде перебежавшей дорогу черной кошки или пустых ведер, так же портили настроение. В память об отце, с тайным умыслом «сделать по своему», наперекор деду, после побелки, мы аккуратненько, шипами белой акации прикалывали картины на привычные места. Уже не представляли свой дом без этакой красоты.
Справедливости ради надо признаться, что не только на картинах дед мой видел «человеческие лица». В сгущающихся сумерках силуэты деревьев казались ему бородатыми стариками. Показывая палкой, на которую он опирался, в ту сторону, где в ветвях притаилось нечто, шепотом уверял нас: «Враг рода человеческого имеет много обличий». Мы с Николкой, охочие ко всему таинственному, вглядываясь в указанную сторону, постепенно, и сами начинали различать высокий лоб, нос, губы, подбородок. Выдуманное настолько становилось реальным, что мы замирали, если лёгкий ветерок это загадочное нечто заставлял шевелиться.
И всё же, как бы ни было велико влияние деда на наше мировоззрение, мы уже чувствовали потребность окружать себя прекрасными творениями великих художников. Выпрашивали у мамы деньги и покупали новые репродукции. Благо стоили они копейки и продавались на почте вместе с конвертами, открытками и плакатами. Самые красивые на наш взгляд мы прикалывали в простенках на другой, не жилой половине дома. Дед сопел и демонстративно отворачивался. Бабушка, не желая раздора в семье, уговаривала его не встревать в наши задумки, считая нас ещё детьми. «Пусть делают, что хотят. Израстутся – дурь и повыветрится с голов». Как бы то ни было, наше последовательное упрямство, помноженное на время, делало свое дело. Постепенно дед привык и сам потянулся к новым знаниям. Переходя в следующий класс, ненавистные учебники мы отдавали деду и потом удивлялись тому, что читал он их с большой охотой. А главное, верил в написанное, будто бы иначе и быть не могло.
Однажды мама привезла из районного города Могилёв-Подольска что-то наподобие плакатов, с нарисованными орнаментами в украинском национальном стиле, то ли розы, то ли ещё какие-то цветы из сказочных сюжетов. Этакая красота во весь плакатный лист посвящалась женскому празднику 8 Марта. Мы ахали от восхищения и глазами выискивали место, куда бы их приколоть. Но свободных мест уже не было. После некоторых перестановок два плаката мы всё же втиснули. И заметив доброе расположение духа деда, остальные три стали уговаривать его разместить в своем доме. Дед придирчиво рассматривал яркие цветы и, не найдя в них «бесовского подвоха», согласился. Мама облегченно вздохнула.
И правда, какое-то время все было ладно. Женщины, приходившие к бабушке погадать на картах, удивлялись, прищелкивали языками, расспрашивали: где были куплены эти плакаты и даже строили планы, дескать, эти узоры неплохо бы выглядели вышитыми на рушниках. Дед не встревал в женские разговоры, а только сдержанно улыбался.
Лето кончилось. Бабушка на зиму перешла жить в наш дом. А дед, опасаясь оставить свой дом без присмотра, уходил ночевать «на свой припечек».
В школу мы ходили другой дорогой и к деду наведывались редко. Каждое утро он сам спешил на наш конец села, то есть на Горбы. Варила щи, кормила кур, двух поросят и козу бабушка. У меня с братом тоже были свои обязанности. Не было их только у деда. На все просьбы и упрёки бабушки он отвечал: «Я не могу». Это означало, что дед слаб здоровьем и никакая работа ему не под силу. Конечно же мы хорошо понимали, что это отговорка. За глаза, а то и открыто, соседи и даже мы, внуки, посмеивались над его болезнями. Дед к этому привык и только изредка пытался втолковать неучтивым внукам старую, как мир истину: молодые должны уважать старого человека. Но, взглянув на него, мы понимали, что эти слова к нему не относятся. Уставшая от повседневных хлопот бабушка, обзывала его «ленивый боров», иногда «буйвол». Дескать, какой же ты больной, коли тело гладкое и румянец во всю щеку. Но если на наши детские выпады в его адрес он только грозился, на что мы предупредительно отвечали: «Ты нам не отец и бить нас не имеешь права». Мы жили в своем доме и поступали, как считали нужным, и это придавало нам уверенности. То жене своей случалось, что и «затыкал рот». На такие «подвиги» здоровья у него хватало. Бабушка потом несколько дней отлёживалась, а дед отсиживался в своём доме, голодный и злой. В эти дни мы его ненавидели, хотя и после особого уважения к нему не испытывали.
Однажды шла я с мамой по верхней дороге. Мама предложила зайти в гости к деду. Если смотреть с улицы, то дом казался нежилым. От калитки вглубь двора тянутся редкие следы, припорошенные снегом. Только у крыльца кое-как расчищено место. Холодные сени давно не метены. Но и в избе было едва ли теплее. Тяжелый воздух пропах сыростью и квашеной капустой. Большая кадь, по грудь человеческого роста, стояла в углу у порога, обвязанная сверху марлей. Подвала у нас не было. Дед, скрипя сердце, мирился с этим. Волей-неволей ему приходилось рубить дрова и топить печь, чтоб капуста не перемерзла. Эту работу ему приходилось делать самому, в чём не раз упрекал бабушку.
В тот день дед лежал на припечке, укрывшись старой телогрейкой. С припечка, чуть ли не до самого земляного пола, свисала замусоленное, давно потерявшее цвет рядно. На нем, выпростанные на свободу, торчали дедовы ноги, обутые в кирзовые сапоги с вбитыми в каблуки гвоздями, которыми ковали лошадей. Это дедово изобретение позволяло ему ходить в любую погоду по гололедице, не опасаясь поскользнуться. В избе он, конечно же, не разувался, и земляной пол походил на искромсанную козьими копытами дорогу. Месить глину, выравнивать пол было обязанностью женщин, а жалеть кого-нибудь, кроме себя самого, он не привык. А на упрёки он просто не обращал внимания. В нашем доме были постланы домотканые дорожки. Гвозди впивались в рядно и тащились за его ногами. Сколько возмущений мы переслушали, сколько угроз бросить их в печку мы перетерпели, что и вспоминать не хочется. В своём доме он даже спал не разуваясь... Однако вернёмся в тот злопамятный день.
Кряхтя и охая, дед повернулся на бок и, поёрзав немного, сполз на край припечка. Мы, не раздеваясь, сели на лавку. Мама рассказывала сельские новости, я же скучающим взглядом скользила по нехитрому убранству дедового жилища. Но когда взгляд дотянулся до плаката, приколотого в простенке, того самого с яркими красными розами, я невольно вскрикнула. Каждый цветок был перечёркнут крестом химическим карандашом. От негодования и обиды у меня даже слёзы навернулись на глаза. Дед, широким взмахом руки, с давно не стрижеными ногтями, перекрестился, глядя на потемневшие лики икон, нехотя объяснил:
- Бесовщина это. Искушает меня нечистый. Вот, лежу и гляжу на них. А они чтоб смутить дух мой, рожи мне корчат.
- Какие тут рожи, тату? Там же цветы нарисованы и ничего больше, - рассердилась мама.
Тут уже дед окончательно проснулся. Слез с припечка и, держась за поясницу, подошёл к простенку. Пальцем начал показывать где у цветка «губы», «рот», «брови» и даже подмигивающий «глаз». В довершение ко всему жёлтым ногтём указательного пальца прочерчивал кресты с таким усердием, что прорывал бумагу насквозь. Наученные горьким опытом, переубеждать деда мы не стали. Только потом, спустя много лет, я поняла, что подобного рода «шутки» проделывает с людьми одиночество. А тогда мы с мамой шли домой раздосадованные. Мне казалось, что дед сходит с ума. Представить себе, как дьявол сидит в бутоне розы и оттуда корчит рожи, не хватало воображения. Об этом я сказала маме, а она велела мне никому не рассказывать и, конечно же, не вмешиваться в его дела. Но, когда уже в нашем доме, дед попытался на картинах «закрестить чертей», на защиту красоты ринулись все.
После бурных споров дед решил, что нечисть овладела нашими, еще не окрепшими в вере душами. В таком доме находиться он не может. Сказанное означало, что бабушке нужно возвращаться в свой дом. В тот вечер бабушка впервые решительно воспротивилась решению мужа. Даже мы, внуки, удивились её решимости. Ведь, до сей поры, она выполняла даже самые глупые, на наш взгляд, его распоряжения. «Мы с ним в церкви венчанные. Я перед Богом поклялась следовать за ним, как нитка за иголкой», - смиренно отвечала она.
Весь накопившейся гнев деда обрушился на бедную бабушкину голову. Муж обвинял жену в вероотступничестве. Мы в растерянности смотрели, как бабушка, стоя на коленях посреди комнаты, клала земные поклоны Святым Образам, клялась именем Господа нашего Иисуса Христа. Но, при этом, «бросить глупых сирот» она отказывалась. Мама сидела на скамейке у печи и плакала. Целыми днями пропадая на ферме, у неё на домашнее хозяйство не хватало ни сил, ни времени. Я с Николкой, по малолетству, ещё не могли заменить бабушку. Особенно мама боялась пожара. Наш дом был под соломенной крышей. Достаточно было искры, чтоб всё вспыхнуло.
Так, ни до чего не договорившись, дед хлопнул дверью и ушел. Три дня его не было. На четвертый мы с братом вернулись из школы и застали семью мирно обедающей за столом. Дед по обыкновению своему хлебал из деревянной ложки дымящиеся щи из большой общей чашки. Мама, собрав брови на переносице, шикнула на нас и дала в руки ложки. Только потом мы заметили, что все наши картины испещрены бледно-желтыми пятнышками. Оказалось, что в наше отсутствие, дед окропил весь дом Святой Водой. Пожертвовав красотой на короткое время, воцарился мир в нашем доме. Хоть мы с братом ещё больше невзлюбили деда, но молчали, опасаясь огорчить маму.
В детстве казалось, что только в школе задают сложные задачки. А на решение этой задачи мне понадобилось пол века. Теперь, по воле Судьбы, я тоже живу одна в своей квартире. По характеру я с самого детства склонна к одиночеству. В большой семье с моей тягой к писательству мне было бы невыносимо трудно. Я благодарна детям и внукам за то, что они понимают меня. А скучать мне просто времени нет. Столько задумок, что я каждый день прошу у Бога здоровья для осуществления своей мечты.
Честно признаться, работать над сказками интересно, но немного боязно. Всё непонятное, а потому страшное, населяющее сказку, проходит через меня. Волей-неволей это «нечто» оставляет в душе свой след. А такие следы верующему в доброе начало в общим-то не нужны. Но тогда и сказка не получится. Поэтому я не изобретаю что-то новое, а только то, о чём в народе говорят. Истинно веря, что дыма без огня не бывает.
Однажды смотрела телепередачу об одном известном артисте. Меня поразили и несколько ободрили его слова. Дескать, это плохой артист, если он, приняв образ героя на себя, сходит с ума. Нельзя допускать, чтоб маска приросла к телу. С того дня я стала спокойнее, и работа пошла более уверенно. Мало того, я давно уже вижу на рисунках обоев, в расположении веток на дереве или любом растении нечто, напоминающее человеческое лицо. Очень редко мне видятся силуэты животных. Однажды даже видела голову змеи. Мне не страшно, скорее забавно. Уверена, что мистики тут нет. Поразмыслив, решила, что такие сходства видят многие люди, а творческие люди подавно. К тому же я искренне верю, что каждая вещь живая и, понятное дело, имеет свое лицо. Просто не каждому дано его увидеть. Даже те люди, которые видят, не придают этому значения. Мир живой. Каждой клеточкой своей радуется жизни, и этим только преумножает всеобщую радость, великую благодарность Создателю за возможность жить, дышать и по мере сил и ума творить добро на земле.
Иной раз я думаю, что если б дед жил в наше время, творческое начало в нём проявилось бы в ином свете. Но и за то я благодарна ему, что этот полуграмотный человек, обросший всякими суевериями, всё же тянулся к знаниям и попутно открыл мне иной мир, мир воображения, волшебный мир сказки.
27 октября 2005 года. А. Боднарук.