ПИСАТЕЛЬ-НЕВИДИМКА.
ЭКСКУРС ПО ЕГО ЖИВОМУ ТЕРНИСТОМУ СЛЕДУ
(к 80-летию Генриха Павловича Гунькина:
Виктора Вельского, Генриха Гунна, Геннадия Русского)
Виктор Вельский, окончательно решив “преодолеть всё… Воспарить. Отрешиться от тела…”, выкрикивает: “Я еще вернусь, вернусь!”. Это обещание (или угроза? предчувствие? невеселая шутка?) прозвучало под занавес грандиозной, ни на что не похожей моно-мистерии ХХ века – трехактного литературного творения под названием «Откровение Виктора Вельского». Первая часть – Апология…, вторая – Патология…, третья – Заметки Виктора Вельского (именуемые, в одной из итоговых авторских версий, Завещанием). Между второй и третьей частями «Откровения» (в самиздатском его виде, 1966), фигурирует – что немаловажно – такая вот реплика, предположительно от редактора-публикатора, Юрия Галанскова:
“Виктор Вельский погиб в 1964 году. Различные заметки, оставленные им, не подчиняются определенному порядку и следуют в том виде, в каком сохранились. Одновременно с этими записями Вельский писал свое «Евангелие», и поэтому многие мысли, высказанные там, здесь повторяются”.
Итак, он пообещал вернуться. Задаюсь вопросом: кому обещано? Самому себе? Потомкам? Современникам, для коих его «Откровение» - заведомо запретный плод (так что и сам Вельский, и детище его изначально обречены на невидимство)? Его гортанный выкрик – в тот исторический момент (фактически и поныне) – глас вопиющего в пустыне.
Но в некий заветный час – уже в новую эпоху – он ведь и впрямь вернулся! Хотя, опять и вновь, остался практически никем не замечаем. Кто он, в конце концов?! Что он такое – Виктор Вельский?
Потолкуем об этом чуть погодя. Сперва – обо всем по порядку. Не очень-то торопясь. На многолетнем пути «Откровения» к рядовому читателю, к общественному вниманию, признанию – неисчислимая череда причудливых зигзагов, рытвин, отстойных ям, поразительных сюрпризов и свершений…
1.
"Всё по-настоящему искреннее лучше оставлять невысказанным", - мудрая фраза эта
принадлежит американцу-уникуму Джерому Сэлинджеру. Он прожил 91 год. Посредине своей жизни, мы знаем, он – будучи уже всемирно знаменитым, невероятно влиятельным, даже и культовым писателем – вдруг предпочел стать невидимкой. Начисто, раз и навсегда, исчез со всех горизонтов, сделался недосягаем для публики, для прессы, для издателей, для исследователей и биографов… Пикантное совпадение: в то же самое время (в середине 1960-х) на другом земном полушарии, в Советском Союзе, начался отсчет невидимства также для некоего русского прозаика, одиннадцатью годами моложе Сэлинджера. По писательскому регистру он не числился – ни дотоле, ни впоследствии, но вовсе не по этой причине его невидимство было принципиально иным.
Этот Автор не препятствовал себе в каком бы то ни было искреннем высказывании. Любое изрекаемое им Слово адресовалось всем тем, о ком молвлено: имеющий уши да слышит. Посему, выставив последний восклицательный знак в своем «Откровении» (исчерпывающе прямодушном, заведомо лишенном недомолвок, страхов, лукавств, двусмысленностей, себялюбия…), Автор, человек далеко не инфантильный, не мог не посчитаться с тем, что в стране, где он живет, - в цитадели тотального контроля и зажима “сверху” - его по головке, как минимум, не погладят, ежели столь самостийному произведению дать вольный ход. Вот и вышло так: Автор – загодя – принужден был (по контрасту с добровольцем-Сэлинджером) перевоплотиться в невидимку: “сокроюсь я от сих пашей, от их всевидящего глаза, от их всеслышащих ушей”…
Не припомню более или менее точно: когда и в каких обстоятельствах я впервые узнал о восходе на виртуальном нашем горизонте Виктора Вельского с его «Откровением». Во всяком случае, Юрий Галансков, взявший на себя родовспоможение этому небывалому феномену и вынужденный быть максимально предусмотрительным, даже не заикнулся про наличие такового - ни мне, ни кому-либо другому из ближнего своего круга.
В те давние месяцы и дни (совсем по виду обыкновенные) Юрий особо не таил, что занят сбором текстов для большого бесцензурного альманаха, но портфеля своего не афишировал, а я ни о чем не пытался расспрашивать (так было между нами принято). Вот и последний мой заход к нему в 3-й Голутвинский, в трущобную его каморку, смежную с родительской комнатой, оставил меня в неведении насчет авторского или жанрового состава сборника. Заход этот случился, как оказалось, чуть ли не накануне нагрянувшего туда с Лубянки обыска и последовавшего спустя два дня - 19 января 1967 - ареста.
Помнится: Ольга, юная жена Галанскова (это был их медовый месяц), курсируя на кухню и обратно, потчевала нас блинами с пылу с жару, а Юра, придвинув мне одну из кип машинописных распечаток, выложенных на его старинном обширном рабочем столе, вновь обошелся без комментариев. Из всего просмотренного (рассеянно и бегло) мне запомнилась подборка стихов Наташи Устиновой, близкой Ольгиной подруги. Ничего прозаического на глаза не попалось.
Знаковая подробность: как раз в тот вечер Юра, улучив подходящую минутку, закатал рукав белой своей сорочки и предъявил мне свежий надрез на запястье (то ли левом, то ли правом); пояснил – они с Устиновой обменялись взаимно таким вот, по сути игровым, зароком на крови, дабы стать назваными братом и сестрой…
Озираясь сейчас из января-2010 в январь-1967, в декабрь-1966, рискну предположить вот что. Уже в тогдашнем глубинном настрое Юрия, при всех его конструктивно-оптимистичных убеждениях, дельных отважных инициативах, клубились какие-то – вполне пока еще смутные, как бы провидческие – озарения, не сулившие (ни ему лично, ни стране, ни, быть может, человечеству в целом) сколь-нибудь гармоничной, разумно-просветленной, без кровопролитий, воодушевляющей перспективы. Вот почему, когда была предложена ему для альманаха рукопись «Откровения», он с такой чуткой готовностью проникся духом, поэтикой, стилем этой необыкновенной новинки, ее натуральным, безыскусным обаянием.
Исповедальный, трагедийно неисповедимый (притом неисчерпаемый) монолог Виктора Вельского занял центровое, доминирующее место в нелегальном сборнике «Феникс-66». Тем самым, сдается мне, Галансков осознанно обрекал себя на Голгофу. Вообще говоря, мотив и стимул самопожертвования – стержневые, на мой взгляд, движители как для Вельского, так и для Галанскова.
Но в ходе той блинной встречи с Юрием (или же вслед за ней, по ее поводу) помыслить о чем-либо подобном было бы с моей стороны диковато и абсурдно. Никакого Вельского, повторюсь, тогда и в помине не было. Потребовалось драматичное полуторное десятилетие (вобравшее в себя мученическую кончину Юрия в мордовской колонии строгого режима – на шестом году заключения, в возрасте 33 лет), чтобы в начале 1980-х - мимоходом где-то, вскользь - я впервые, ретроспективно, узнал: на страницах альманаха «Феникс-66», среди десятков разного рода примечательных вещей, Галансков поместил некий амбициозно озаглавленный текст: «Откровение…». Кто автор, какова проблематика данного “апокрифа”, ходил и ходит ли он по рукам, попал ли на Запад, опубликован ли там - ни прямых слухов, ни косвенных отголосков по этому поводу никаким ветром не навеяло на меня за минувший временной промежуток. Забугорные радиоголоса (сквозь скрежет глушилок) тоже помалкивали на сей счет.
То есть, получился как бы странноватый парадокс: ни частного, ни общественного внимания, тем паче живого интереса, Виктор Вельский (недаром что невидимка) к себе вроде не привлек; зато, напротив, охранительно-карательные наши органы умудрились, по-своему, оценить значимость его «Откровения». Их реакция на оное (и на ряд других текстов альманаха) – буквально с “выхватом” птицы-Феникс из рук редактора-составителя, дабы упредить ее взлет, – оказалась столь же нещадной, сколь и молниеносной.
Вслед за обысками, за арестами развернулось тягучее, “тщательное” многомесячное следствие: к предстоящему показательному судилищу требовалось сфабриковать иллюзию законного действа, “в рамках конституционного права”. В Приговоре Московского городского суда от 12 января 1968 года «Откровение» отнесено к числу “материалов клеветнического антисоветского содержания”. Ведь оно, в трактовке всевластных спецструктур:
“…проникнуто духом человеконенавистничества и чудовищной озлобленности к советскому народному государству. В нем возводится гнусная клевета на советский народ и на демократические основы социалистического общества. Так, в «Откровении» сказано: "Я проклинаю советскую власть, осквернившую Россию… Она построена на обмане и самообмане, она в существе своем враждебна лучшим человеческим порывам"”.
Из казенных, дубово-трафаретных формулировок и опрометчиво пристегнутых к ним бунтарских, снайперски точных и страстных фраз – невозможно было выудить хоть мизерную толику живой ткани произведения. Тем не менее, такие проговорки Приговора позволили мне (когда, спустя годы, удалось добыть официальный его текст) гадательно довоображать себе Вельского, не теряя надежды сойтись с ним, рано или поздно, лицом к лицу.
В ту пору я не мог еще знать о включенной в «Откровение» конспирологической реплике насчет гибели Вельского – будто бы он скончался, не дожив до выхода ключевого труда своего в свет (пусть и подпольный). Но, независимо от любых привходящих обстоятельств, в том числе рокового свойства, я уж нацелил себя на реальную встречу с «Откровением»: она неизбежно должна осуществиться!
Увы, путь к этому свиданию пролегал чрезвычайно извилисто, растяженно, непредсказуемо.
(Продолжение следует)