Новая жизнь

Дмитрий Хоботнев
НОВАЯ ЖИЗНЬ
(рассказ)

Примерно в двенадцать часов большое ослепительное солнце бесцеремонно уставилось в моё окно.
Я попытался отгородиться одеялом от этого яркого света, но под одеялом мне сделалось душно и уныло.
Несмотря на поздний час, я вовсе не чувствовал себя отдохнувшим. Ночью почти не спалось, хотя спать хотелось. Тяжесть стягивала обручем голову, но сон не шел, словно бы чего-то не хватало, словно бы какой-то условный рефлекс не находил привычного раздражителя
Я не уверен, но должно быть отсутствие тепла на соседней половине кровати сыграло со мной эту шутку.
Жена уехала к подруге на выходные. Когда я вернулся с работы, ее уже не было. Была записка на кухонном столе. Записка, объясняющая мне неразумному, что еда находится в холодильнике.
Я пытался позвонить, но её мобильный телефон не ответил. Вероятно, автобус ехал по какой-то труднодоступной местности.
К описанной в записке еде я не прикоснулся: решил оставить на завтрак. Ограничился чашкой зеленого чая, после чего лег, уверенный, что сновидения не заставят себя долго ждать.
Заставили.
Тяжело дыша, я вынырнул из-под одеяла. Солнце немного переместилось, и глаза теперь были вне опасности, однако я понял, что уже не усну. Обруч, стягивающий голову, не исчез. Зевота сводила челюсти, но было слишком поздно. Уснуть сейчас, в первом часу единственного выходного дня, значило безвозвратно утратить этот клочок времени, предназначенный для веселья и пития.
Подумав об этом, я не смог сдержать усмешку, превратившуюся в гримасу из-за очередного зевка.
Большая часть нашего веселого мужского коллектива, почему-то считала, что алкоголь – единственное средство, способное по настоящему развеселить человека, а меньшая часть, как ни странно вообще никак не считала, предпочитая то соглашаться с мудрым большинством, то благоразумно молчать.
Однако была в коллективе и мизерная «особая» часть, к коей я не без гордости причислял и себя. Вовсе не отказывая алкоголю в его увеселительных свойствах, особая часть полагала, что есть куда более важные и полезные вещи, о чем неоднократно спорила с упрямым большинством, сопровождая эти споры обильными возлияниями.
Зачем? О чем мы спорили? Я лежал и вспоминал всю эту пьяную болтовню, чувствуя как, в сущности, близок я большинству. Нет, мне вовсе не стало горько или обидно от этой мысли: в глубине души я, вероятно, всегда это понимал. А усмешка появилась от того, что я вспомнил красные одинаковые лица спорщиков, пытающихся на возвышенные вопросы ответить при помощи сниженной лексики.
Между тем, час дня показывали одинокие часы. Почему я не поехал с ней? Надо было настойчивее быть, когда она отговаривала. Там мне, видите ли, будет скучно… А здесь? Надо было взять отгул и поехать. В следующий раз… Хотя, какой к чертям следующий раз? Будет скучно. Интересно, но я и сам прекрасно это понимал, и дело было не в подруге жены. Она вовсе не являлась генератором скуки. Дело было во мне. Не знаю точно, когда это началось. Знаю лишь, что так было не всегда. Где бы я не находился, что бы я ни делал, с кем бы ни общался – одинаковая, страшная, парализующая скука сидела во мне, никак не желая уходить.
Я не мог жить с этим удушающим чувством и не мог избавиться от него. У меня возникла странная пугающая ассоциация. Словно я всю жизнь жил в большой стальной клетке с незапертой дверью. Я никогда не покидал клетку, даже сама мысль об этом ни разу не возникала, но в один прекрасный день дверь захлопнули и повесили на неё большой замок. И я вдруг осознал, что нечто весьма ценное больше для меня недоступно. И, что самое скверное, я даже не знаю в чем была ценность этого нечто, потому что, прокружив всю жизнь по узкому, обрамленному решеткой пятачку, я ни разу не задался вопросом: что за той решеткой?
А может быть я и знал об этом когда-то, да забыл, и теперь не желающее всплывать воспоминание навязчиво крутится где-то рядом, делая жизнь невыносимой.
Однако я помнил наверняка: было время, когда я умел быть веселым и счастливым без водки, когда для этого мне было достаточно поговорить по телефону с будущей женой, стать свидетелем победы любимой команды, или просто проснуться по утру и увидеть солнце за окном; то самое солнце, которое теперь мучило и жгло меня, заставляя прятаться под душным одеялом.
Стук в дверь отвлек меня от раздумий. Настойчивый наглый звук. Так могла стучать лишь подвыпившая с утра пораньше соседка, ищущая простака, согласного одолжить, ей денег. Стучала она долго, словно чувствуя, что за дверью кто-то есть.
Мне хотелось тишины, и ещё больше хотелось открыть дверь и настучать по голове этой навязчивой дряни.
Наконец она угомонилась, но потревоженный покой уже не мог вернуться в эти стены. Я тяжело, неохотно поднялся и, равнодушно миновав ванную комнату, включил чайник.
Сидел минут двадцать в кресле прихлебывая горячую горькую жидкость из белой чашки и бессмысленно глядя в телевизор. Две ложки низкопробного кофе ничего не могли изменить в моем настроении, но они хотя бы сняли с головы отвратительный обруч сонливости.
Время бежало на удивление быстро. Мне было скучно, я не знал чем занять себя, а время бежало. Что-то грозное и знаменательное было в этом неутомимом, не знающем покоя беге. Что-то безразличное к моей скуке и ко мне.
Жена обещала позвонить, и я упрямо сдерживал руку, тянущуюся к телефону. Не хотелось спешить. После разговора с ней делать станет совсем нечего.
Подумав, всё же взял телефон, но звонить никому не стал, просто перелистал телефонную книгу.
Вышел на балкон. День был душным и солнечным, должно быть духота предвещала ливень, но небо пока оставалось чистым.
Вернулся в комнату и закурил. По телевизору началась передача про детей и я щелкнув красной кнопкой  отбросил пульт. Прошло уже шесть лет, а я все так же не мог видеть детские передачи. Даже в парк аттракционов ни разу не ходил, потому что там резвились дети.
Автомобиль сбил нашего сына прямо во дворе. Это случилось в апреле. Снег ещё не успел растаять. Я был в тот день на работе и узнал о случившемся лишь через два часа после возвращения домой. Мать позвонила.
Водитель получил три года условно: по году за условно каждого убитого. Год за сына, год за жену и год за меня.
Сыну повезло больше чем нам. Он умер быстро.
Жена первые два месяца жила у своих родителей. Я работал и не смог бы вовремя вытащить ее из петли или преградить путь на балкон.
Потом страсти улеглись, но новой жизни так и не суждено было начаться, и в то, что она начнется с каждым годом верилось все меньше.
Попыток завести нового ребенка больше не было. Отношения сделались тусклыми и ровными. Никто не ссорился и не предлагал развестись. Я довольствовался тем, что чувствовал тепло справа от себя, когда спал. Она – тем, что знала код кредитной карты.
Нет, мы не стали чужими. Мы, так же как и раньше обсуждали последние новости, ходили в гости, отмечали праздники и годовщины. Но всё это сделалось вдруг каким-то искусственным, точно мы не жили, а играли заранее написанные роли.
Я пил, она ездила к подругам в другие города и никто никого не ругал, не высказывал претензий.
Окружающие ничего не замечали, вероятно, им казалось, что тот шестилетней давности случай порос быльём. Окружающие не догадывались, что мы умерли. Никто не догадывался.
Время бежало. Начало четвертого. Я все также бесцельно сидел в кресле. Сигарета погасла. Кофе остыл в чашке. Солнце ушло за близлежащие дома, прозрачная, нежная тень набежала на моё лицо. И я вздрогнул, точно маленькая невидимая молния пронзила мой мозг.
Прикончив холодный кофе огромным нервным глотком, я раскурил новую сигарету и в смятении заходил по комнате.
Мы умерли. Но почему? Почему мы? Почему я решил, что она умерла? Смех, улыбки, глаза… Эти глаза. Эти искры. Она жива. Все прошло, все забыто. Эти бесчисленные подруги. Живые стремятся к живым. Я один заперт в клетке воспоминаний. Она ускользнула, грациозно миновав стальные прутья, а я оказался слишком неповоротливым, чтобы протиснуться между ними, и слишком слабым, чтобы разогнуть их.
Но зачем она раз за разом возвращается в эту клетку, пропитанную запахом алкоголя и тоски? Неужели не замечает подмены? Неужели не видит, что того веселого, неунывающего человека больше не существует?
Шесть лет прошло. Где я был все эти годы, что делал?
Нет, вовсе не набежавшая тень вызвала все эти вопросы. Что могла сделать жалкая тень? Я смутно припомнил, что и раньше, похожие мысли приходили на ум. Они приходили, но я словно не замечал их.
Все что происходило со мной, внутри меня, я переносил и на нее.
Я решил, что мы с ней составляем единое целое, живущее по общим законам.
Отчего так трясутся руки, и холод то накатывает, то отступает? Откуда взялось это непривычное смятение у мертвого человека?
Попыток завести нового ребенка больше не было. Я не хотел этого. Я обходил стороной детские площадки и швырял пульт, видя детей на экране. Наши друзья никогда не брали с собой детей, посещая наш дом, зная о том, что я молча со злым вызовом оденусь и уйду, не взирая на погоду, стоящую на улице.
Но уходила ли она вместе со мною? Нет. Швыряла ли она пульт, шепча ругательства. Нет, нет и нет.
Почему я решил, что она не хотела ребенка. Не заходило разговора? Но кто захочет говорить о детях, видя, как батарейки разлетаются по полу?
Она другая. Она не умерла. Она все еще надеется на что-то, вероятно призывая воспоминания тех дней, когда, держась за руки, мы шли по зеленой аллее парка. Впереди поскрипывая катилась коляска и ботиночки с желтыми крыльями летали над клумбами. Она надеется. Но может ли человек надеяться вечно?
Что я делал, где я был все эти шесть лет? Это интересный вопрос. Интересный, но не главный. Гораздо более важный вопрос задал я себе, нервно расхаживая по комнате с сигаретой в дрожащих пальцах. Где была и что делала она? Что творилось в ее мыслях? Что она чувствовала раз, за разом возвращаясь, домой и, находя там мертвеца?
Быть может еще не поздно? Мертвые не возвращаются в жизнь, однако на их место приходят новые люди. Есть ли во мне силы, чтобы стать новым, чтобы стать хоть немного похожим на того, кто умер шесть лет назад, взяв телефонную трубку.
Я поглядел на телефон. Он молчал. Палец, уже готовый нажать кнопку вызова замер в последний момент. Вместо того чтобы сделать звонок я подошел к плательному шкафу и начал одеваться.
Образ зеленой аллеи стоял передо мною красивый и четкий. Я пойду туда, найду скамейку, на которой мы так любили сидеть, когда я еще был жив. И там, окруженный картинами из далекого прекрасного времени, достану телефон и позвоню. Я еще не знал, что скажу ей. Что-нибудь хорошее и теплое как этот день. Возможно, я скажу, что соскучился и попрошу поскорее возвращаться. Или скажу, что сижу на той самой скамейке и дети резвятся вокруг. Я найду, что сказать, лишь бы она хранила в себе хоть крупицу надежды.
Все то же душное безветрие встретило меня на улице. Я неспешно шел по тротуару и курил, рассматривая людей. Пальцы не дрожали больше.
Едва не зашел в пивной бар недалеко от дома. Привычка. Каждый выходной этот бар гостеприимно распахивал свои двери, но сегодня был не тот выходной.
Начинать новую жизнь со старой привычки: что может быть абсурднее?
Я ускорил шаг и бар отстал, как мне показалось навсегда.
Улица сделала поворот, последний поворот за которым оставалась последняя прямая ведущая к зеленой аллее. Но неожиданное препятствие встало у меня на пути.
Возбужденная толпа запрудила мостовую. Несколько патрульных машин и карета скорой помощи с кровавыми крестами стояли у обочины.
Мрачный неподвижный грузовик возвышался над толпой.
Тяжелое непреодолимое любопытство овладело мною. Ошибки быть не могло. Дух смерти витал в знойном воздухе.
Во всем: в случайных обрывках фраз, в кровавых крестах, в мрачных лицах патрульных чувствовался этот недобрый дух.
С трудом, пробравшись сквозь толпу, я осторожно выглянул из-за плеч впереди стоящих и недавний холод, только в десять, в сто раз усилившийся, обрушился на меня. Из-под стального брюха грузовика торчала задняя часть белого спортивного автомобиля. Мне не надо было сверять номерные знаки, я и без того узнал этот автомобиль. Наш близкий друг купил его всего два месяца назад. А всего лишь неделю назад я был у близкого друга на дне рождения. Кажется, он даже танцевал с моей женой: я был пьян и плохо запомнил тот день.
Расплющенный и искореженный салон автомобиля полностью скрывался под самосвалом. Самый отчаянный оптимист не поставил бы ломаный грош на то, что в салоне есть живые люди.
Зеленая аллея и скамейка отошли куда-то в бесконечную даль. Я достал телефон, понимая, что звонить надо именно сейчас. Это был момент странного чудовищного раздвоения сознания. Одна сторона сознания холодела от ужаса, другая же нашептывала, что такие случаи способны сплотить и объединить людей почище любой, пусть даже самой зеленой аллеи.
Длинные гудки плавно поплыли в ухо. Никто не отвечал. Мне вдруг показалось, что какой-то дурацкий звук накладывается на эти гудки, мешая дозвониться.
Я отменил вызов и, морщась, повторил набор…
… Я сидел за грязным столиком того самого бара и тупо созерцал улицу за окном. Большая наполовину пустая бутылка водки стояла передо мною. Время от времени я наливал немного в граненый стакан и опрокидывал в горло жгучую влагу. Запивал пивом из кружки и закуривал сигарету. И так было снова и снова. Водка, пиво, сигарета. Просто и со вкусом.
Странным звуком был телефонный звонок, доносящийся из-под брюха грузовика каждый раз, когда я набирал ее номер.
Духота не обманула. Грязное затянутое небо смотрело на меня.
Будет гроза, но в теплом, уютном баре мне не страшны молнии.
В высоте раскатисто бухнуло, и ливень обрушился на город, смывая кровь с пыльных мостовых.
Начиналась новая жизнь.