Я глаза вдруг ладонью закрою,
Чтобы детство вернулось назад:
Белым облаком под горою
Зацветет наш весенний сад.
Евгений Антошкин
Здесь, в Сибири, лазающую по деревьям детвору увидеть, конечно, можно, но редко. Да и какая нелёгкая их туда понесёт? Плодовых деревьев мало, а те, что родят, низкорослые. Другое дело на Украине. Деревья высокие, ветвистые, и на плоды щедрые. Но, это уже потом, сначала лета и до поздней осени. А детишек притягивают деревья уже с ранней весны. Помню, ещё и земля после снега вязкая. За сапогами такие ошмотья тянуться, что еле ноги волочу, а до мурели, то есть до абрикосового дерева, доберусь. И тут только увижу, что по шершавому стволу уже вверх-вниз муравьишки бегают. «Успели таки. Раньше меня прибежали», - думаю я, но тут же вспоминаю мамины слова: «Мураши, хоть и маленькие, но не глупей тебя будут, к сладенькому бегут». Обидно немного. Но, как бы в утешение вспоминаю бабушкины наставления: «Дурак бежит, умному дорогу кажет». Вот теперь в самый раз. Довольно улыбаясь, начинаю осматривать ствол дерева. За глазами поднимаю подбородок всё выше и выше, пока рот не откроется. И вот они, вижу, мутные подтёки сока, обветренные, загустевшие, переходящие в древесную смолу. А по-нашему, по-ребячьи в глей, а по-взрослому – в клей. Тут уже никакого удержу нет. Скорей бы забраться на дерево. Но, нужно сперва разуться. Ноги выскальзывают из голенищ, не потревожив сапог, которые словно тяжёлыми гирями схваченные в плен налипшей земли. Носки потерялись сами, как только начала вскарабкиваться на дерево, обхватив руками и ногами ствол с кривыми, царапающими бороздками сероватой коры.
Медленно, но всё же продвигаюсь к заветной цели. Вот она, бугристая янтарная полоска. Тщетно пытаюсь оторвать её ногтями. Потеряв всякое терпение, царапая нос и подбородок, вгрызаюсь зубами. Откусила таки. Нужно ещё оторвать от дерева. Клейкая смола нитями тянется за мной. Источившись на нет, связь обрывается, и покорно нити втягиваются в основную массу. Я тоже сползаю на землю. Наскоро обуваюсь и возвращаюсь во двор.
- Вот и Господи благослови! – в сердцах хлопает ладонями по своей широкой юбке бабушка и с издевкой в голосе выговаривает мне. – Подол весь извоздякала, руки поцарапала, губы в крови, платок на мурели остался, а она довольнёшенькая. Вот придёт мама с фермы, посмотрит на тебя, обрадуется. Вытянулась, как лебеда, а в голове воробьи чирикают.
Я оглядываюсь на мурелю, вижу ненавистный теперь клетчатый платок, дохлой кошкой свисающий с ветки и, чтоб загладить вину, пытаюсь повернуть непослушные сапоги, но от усталости беспомощно опускаюсь на завалинку. «Ничего, отдохну чуток, отчищу грязь с сапог и вернусь за ним», - думаю я, и чтоб не видеть платок, закрываю глаза. Зубы склеились загустевшим соком. Лизькая их языком, что-то не внятное мычу в ответ на бабушкины слова.
- Ай-йя-яй! Отца в живых нет, а то бы он всыпал тебе ремней за обувку и одёжку. Мама с утра до ночи на ферме жилы тянет, а дочь родную нечистый на дерево заманил, сладостей посулил. Что, наелась? Уже и хлеба не надо? Дурное дитя, - выговорившись, вздыхает бабушка и шкрябалкой очищает от грязи мои кирзовые сапоги.
- Иди в хату, горе моё. Умишка ещё нет, а свой не приставишь.
Я виновато лезу на печь. Долго пальцем отковыриваю с зубов липучку. Сладковатый вкус нагоняет слюну. Тихая радость оттесняет неловкость вины и расплывается по всему телу. Уже не так саднят царапины на руках, только кровь с губы ещё сочится.
Нынешним детям трудно понять нас, постаревших, детей сороковых, пятидесятых годов. Особенно тех, из глубинки, деревенских. Конфеты для нас были запредельной мечтой. Да и покупать их было некому и не на что. Война осиротила многие семьи, отняла здоровье, порушила хозяйство. Жалели колхозную скотину, а человеческая сила в расчёт не шла. Надо, всё надо было сделать, и делали. Надрывались на работе за «палочки», то есть за трудодни, как тогда говорили.
За работу платили зерном, пшеничным, ржаным, кукурузным. Тем и кормились семьи. Хозяйки сами пекли хлеб. Деньги давали, правда, немного, уже поздней осенью, остаточные. Всего-то раз или два раза в году. Копейку сельчане берегли, ведь на неё одеться-обуться нужно было всей семье. Не до конфет тут. Весной древесный сок – вот и вся ребячья радость. Попадало, конечно, от родителей за рваные рукава и подолы. Одежонка у многих была латанная-перелатанная. Я мамины платки носила, мамину юбку, длинную, булавкой заколотую. Помню, брат мой, Николка, только через две недели в школу пошёл. Отца уже в живых не было, а мама никак штанов не могла купить. Магазины были пусты. Школьной формы, белого воротничка носить мне так и не пришлось. Все десять лет в цветастых платьицах проходила. Два платья на год мама мне шила. Простенькое – до ходу, штапельное – на выход. На зиму кирзовые сапоги с портянками из подола старого платья. Летом в сандалиях ходила. И то была радость, что не колола ноги на стерне, и не обжигала ступни по нагретым, растрескавшимся на солнце тропинкам. А подросла, мама тапочки стала покупать. Кто-то был и побогаче, но большинство моих сверстников бегали босиком. Родители вздыхали и делали вид, что не замечают прихрамывающего сорванца. Сбитый палец обворачивали подорожником, но чаще всего самые отчаянные мальчишки присыпали древесной золой. «Зарастёт, как на собаке. Ворон будет меньше ловить, а под ноги пусть смотрит», - ворчал на сынов, Василия и Виктора, Иван Павельчук, по фамильному прозвищу Щитатюк. Для мальчишек в этой семье вовсе обуви не полагалось. «Чо им покупать? Всё равно изорвут шалопуты», - сплёвывая тягучую желтоватую слюну после самокрутки и поглаживая раненую на войне ногу, ворчал Щитатюк. Вот и росли сынки, как теперешние телки в нашем посёлке. Где бродили целыми днями, что ели, с кем дружбу водили, что делали, только ветер один знает, да может быть соседские собаки, но они на цепи. Перекликаются вдоль улицы по той стороне, куда Щитатюков ноги понесли. В грязной одежонке, с замурзанными лицами, бродили они по селу. Чистыми и подстриженными приходили Павельчуки только первого сентября в школу. Уже на следующий день у них был обычный вид, и бороться с этим было бесполезно. Именно от них я и узнала о выступавшем соке на абрикосовых и сливовых деревьях. Но особенно вкусная смола на вишнях и черешнях. Она темнее, твёрже, зато и сосать её можно дольше.
У взрослых сельчан другое ей применение. Древесную смолу называли не иначе, как клей. Помнится, отец мой рассказывал, что на службе мамины письма по запаху отличал. Вишнями пахли. В нашем доме, сколько я помню, на полочке, рядом с чернильницей-непроливайкой, стоял надколотый стакан с вишнёвым клеем. Подсохнет, не страшно, дольём ложку тёплой водички, размешаем и клей готов. Отец всегда им библиотечные книги подклеивал и считал, что именно поэтому ему выдавала хорошие книги библиотекарша, хромая Уля.
В расщелинах на плодовых деревьях смолу можно было найти в любое время года. Даже зимой мы лазали на деревья. Вот только на яблоне, груше, шелковице и на грецком орехе смолы не было. Зато гладкий ствол черешни для детворы не преграда. О том, чтобы лестницу подставлять, и в голову никому не приходило. Где ступить, за какую ветку ухватиться, дети знали, как ступеньки на своём крыльце. Даже при лунном свете находили заветное местечко. Это вам не у мамы клянчить деньги на шоколадку. Тут, что называется, счастье в твоих руках. Спортзал и призы в собственном огороде. А прозеваешь, Щитатюки добычу не упустят. «Для них законы не писаны и чужой плетень не преграда. Стегает негодников Иван кнутом, а что толку? Проревутся и опять своё творят непутёвые головы», - сердилась моя бабушка, заметив чужие следы босых ног в нашем огороде...
Теперь стоит покупной бутылёк с клеем на моём письменном столе. Иной раз я даже понюхаю его. Не-ет, куда там, не тот запах. Сибирь всем хороша, только село Букатинка, Винницкой области, где я родилась и выросла, свою, особенную красоту имеет. И письма мамины, которые храню, до сих пор пахнут вишнёвой смолой. Иногда мне кажется, что это и есть запах Малой Родины.
12 мая 2005 г.