Мама, зевая и крестясь, неохотно выпрастывает ноги из-под старенького одеяла. Потягиваясь и ёжась от холода в выстывшей за ночь избе, привычно щупает бок с вечера не топленой печки. Вздыхая и, что-то там бормоча себе под нос, идёт босиком в угол, к помойному ведру умываться. Сама себе сливает воду из кружки в лодочкой подставленную левую ладонь. Старается поменьше шуметь, ведь на часах всего четыре часа ночи. У людей самый сладкий сон, а для неё уже утро наступило. Торопливо натягивает чулки и, ощупав голую пятку, вздыхает. Зашивать уже некогда. Аккуратно наворачивает портянку из старых отцовских штанов. Нога у мамы маленькая, а резиновые сапоги, выданные на ферме, на три размера больше. Тут уже ничего не поделаешь, выдали – значит надо носить. Мама очередной раз вздыхает и притопывает сапогом.
Бабушка тоже проснулась. Время от времени приподымая голову от подушки, следит за утренними приготовлениями дочери, а в мыслях прикидывает работу на день. А день сегодня особенный. Завтра Рождество Христово. Но, то будет завтра, а сегодня нужно испечь хлеба, калачи, пряники. Заодно сварить холодец, кутью и переделать много другой домашней работы. Она, соизмеряя свои помаленьку затухающие силы, грузно ворочается на припечке, глухо постанывает.
Я тоже проснулась. Укрывшись одеялом чуть ли не с головой, оставила для дыхания небольшую щёлочку, да ещё для одного любопытного глаза. Второй уютно утонул в нагретой подушке. Утренняя нега масленно расплывалась по полусонному телу. Думать о предстоящей работе не хочется. Подобрав коленки к подбородку, тихонько посапываю в полудрёме.
Тем временем мама надела большую синюю фуфайку с завернутыми рукавами, достающую ей до колен, которая балахонисто топорщилась вокруг ёё хрупкой фигуры. Прислушавшись к шелестевшему под стрехой ветру, покачала головой и с какой-то обречённостью выпростала из широкого рукава маленькую руку, нашарив накладной карман, нырнула в него. Из кармана за рукой потянулся цветастый поясок от давно износившегося платья, теперь им подпоясала фуфайку. Хлястик с большой чёрной пуговицей обвис и ненужным довеском болтался ниже пояса не понятно для какой надобности.
Мама переминалась с ноги на ногу у порога, тревожно поглядывала то на громко тикающий будильник, то на чёрный квадрат окна. Потом, вспомнив что-то, несколько оживилась. Сняла со спинки кровати, на которой ворохом навалена одежда всех домочадцев, большой, похожий на плед, синий в белую клетку платок. Накинула на голову и превратясь в стожок, обреченно вздохнула и направилась к порогу. Привычным движением руки нашла ручку двери с вытертым до блеска язычком клямки. И только звякнула клямка, поднимая с другой стороны двери железный запор, пропел петух. Мама обрадовано перекрестилась и, теперь уже не мешкая, вышла в сени. Через минуту за окном послышался удаляющийся скрип снега и, вскоре всё затихло.
Но тишина длилась не долго. Минут через десять, кряхтя и охая, на припечку зашевелилась бабушка. Опираясь на локоть и, что-то только ей ведомое бормоча, медленно садится, поправляет на голове в мелкий цветочек беленький платок. Плохо гнущимися пальцами заправляет выбившуюся прядь седых волос. Платок на бабушкиной голове мы видели всегда, за редким исключением, когда она мыла голову или когда мама ей расчёсывала волосы стареньким гребешком с выломанными зубьями. Новый гребешок, выменянный у менялы на старые тряпки, дожидался на подоконнике своей очереди. Бабушка медлила, ссылаясь на то, что ей надо будет привыкать к новой вещи, а покудова и старый ещё послужит. Зато меня давно влекла его позолоченная тонкая каёмочка. Каждый день я украдкой примеряла его, вертелась перед потускневшим от времени и от сырости зеркалом. Иной раз мама заставала меня за этим занятием, улыбалась краешками губ, но потом хмурила брови. Это значило, что гребешок бабушкин и его нужно положить на место. Я неохотно клала его на подоконник и, от глаз подальше, засовывала за горшок с разросшимся вьюнком.
Вставать не хотелось. Я лежала, притаившись под одеялом, бережно сохраняя нагретое место. Привыкшая рано вставать бабушка не давала спуску никому. Вчера, поздним вечером завела она опару на хлеб и теперь, взбугрившееся тесто подбиралось к краю небольшого алюминиевого корыта.
Корыто это было гордостью нашей семьи, памятью об отце и моим несчастьем. Всё потому, что когда тесто перекладывали в формы, моей обязанностью было скоблить его стенки от остатков теста. Сопя и горестно вздыхая, я шкрябала старым тупым ножом подсохшее тесто, собирала в уголок корыта. Наконец победно выдохнув «Готово!», шла мыть руки. Бабушка мне в награду вымешивала поскрёбыш и укладывала его на старую сковородку без ручки.
Если в это время кто-нибудь из соседей заходил и обращал внимание на удобное и лёгкое корыто, то неизвестно уже в какой раз я слушала рассказ о том, как это корыто попало в наш дом. Соседка пощелкивала языком, приподымала его за край, пробуя на вес и, с нескрываемой завистью слушала бабушкин рассказ. Завидовать и впрямь было чему. На всей нашей улице, в каждой избе было деревянное, долблёное корыто с растрескавшимися краями. Как берегла такое корыто каждая хозяйка, тут разговор особый. Чаще всего эта посудина знавала руки нескольких поколений. Избы строили новые, а корыто переходило из рук в руки.
Единственное на нашей вихлеватой улице металлическое корыто досталось нашей семье в общем-то случайно. Отец мой, Василий Никитич, возвращаясь с лечения из областного госпиталя, купил его у толстячка-еврейчика. После выписки, в помятой одежде и тощей сумкой в руках Василь бродил по городу, надеясь на прибережённые денежки купить детям гостинец и для дома что-то этакое. На крыльце небольшой лавчонки собрался народ. Давно пора бы уже открыться, да вот незадача: продавец никак замок открыть не может. Обливаясь потом, еврейчик бормотал что-то непонятное себе под нос, щурил подслеповатые глаза и никак ключ не мог затолкать в замочную скважину. Толпа ожидающих покупателей разделилась на две половины. Одна из них состояла из старушек с кошёлками, терпеливо ожидавших открытия магазина, вторая – хохочущая, шумливая братия пацанов, рискующих опоздать на урок. Они явно медлили, отпускали колкие шуточки, а то и беззастенчиво посмеивались над напрасными усилиями толстячка. Не трудно было догадаться, что это именно они напроказили.
Отец мой присоединился к старушкам, некоторое время наблюдал за пыхтевшим продавцом, у которого от волнения дрожали руки. Ждать Василь не любил никогда. Видимо поэтому решительно отстранил его, сам взялся за дело. Определить причину было не трудно. В большой амбарный замок злоумышленники натолкали всякого мусора. Василь выпрямился и, с высоты своего двухметрового роста, сурово взглянул на мальчишек.
- Ваша работа?
Ребята кинулись врассыпную. Понятное дело догонять их никто не собирался. Все с надеждой смотрели на молодого мужчину с нездоровым румянцем на щеках. А он достал из кармана пинцет, выпрошенный у медсестры для радиодела, стал ловко выуживать с отверстия всё, чего там быть не должно. Еврейчик шумно вздыхал, поглядывал на часы и уже какой раз повторял, что за услугу он в долгу не останется. Наконец ключ удалось провернуть и замок открылся. Загромыхав большими железными скобами, продавец торопливо отворил дверь и скрылся за высокой стойкой. Вскоре он появился перед отцом, и глядя снизу вверх, протянул бутылку «Московской». Отец отрицательно покачал головой, чем вызвал немалое удивление продавца. Еврейчик растерянно пробежался взглядом по магазинным полкам. Дескать, сам видишь, у меня ничего интересного нет. Тяжёлые чугунные утюги с открытыми зубастыми пастями, гвозди разных размеров, пилы, лопаты, тазики, ведра и прочий, далеко не для городского жителя товар. Из-за мешков и ящиков с хозяйским мылом выглядывал краешек небольшого алюминиевого корыта. Василь перегнулся через стойку и, без особого труда достал его.
- Вот что бы я взял!
Еврейчик в нерешительности топтался на месте и чмокал толстыми губами. Такой оборот для него явно был неожиданным. Отец понял замешательство продавца и потянулся за бумажником. Отсчитал деньги на дорогу и дважды пересчитал оставшиеся деньги.
- Сколько?
Продавец назвал сумму. И тут стало ясно, что оставшихся денег явно не хватало. Теперь уже растерянность охватила отца. А тем временем магазин начал наполняться народом. Еврейчик прищурил, и без того жирком заплывшие глаза, словно сквозь сито процедил создавшуюся обстановку, решительно выдохнул:
- Бери.
И уже в следующий миг ловким движением руки выхватил деньги и, отвернувшись, стал пересчитывать их. Отец, опасаясь, что он передумает, выскочил за дверь.
Под вечер, с корытом под мышкой, вызывая зависть хозяек, вернулся домой. Мама радовалась корыту больше всех. А мне, с этого дня и, пока не уехала из села, добавилась новая обязанность: чистить от теста и мыть это корыто. Ненавистнее этой вещи в нашем доме я, пожалуй, и не припомню.
Сейчас это корыто поблескивало металлическим боком, отражая разгоравшийся в печи огонь. Колченогая скамейка, а на ней корыто, стояла перегородив комнату как раз напротив моей кровати. Это и было неопровержимым намеком в том смысле, что ночь кончилась, пора приниматься за работу. Бабушка орудовала в печи кочергой, брякала кружкой о крышку бачка с водой, покрикивала на кошку. Моё лежание в постели могло расцениваться ею не иначе, как леность. Не дожидаясь гневного окрика, я рывком откинула одеяло. Умылась, повязала голову косынкой, подвязалась бабушкиным передником и стала следить за бабушкиными приготовлениями. Она же подсыпала в подошедшую к самому краю опару муку, крестообразным движением руки рассыпала мелкую соль, а когда всё было готово, перекрестилась сама и трижды перекрестила корыто. Кивком головы подозвала меня и тихо сказала:
- С Богом.
Даже будучи чем-то расстроенной, бабушка, колкая на язык, в день выпечки хлебов, редко давала волю своему характеру. Это было бы святотатством к жизненно необходимому продукту, каким являлся хлеб для крестьянина. Важность и торжественность момента каждый раз по-новому волновали меня. Прикусив нижнюю губу, я с великим усердием и, с немалой толикой гордости за оказанное доверие, принялась за дело. Левой рукой придерживая корыто на шаткой скамейке, ладошкой правой руки разровняла муку по всей поверхности теста. Будто сажая лук в мягкую землю на грядке, ровными рядами выстраивала тычки кулаком вдоль всего корыта. И завернув тесто до половины, как полу нового кожуха, опять рядами принималась месить. Тесто постепенно возвращалось на старое место. Я завёртывала его с другой стороны корыта и все повторялось до тех пор, пока мука не растворилась в тесте. Обмакнув ладонь в воде, разровняла тесто по всей длине корыта. Вместе с бабушкой перенесла его на припечек, поближе к теплу. Затем вымыла руки и села мазать формы. Эту работу мне поручали сколько я себя помню. Скучнее и муторнее занятия, на мой тогдашний взгляд и придумать было нельзя. Связанные в пучок хвостовые куриные перья макала в блюдце с подсолнечным маслом и аккуратно смазывала круглые формы с загнутыми волнообразными краями. Вот эти-то углубления на бортиках форм мне особенно были ненавистны. Я сотый раз корила тех умников, которые сделали такую неудобную посудину. Ведь могли же сделать из той же жести ровные края. Сопя и вздыхая принималась за новую форму. Бабушка каждый раз утешала меня и обещала, как только разбогатеем, купит формы кирпичиками, как у соседки Наталки. Я соглашалась, хоть и понимала, что богатству появиться в нашем доме вроде бы неоткуда.
Пока мазала, тесто в корыте поднялось. Разминая затекшую спину, я с надеждой поглядывала на бабушку. А бабушка удовлетворённо покрякивала и по-молодому притопывала ногами в шитых валенках, похожих на рукава от фуфайки, без галош. Наливала теплую воду в глубокую чашку. Это значило, что пора тесто выкладывать в формы. Но оставался вопрос: доверит ли бабушка столь ответственное дело мне, одиннадцатилетней девочке, перед великим праздником? Желание было столь велико, что и не передать словами. Это ли не радость чувствовать в руке живое, чуть поскрипывающее, упругое тело теста. Вместе с тем ощущать завершающую, а значит основную миссию, этого великого таинства, каким являлась выпечка хлеба, который и в руки брал дед, только после того, как перекрестит себя широким взмахом руки. Прочертив остриём ножа крест на верхней корке хлебины, отрезал толстые краюхи, бравшие начало с середины каравая. Старательно подбирал упавшие на стол крошки, шёпотом просил прощение у «Тела Господня», и каждый раз сокрушался на то, что ножом кромсаем его. Целовал свой ломоть и благословлял стол и всё, что было на нём.
Сегодня хлеб был особенный, праздничный. Предвосхищая событие, я поспешила тщательно вымыть руки и потуже повязать косынку на голове. Подтянув корыто на край припечка, покорно ждала решения главной хозяйки в доме. А она испытующе поглядывала на меня и, видимо колебалась в принятии решения. Но сердцем женщины поняв исключительную важность этой минуты, улыбнулась и погладила меня по плечу. Я вздохнула полной грудью, обмакнула руку в воду и пригоршней зачерпнула тесто. Бабушка подавала пустые формы и принимала полные. Подсказывала в какую форму больше теста положить. Поскольку формы были разные по ширине и глубине, я из всех сил старалась ей угодить. Но разглаживать тесто смоченной в воде рукой бабушка всё-таки взялась сама. Мне же предстояло скоблить корыто. Я даже взялась за старый нож, чтоб собрать остатки теста на поскрёбыш, как «кухонный генерал», как любил шутить дед, велела мне вымыть руки и следить за печью. В корыте же завела тесто на калачи.
Жалобно скрипнула калитка, послышался прерывающийся скрип морозного снега. Я выглянула в оттаявшую полоску в верхнем углу оконного стекла. Прихрамывая и тяжело опираясь на палку, по припорошенной тропинке шёл дед Федот. Пёс, Жора, гремя цепью, бросился ему навстречу. Дед рукой в толстой рукавице гладил его по голове, похлопывал по спине и что-то в полголоса, с напускной укоризной выговаривал ему. Пёс ждал гостинца и упорно не желал пропускать деда к порогу. Нашарив в кармане сухарик, бросил его подальше в глубь двора. Жора метнулся за ним, а дед, широко расставив руки, словно сердитая наседка, трусцой заторопился к крыльцу.
Зашвыркал веник-голец у сенного порога, это дед обметал снег с сапог. Затем неспешные шаги послышались в сенях, и вот уже впустив большие клубы белесого холода, дед грузной походкой перешагнул порог малой половины. Бабушка скороговоркой поторопила его. Дескать, тесто в формах застудишь. Дед же, ровным счётом не обращая внимания на озабоченность жены, снимал большую, размера на два больше нужного, фуфайку, и цепляя на колышек на стене шапку, вёл давно наскучивший всем разговор о том, что грех собаку называть человеческим именем. Но мы, с братом Николаем, ревниво храня память об отце, уверяли его в правильности выбора. Такое имя, как нельзя лучше шло белой, с колечком загнутым хвостом собаке. И даже больше такое имя подходит собаке, чем человеку. Спор с каждой минутой разгорался не на шутку. Бабушка, чтоб прекратить перепалку, указывая деду на светлеющие окна, недвусмысленно намекнула: «Пошел бы лучше снег откинул от крыльца, а то курочкам и кукурузы налущить негде». Мы с братом занялись своими делами, а дед, будто бы не слыша слов жены, топтался у печи, то лицо, то руки, то спину подставлял жаркому огню, покрякивая от удовольствия. Бабушка тем временем достала махотку (Глиняная посудина, шершавая изнутри, специально предназначенная для того, чтобы растолочь жареный лук и другие специи для приправы.) и стала чистить лук для заправки щей. Дед, глядя на нее, недовольно потёр небритый подбородок. Завтрак был ещё не готов. И, чтоб не мешаться в тесной комнате, нехотя ушёл во двор отгребать снег.
Заправленные щи бабушка отодвинула с устья печи в сторонку и начала готовить печь к посадке хлебов. Коцюбу, напоминающую деревянную тяпку на длинном шесте, она сначала макнула в помойное ведро, потом ловко разбросала горящие угли по печному поду. Главной заботой для неё было равномерное накаливание печи.
Я же со стола сняла старенькую клеёнку и позвала брата. Нам предстояла работа, которую могли сделать только мы, «глазастые», как говорила бабушка. Насыпая горкой на столешню пшеницу нынешнего урожая. Неделей раньше мама получила несколько мешков пшеницы на заработанные в колхозе трудодни. Мы разглаживали золотистые зёрна ладошками тонким слоем, выбирали половинки и чёрные горошины сорной травы. Соревнуясь, ссыпали каждый в свою чашку отборные зёрна. Бабушка, делая несколько работ одновремённо, всё же к сроку не поспевала. Потому то и дело окликала меня, посылала сделать ту или иную работу. К большой радости брата, который был меня младше на четыре года, в моей чашке было немного меньше зерна. Он похохатывал над моим удручённым видом, показывал язык и ещё с большим усердием принимался за работу.
Я очередной раз заглянула в печь. Языков пламени уже не было, только краснеющие угольки слабо освещали печную полость. Не дожидаясь бабушки, взяла коцюбу и, отворачивая лицо от пышущего жара, осторожно стала подгребать угли в устье печи. Накалившийся под поблескивал мерцающими искорками, словно ночное июньское небо. Бабушка торопила. Нельзя было терять ни минуты, чтоб не упустить жар, не выстудить печь. На принесённую из-за сенной двери деревянную лопату я осторожно клала форму с поднявшимся до краёв тестом, а бабушка юрко засовывала её в разинутую пасть печи.
Окончив посадку хлебов, бабушка глядя на лики святых на потемневших иконах, перекрестилась сама, перекрестила устье печи и прикрыла её заслонкой. Мы с братом, в два голоса, принялись упрашивать бабушку испечь на затухающих углях сахарную свеклу или половинку тыквы. Вечно куда-то торопившаяся бабушка отмахивалась от нас, как от назойливых мух. Тогда мы сами начали подыскивать свекольные хвостики величиной с куриное яйцо. Вытащили из-под кровати четвертинки тыквы, приготовленные свинье. Бабушка привычно ворчала: «Что ты будешь с ними делать? Заворачивают мне голову…» Засунула свеколки в угли, а сверху накрыла их тыквенными четвертинками. Мы радостно запрыгали, предвкушая сладкое лакомство.
Заскрипела сенная дверь. В избу возвращался дед. Пора садиться завтракать. Наконец и мы закончили перебирать. Николка гордо вручил бабушке свою чашку с зерном. В моей чашке было чуть больше половины перебранного зерна. Я молча отодвинула ее в сторонку и стала протирать столешню и раскладывала ложки. Достала хлеб прошлой выпечки. Со щами свежий хлеб в нашей семье есть не полагалось, да и ждать его надо было ещё полтора часа. Это по нашим подсчётам, бабушка же никогда на часы не глядела. Каким-то своим, особым чутьём определяла, что пора его уже вынимать. А пока мы чинно сидели за столом и терпеливо ждали. Бабушка промыла пшеницу в холодной воде, а потом залила тёплой водой, накрыла большой алюминиевой тарелкой, заменяющей крышку для чугунка. Потом черпаком начала наливать в большую чашку щи. Осторожно пронесла над нашими головами и поставила посредине стола. Дед, перекрестившись, нарезал хлеб. Большой деревянной ложкой, из которой ел только он, отмахнул крест над вкусно пахнущими щами, первый зачерпнул варево. Мы дружно потянулись ложками к чашке. После нескольких ложек дед прислонил свою опрокинутую ложку к краю чашки и потянулся к ящику стола. Достал стручок горького перца и, отщипнув кончик от острого рожка, как в спринцовку насосал в стручок жижи из чашки. Потом выдавил себе в ложку. Мы с ужасом следили за его действием. А дед, лукаво нам подмигнув, залпом проглотил обжигающую жидкость. Крякнув от удовольствия, словно от выпитой рюмки, усерднее заработал челюстями. Мы тоже, очнувшись после оцепенения, принялись хлебать щи.
Второе блюдо в доме считалось роскошью. Поэтому на него никто и не надеялся. Но мы с братом украдкой поглядывали на посеревшие остывающие угли. Бабушка тоже вспомнила о тыкве и свеколках. Маленькой кочергой, которая всегда стояла в углу, возле печи, выгребла одну свеколку, отколупнула обгорелую корку и шумно вдохнула сладковатый свекольный запах. Мы замерли в ожидании. Дед, доскребая из чашки остатки щей, ловил деревянной ложкой ускользающие фасолины. Надоевшие щи нас больше не интересовали. С надеждой мы следили за бабушкой. А она, будто старая жрица огня, совершая священнодействие, осторожно выгребала из покрывшихся золой углей почерневшие, сморщенные, неузнаваемо маленькие свекольные хвостики.
Тут уже никакая сила не удержала бы нас за столом. Разместившись прямо на поленьях, возле печки, обжигая пальцы разламывали свеколки и зубами выгрызали сладкую, сочную, чуть похрустывающую сердцевинку. Посмеиваясь друг над другом, с перепачканными рожицами, мы радовались зимним лакомствам. Бабушка считала это баловством. Дескать, этим сыт не будешь, а мы, дети, даже печёную свеклу реже ели, чем нынешние – шоколадки. Почему-то все горестно вздыхали, ожидая лучшей жизни, и многим невдомёк было, что жизнь и состоит из таких вот маленьких радостей. Они-то и разбавляли наши серые будни. А тот день был необычным, этим и запомнился на многие годы.
В довершение пиршества бабушка вручила каждому по большому куску печёной тыквы. Дед тоже, морщась и обжигаясь с удовольствием ел тыкву. Бабушка подшучивала над нами, но при этом не забывала о главном. А главным был хлеб. Через какое-то время она решительно прогнала нас от печи. Зажгла свечку, открыла заслонку и заглянула в печь. От духмяного запаха хлеба лица у всех домочадцев подобрели. Я с готовностью приняла из её рук свечку. Деревянной лопатой бабушка поддела ближнюю форму. Осторожно вынула из печи и поднесла к скамеечке. Слегка наклонила лопату, форма съехала по ней, как с горочки. Потом обхватила форму тряпкой и, рискуя обжечься, вытряхнула горячий хлебушек на разосланную на припечке газету.
Постучав ногтем по нижней корке, бабушка понюхала хлеб и, как бы взвешивая его, покачала на руках. Подумала и с некоторой нерешительностью, обжигая пальцы, кряхтя и охая, разломила хлебец пополам. Пар из горячих половинок окутал её лицо, а бабушка всё нюхала его, продавливала пальцем ноздреватую мякоть, довольно покрякивала и по-молодому притопывала ногой. Наконец отдала одну половину деду, другую положила на стол и с готовностью сказала:
- Пора!
Бабушка вытаскивала из печи формы, вытряхивала из них хлеб и отдавала мне. Я складывала их рядами на газету, остывать. Словно семь предзакатных солнц румянились на припечке хлеба. А наша «генеральша» стояла гордая. Плечи распрямила, морщинки разгладила, помолодевшая улыбаясь, поглядывала то на нас, то на хлеба. Дед приподнялся из-за стола и, кивая головой на выпечку, с не меньшей гордостью говорил мне:
- Смотри-смотри! Не каждая хозяйка на селе испечёт такие хлеба. Её раньше нанимали поварихой на свадьбы. Э-эх, маленько отряхнёмся от нищеты… Она ещё не такое может.
Бабушка утвердительно кивнула головой.
- Мне бы годков с десяток скинуть с плеч…
Медлить было нельзя. Я это уже тогда понимала, потому и засуетилась возле припечка. Теми же связанными в пучок пёрышками тщательно смазала маслом верхнюю корку хлебов. От этого они словно приосанились, стали похожие на загоревшие щёки дородной молодицы. А бабушка, тем временем прикрыла заслонкой печь, чтоб не остывала, ведь это был всего лишь «первый заход». В корыте уже подходило тесто на калачи, а в тазу уже ставилась опара на пряники.
Наконец-то с фермы вернулась мама.
Маму мы, дети, встретили с восторгом. Наперебой хвастались своими маленькими успехами, а бабушка наливала щей. Дед засобирался домой. Дескать, и возле моего дома надо откинуть снег.
- Иди, иди, старый. Сам видишь, тут и повернуться негде. А вы чего к маме липнете? Дайте ей хоть поесть спокойно.
И тут же Николку услала во двор за дровами, а меня опять усадила смазывать формы. Сама стала советоваться с дочкой, что и сколько будут они стряпать. Затем уже обе принялись на столешне месить и раскатывать калачи. Я тоже несколько раз порывалась поучаствовать в разделке теста, но от моей помощи отмахивались и тут же поручали какую-то другую работу. Скрипя сердце, я соглашалась, понимая, что и эту работу кому-то нужно делать.
Брат чистил орехи на пирожки. Только спустя много лет я узнала, что орехи, выросшие на нашем огороде, почему-то называют «грецкими». Бабушка зерна орехов мелко нарезала и истолкла в махотке с сахаром. Мне же нужно было накормить кур, козу, принести из колодца воды, вымыть посуду и выложить горкой дрова в печи. Все заняты делом, а работы не убавляется.
Наконец бабушка достаёт чугунок с замоченым зерном пшеницы для кутьи. Сливает настоявшуюся воду в глубокую миску и мне первой предлагает ею умыться. По поверью такое умывание должно прибавить мне красоты, приветливости, а главное привлекательности и домовитости. Эти качества, по мнению бабушки и мамы, были основными для будущей невесты. После меня не очень-то охотно умывается брат. И тогда, и после он был уверен, что парню красота не нужна, главное умение и сноровка. Потом уже умылась мама и под общий смех умывалась бабушка. Все сошлись на том, что из нас всех бабушка будет самой красивой.
Чугунок с кутьёй бабушка приставила к огню в печи и села на скамеечку перед тазиком с замоченными кусками мяса со свиной головы на холодец. Прежде чем поставить вариться, бабушка вымачивала в нескольких водах, и каждый раз тщательно скоблила шкурку. Холодец получался чистым, незамутнённым, в этом и заключалось её высокое поварское искусство.
Мама раскатывала на столе длинные в полтора маминых локтя, колбаски из теста. Аккуратно по две колбаски скручивала в жгутики, а потом три жгутика выстраивала пирамидкой: два внизу и один между ними по верху. Это и был витой праздничный калач.
Таких калачей мама сделала добрый десяток и уложила в формы. Никому не доверяя, бабушка сама смазала их взбитыми яйцами. Затем приступили делать поманы. Нигде и никогда я не видела такой красоты искусно сооружённой из сдобного теста, как в родительском доме. Одно время по телевиденью часто показывали, как преподносят каравай знатному гостю. Только куда тому караваю до маминых поман. Ни в России, ни на Украине таких выпечек нигде больше не делают. Это была козырная карта нашего села. Со свадеб и поминок везли калачи и поманы , как некое чудо. В засушенном виде хранили годами. Удивительное дело, что ни на калачах, ни на помане не появлялось тухлости. Видимо живой огонь в печи изгоняет из выпечки всякое «непотребство», как любила повторять бабушка.
Калачи «сажали» в печь мама с бабушкой. Мне не доверили. Теперь очередь за пряниками. Тесто ставила и месила бабушка. Эту работу она не доверяла даже дочке. Мама на короткое время легла отдохнуть. А мы с бабушкой, стараясь не шуметь, продолжали праздничные приготовления.
Вдруг залаяла собака. Николка выглянул в окно и торопливо начал одеваться. Я вопросительно взглянула на бабушку. Она тоже глянула в окно и недовольно проворчала:
- Вон они, бездельники! Только и делов, что задницами по снегу елозить, одежонку и обувку протирать…
Заметив, что и мне хочется вместе с детьми покататься, назидательно добавила:
- Люди же всё видят, всё помнят. Да кто же их потом замуж возьмёт? Путная девка должна учиться домашнюю работу управлять, а не с пацанами в снегу кувыркаться! В нашем роду не было такого непотребства и тебе не позволю…
И, продолжая ворчать по поводу «неприкаянных бездельников» - соседских детей, находила мне новую работу. Сетовала на плохое нынешнее воспитание и советовала мне подумать о будущей жизни в чужом доме, после замужества, где мне «горючей слезой выльются упрёки свекрови».
Но мне, одиннадцатилетней девочке, думать о замужестве не хотелось. С завистью поглядывала в окно и искала причину, чтоб выскочить во двор.
Мама приподнялась на локоть, посмотрела на часы, на тазик, вздохнула и решительно откинула одеяло. О моём желании покататься на саночках, пришлось забыть. Мама раскатывала тесто на пряники, выдавливала то стаканом, то рюмочкой, а я раскладывала пухленькие заготовки на противни. Бабушка смазывала прянички пёрышком взбитым яйцом, сверху присыпала где маком, а где сахаром. Потом делали пирожки с орехами, варёными сливами и вишнями.
За работой время катилось незаметно. Мама всё чаще поглядывала на часы и ещё быстрее раскатывала тесто. Нужно было идти на ферму. Я уже подуставшая от бесконечной беготни, работала с затухающим энтузиазмом. Даже на горку к детям не тянуло. Хотелось просто посидеть. Но бабушка расслабляться не позволяла. Нужно было до захода солнца ещё и в доме прибраться. Всем помыться и надеть чистое бельё. После ухода солнца делать что-либо по дому было нельзя. Наступал Святой Вечер. Самый продолжительный вечер, который бывает только перед Рождеством.
Я лепила вареники с картошкой и с капустой. Ровными рядами раскладывала их на присыпанной мукой газете. Бабушка хлопотала у печи. Вернувшийся дед не участвовал в приготовлениях. Задумчиво смотрел на пылающий в печи огонь, вздыхал и философски качал головой, сокрушаясь о «грехах наших тяжких», содеянных родом человеческим, но ни в коем случае не причислял себя к племени греховодников. (А впрочем, какой мужик признает себя грешником, ведь он же из числа сильной половины человечества, а по волчьим законам старины – прав тот, кто сильнее.) Мы с бабушкой терпеливо выслушивали его глубокомысленную тираду. Бабушке во многих случаях хотелось возразить своему далеко не идеальному мужу, но она, памятуя о том, что сегодня грех ссориться и вечер нужно провести в согласии и благочестии, молчала. А может уже на споры не было сил.
Тем временем вечер вступал в свои права. Мы кормили скотину, подметали в избе, застелили стол вышитой скатертью. Вкусные запахи кружили головы, но даже попробовать никому не разрешалось. «Завтра будет Рождество Христово. Тогда ешьте, сколько влезет, а сегодня ещё пост», - говорила бабушка и зорко следила, чтоб никто его не нарушил.
Умытые и приодетые мы ждали маму с работы. Бабушка завершала последние приготовления. Размешивала в глубокой миске кутью с мёдом, невесть откуда появившимся в доме. Цепким взглядом осматривала комнату, примечая что сделано и что ещё предстоит сделать. Дед сидел за столом, в углу, под образами и сосредоточенно читал вслух принесённый с собой псалтырь. Видимо подражая кому-то, гнусаво выговаривал некоторые слова, то повышая голос, то переходя на шёпот, то растягивая слова, тем самым подчеркивая их значимость. Чтение походило на однообразную тягучую песню, длинную и нудную. Многие слова из псалтыря мне в то время были просто непонятны. Я скучающе поглядывала на часы и делала из соломенного стебля крест, который потом бабушка воткнула в кутью.
За окнами послышались мамины шаги. Мы несколько оживились. Но мама сняла только телогрейку и тёплый платок. Шкрёбая большими сапогами по комнате, стала готовить «поминальную вечерю» по мужу. Расстелила на столе новый беленький платок с голубенькими цветочками и, подложив чистый двойной тетрадный лист, (газета, со своими грешными словами не годилась), положила два калача и на них поману. И уже на поману наложила конфеты, специально для этого случая купленные, испечённые нами пряники и пирожки.
Бабушка накладывала в новую большую тарелку, как у нас говорили «полумисок», кутью и, сверху на неё положила несколько вареников с различной начинкой. Затем мама приподняла калачи с поманой и, на платок с белеющими тетрадными листами, поставила приготовленную тарелку. На неё водрузилась пирамида из калачей и поманы. Мама завязала концы платка крест на крест. Торопливо оделась всё в ту же фуфайку и, поддев руку под узел платка с «поминальной вечерей», сунула за пазуху заранее купленную клетчатую мужскую рубаху, перекрестилась на образа и скрылась за дверью.
Мы с братом сидели на припечке. Дед монотонно читал молитву за молитвой, часто осеняя себя крестным знамением.
(Церковь в нашем селе отдали под клуб. Но дед был убеждён в том, что он, обще признанный в селе священник, ДОЛЖЕН прочитать всё, что полагается читать в этот Великий Праздник. Где это будет прочитано – не важно. Бог услышит молитву, даже если она будет прочитана мысленно.)
На столе горела толстая свеча, воткнутая в самую большую хлебину. Рядом стояла миска с кутьёй. Бабушка, повязанная новым беленьким платком, чинно сидела у печи на скамеечке и шёпотом повторяла за дедом молитву, крестясь на лики святых. При свете свечи образа будто ожили и мы с Николкой сидели притихшие. «Они же всё видели, и мысли мои читали. А ну, как не простят…», - думалось мне. Я покаянно склонила голову, и вспоминая все свои детские проделки, искренне раскаивалась.
Ждали маму. Живым садиться за стол, пока не помянули усопших, не полагалось.
Сердито залаяла собака на специально укороченной цепи. Несмело скрипнула сенная дверь. На пороге появилась старушка, пол села отшагавшая, чтоб помянуть своего усопшего мужа. Прикрыла за собой дверь и остановилась. Долго молилась, поочерёдно кланяясь в пояс всем образам. Затем непослушными руками поставила «вечерю» на стол, развязала концы платка. Открылись калачи, поманка, похожие на те, что понесла мама. Старушка воткнула в поманку тоненькую свечечку, зажгла её и, перекрестившись, подняла дрожащими руками тарелочку с горкой калачей на ней, с поклоном, протянула деду.
- Помяни, Федот Кононович, моего Игната. Царствие ему Небесное.
Дед перекрестился сам, сотворил крест над предложенной «вечерей», принял хлеб святой из рук старушки, поцеловал сбоку, в том месте, где выглядывал свободный от конфет край поманы и осторожно поставил на стол. Старушка подала ему полосатое льняное полотенце и, при этом поцеловала деду руку. Дед поцеловал её в лоб. «Помяни всех усопших в нашем роду», - чуть слышно молвила старушка.
Дед положил полотенце рядом с «вечерей» на стол и отступил на середину комнаты. Чуть повысив голос, стал читать поминальную молитву. Все мы, домочадцы, повинуясь обряду, стали за его спиной. Долго и с большим усердием молился дед, часто крестился и клал низкие поклоны перед ликами святых, которые умиротворённо взирали с высоты на наши покорные головы.
Закончив молитву и пожелав всем усопшим Царствие Небесное, он, как и следовало по обычаю, предложил старушке поужинать вместе с нами. Но старушка, тоже придерживалась неписаных вековых обычаев, поблагодарила и отказалась. Заторопилась к выходу. Её не удерживали, ведь в этот вечер каждому полагалось ужинать в своём доме.
В тот вечер многие приходили поминать усопших в нашем доме. Чуть ли не половина длинного стола была заставлена «вечерями». На каждой горела свеча. Каждый раз всё повторялось сначала. Вернулась домой мама и тоже стала позади нас. Часам к девяти все разошлись. Мы глотали голодную слюну, но за стол не садились. Чутко прислушивались к торопливым шагам за воротами.
Дед размашисто перекрестился и подал бабушке знак. Вместе с мамой они хлопотали возле стола. Глубоко вдавливая пальцы в свежую мякоть, дед ломал хлеб. Никто этому не удивлялся, так как знали, что в этот вечер грех резать хлеб. На столе появилась большая миска постных щей, вареники на полумисках. Бабушка с опаской поглядывая на деда, поставила на стол бутылку вишнёвки. Дед, видимо для порядку насупился, но промолчал. Все теребили ложки и ждали.
Дед прокашлялся, встал. Поднялись со своих мест и мы. На правах хозяина прочитал молитву, оглядел стол, благословил трапезу и, стоя, своей деревянной ложкой зачерпнул кутью. Все последовали его примеру. Молча прожевали и сели на скамейки. Ели щи. Руками доставали вареники. Вилками есть в этот вечер не полагалось.
Когда ужин подходил к концу, вдруг под окнами послышались шаги. Пёс лениво тявкнул и, загремев цепью, вернулся на своё нагретое место. Все замерли в ожидании. На пороге показался Михаил, довольно грузный для своего роста и возраста, со скептически-непримиримым взором из-под насупленных бровей. Следом вошла его жена, с тонкими, подбритыми бровями. Бабушка тут же это заметила и недовольно поджала губы. Такой поступок невестки она явно не одобряла.
Мы с братом переглянулись. Дядьку Михайлу мы, честно говоря, недолюбливали. Приход маминого брата в столь поздний час для нас был мало приятен. Мы вздохнули и полезли на припечек. Михаил был старше матери и всячески это подчёркивал. При живом отце он редко переступал наш порог, а теперь приходилось терпеть, ведь он пришёл в основном к своим родителям. Дед, чуть захмелевший от выпитого вина, приветливо поглядывал на гостей. Михайло поздоровался со всеми за руку, а Ольга со всеми, и с нами в том числе, перецеловалась. Потом, как все приходившие, развернула на столе поминальную вечерю и попросила деда помянуть её родителей. Мы опять стали на молитву. Но в этот раз молитва уже не была той, строгой и торжественной, а получалась по-домашнему тёплой.
Мы с Николкой опять забрались на припечек, грелись о тёплый бок печи, а гостей пригласили за стол. Ели кутью, вареники. К полуночи на столе появилась бутылка мутного самогона, заткнутая кукурузным початком и холодец, нарезанное сало, облитая смальцем домашняя колбаса, прибережённая на этот случай. Застолье постепенно перешло в обычный семейный, праздничный ужин, с шутливыми тостами и щедрыми пожеланиями. Пили понемножку, больше говорили, радовались встрече. Хотя и жили в одном селе, но за домашними хлопотами встречались редко, да и далековато было до них.
После выпитого Михаила потянуло на песни. Он стал подговаривать деда спеть колядки. Дед поглядывал на часы, дескать, рано ещё петь. Вот, после полуночи, пожалуй, можно и спеть. Но потом всё же согласился, объяснив, что это дело богоугодное и потому большого греха не будет.
Запели мужчины. Сначала тихо, как бы пробуя голоса, затем всё громче и заливистей. Особенно старался Михайло, растягивал концовки слов, по петушиному вытянув багровеющую шею. Женщины, покачиваясь, подтягивали за мужиками.
Накрывайте сто-олы,
Да всё кы-лы-мами. (Коврами)
Радуйся! Ой, радуйся зэмлэ,
Сын Бо-ожий на-ро-ды-ывся!
Михаил принял на себя главенствующую роль, дирижировал руками и орал во всю силушку легких.
«Звезда ясна над вертепом…» - звонкими колокольчиками вторили ему женские голоса. Бабушкин платок сбился на бок и из-под него, сереньким пёрышком выглядывала седая прядка волос. У мамы недорогой, но с яркими цветами платок накинут на плечи. Маленькие пухлые руки, с твёрдыми мозолями на ладонях скрестила под высокой грудью. Голову держала прямо, с достоинством. В её, на первый взгляд хрупком теле, таилась большая внутренняя крестьянская выносливость, которой всю жизнь завидовал здоровый мужик, с несносным характером, брат её, Михаил. Сегодня, склонив голову на бок, на самой высокой ноте старался всех перепеть. В семье знали эту его слабость, и никто и не собирался оспаривать его первенство. Закончив петь, Михаил, с некоторой гордостью осмотрел всех и каждого в отдельности, дескать, куда вам со мной тягаться, взмахнул рукой и пристукнул огромным кулачищем по столу.
- За здоровье присутствующих! – объявил тост и залпом осушил гранёный стограммовый стаканчик самогона.
Женщины чокались друг с дружкой, целовались, а пожеланиям не было конца.
Первым из-за стола поднялся дед. Покачиваясь и, прихрамывая больше обычного, подошёл к порогу. Снял с колышка шапку и глубоко, по самые уши, нахлобучил на голову. Примеру отца последовал сын. Женщины тоже начали одеваться, мешая друг дружке в тесной комнате. Мы с Николкой, до этого «клевали» носами, несколько приободрились. Михаил попрощался с нами за руку. Дед пожелал «спокойной ночи», а Ольга чмокнула в щечку, тоже поспешила вслед за ними. Мама с бабушкой вышли во двор провожать гостей.
Когда шаги под окнами затихли, в комнате широко растворилась дверь. Мама внесла ржаной сноп, обмолоченный ещё ранней осенью. От него повеяло морозцем и каким-то умиротворяющим запахом жнивья. Мы свесили головы с припечка и жадно вдыхали аромат свежей соломы. Мама развязала свясло, сунула его под печь. Солому аккуратно сложенную, будто спички в коробке, тонким слоем расстелила по комнате. Теперь очередь была за нами - детьми.
Этой минуты мы ждали с прошлой зимы, поэтому дружно соскользнули на земляной пол и стали изображать домашнюю живность. Первым петухом закукарекал Николка. Я стала на четвереньки, хрюкала и повизгивала, подражая свинье. Потом мычали, кудахтали, мурлыкали, лаяли и крякали. Мы старались из всех ребячьих сил никого не забыть, так как знали, что от нашего старания зависит плодовитость, а значит достаток в нашем доме.
Нашалившись вволю, полезли на печь. Мама с бабушкой нахохотавшись досыта над нашими проказами, стали собирать угощения для скотины. Они взяли со стола несколько кусочков хлеба, покрошили в глубокую чашку, туда же положили несколько вареников, обсыпали всё кутьёй. Зажгли керосиновый фонарь и пошли в хлев. Угостили козу, двух рябых поросят, остальное вытряхнули в заиндевевшую собачью миску. Кур тревожить не стали. Отложили угощение на утро. Исполнив Рождественский обряд, благодарили Бога за благополучную и благочестивую вечерю в христианской семье. Потихоньку начали готовиться ко сну. Со стола ничего не убирали, так как считали, что души усопших, жившие когда-то в этом доме, придут посидеть за праздничным столом. Мама налила в стаканчик вина, накрыла его ломтиком хлеба и задула керосиновую лампу. Огонёк на огарке свечи горел ровно. Язычок пламени предвещал спокойный, урожайный год, без потрясений и потерь в нашей семье. Бабушка тихо шептала благодарственную молитву. Мои мысли отяжелели и, словно куры на насесте, расселись каждая на своей жердочке, дожидаясь завтрашнего пробуждения. Морозная, звёздная ночь вступила в свои права, самая долгожданная Рождественская Ночь.
Январь 1999 года.