За хлевом, в таком месте, что и хозяйка редко когда забредала туда, росла груша. Всего-навсего на неудобице росло всеми забытое кривое дерево. Корявый, потрескавшийся ствол, почерневшие ветки с огромными шипами и какими-то наростами и выпирающими узлами отпугивало даже вездесущую детвору. Куст калины, такой же старый, как и сама груша, превратившись в уродливое деревце, но по природе своей с веселой листвой летом и кроваво-красными ягодами глубокой осенью, прижимаясь к стволу, не мог скрасить угрюмость и неприветливость груши. Случайный взгляд, выхвативший её изуродованный временем и житейскими перипетиями силуэт, приводил смотрящего в трепет и даже в какую-то внутреннюю дрожь, с подкатывающей к горлу ледышкой. Порой казалось, что и не груша это вовсе, а старая, прямо таки древняя старуха, высокая, худая, сутулая, с жестким надменным взглядом, тянула свои почерневшие от времени руки с кривыми узловатыми пальцами, пытаясь вцепиться за соломенный угол крыши хлева, такой же старой, поросшей зеленовато-коричневым мхом на лежалой, полусгнившей соломе. Даже по весне, когда барвинок устилающий землю сплошным ковром глянцевых листиков и небесно-голубых цветиков, не мог скрасить это угрюмое место. Взрослые обходили это место стороной, считая его «нечистым». Только дятел каждую зиму любовно обследовал каждую трещинку на корявом теле груши. Весной отец, подчищая все деревья, подходил и к ней с пилой, чтоб обрезать усохшие ветки. Не раз приходила мысль о том, что пора вовсе спилить старое дерево. Но попискивание птенцов останавливало занесенную руку. Он поднимал голову и долго шарил взглядом среди скрюченных веток, похожих на клубок колючей проволоки. Потерявший всякую надежду найти то место, откуда доносились живые голоса, прикладывал ухо к корявому стволу и долго слушал, улыбаясь и лукаво поглядывая вверх.
«Опять меня дятел опередил!» - посмеивался над собой тато.
Каждую весну отец готовил раствор и заливал им дупло, пытаясь спасти старую грушу, но за зиму уже в другом месте дятел справлял новоселье, и история повторялась.
Отец отошел от дерева подальше, чтоб не мешать птичьей семье исполнять святой родительский долг, закурил. Но, заметив кошку, осторожно крадущуюся по замшелой кровле хлева, чертыхнулся и запустил в неё комком земли. Кошка спрыгнула на землю, с какой-то враждебностью посмотрела на человека, немного отошла в сторонку, но видимо писк птенцов и желание поживиться было сильнее страха. Отец понял, что этот хищный огонек ничем не удастся потушить, стал размышлять над тем, как и чем огородить гнездо дятла. Выход нашелся сам собой. Из-под стрехи выглядывал моток ржавой колючей проволоки. Неверное ещё с войны припасли его крестьянские руки. Вот с неё отец и начал сооружать что-то наподобие веера.
Кошка, чуть поодаль лежала на пологом стволе яблони, прогретом весенним солнцем, шевелила ушами и нервно помахивала хвостом. Отпуская язвительные упреки в ее адрес, отец, продираясь сквозь густые ветки калины, пытался прикрепить загораживающее устройство как можно выше на стволе груши. Я стояла в больших маминых сапогах на босую ногу, в теплом клетчатом платке, шалашиком укрывавшим меня с макушки до самых коленок, наблюдала затаив дыхание за происходящим. Множество вопросов вертелось на языке, но я молчала, оставаясь незамеченной отцом, а значит, ещё какое-то время можно было постоять на вольном воздухе. Хоть и понимала, что холодное дыхание ветра по моим оголенным коленкам скоро загонит меня в хату.
Приладив загородку и выбираясь с обступивших грушу зарослей калины, отец все-таки заметил меня, но не упрекнул, а с присущим ему азартом стал объяснять - что и почему. Давно вертевшиеся на языке вопросы посыпались, будто яблоки из моего подола. Но отец приложил палец к губам и показал на кошку, которая спрыгнула со ствола яблоньки и направилась к груше. Крадучись стелила свое тело по земле. Мы издалека следили за её продвижением. Вот она медленно стала подниматься по стволу груши. Но когда до желаемого дупла осталось совсем немного, подъём замедлился. Кошка попыталась обойти препятствие пока не обогнула ствол, но нигде прохода сквозь колючую проволоку не нашла. Хищница явно нервничала, волновались и родители птенцов. Они пролетали прямо над её головой, издавая угрожающий писк. Птичье беспокойство передалось сороке. Хвостатая птица ходила по коньку хлева то взад, то вперед и, рассказывая о случившемся всем, кто слышит, трещала во все сорочье горло. Отец недолюбливал сорочий гвалт. Захватив в свою большую ладонь комок земли, запустил, но не в сороку, а в кошку. От удара кошка оцепенела. Потом стряхнув со своей шубки комочки земли, спрыгнула с довольно высокого расстояния и, не оглядываясь, помчалась в заросли сливы. Сорока последовала за нею, на всю округу оглашая её намерение.
Мы с отцом от души хохотали над поверженной кошкой. Но вскоре отец заметил, что я вся дрожу от холода. Подхватив меня под мышку, как ягненка, широкими шагами направился к крыльцу. Уже в хате мы наперебой рассказывали маме и мало что понимающему маленькому брату о случившемся. Мама, похохатывая все же опасаясь простуды, подталкивала меня на печь.
Промелькнуло лето, будто пролетел гонимый ветром беленький парашутик одуванчика. С первыми утренними туманами, ёжась от прохлады и поглядывая в ту сторону, откуда должно появиться солнышко, мы, горблянская детвора, спешили в школу. Все оставшееся пространство от книг и тетрадок заполнялось яблоками и сливами. Прохладные, чуть отпотевшие щечки яблок, касаясь газетных обложек книг, соперничали между собой в вопросе важности и необходимости для маленькой хозяйки-первоклашки. Все они будут съедены или розданы друзьям и подружкам на переменах. Опустевший портфель, почему-то потяжелевший к концу уроков, по дороге домой кочевал с одной руки в другую, на загорбок, под мышку и плашмя на голове, пока не шмякнется на завалинку у родного порога. И будет надолго забыт хозяйкой, которая гуляет среди высоких стеблей кукурузы, подсолнухов, путаясь в растянувшихся колючих тыквенных плетях, пока не обойдет все яблони на огороде, множество слив, не покачается на качельке, прилаженной на ветке груши-дички, самом высоком дереве во всем нашем огороде.
Уставшая, набившая оскомину всякой всячиной, я села отдохнуть за домом в снопы и, конечно же, засыпаю в прогретой солнцем соломе под мирное кокотание кур, бродивших у моих ног. Заметив брошенный на завалинке портфель, родители успокоились, дескать, дома уже дочка. Давно проверены отцом тетрадки, остыл подогретый мамой борщ, а меня все нет. Наконец отец, рассердившись на безалаберную дочь, идет искать по всем моим излюбленным местам. Находит меня спящую, садится рядом на сноп и закуривает. От его покашливания я просыпаюсь, очумело оглядываюсь, пытаясь припомнить, как я тут очутилась, а отец, не теряя времени, принимается отчитывать за кривые буковки, кляксы и потрепанные тетрадки. В пол уха слушаю его слова и наблюдаю за муравьем перебегающим с соломинки на соломинку, пытаясь достичь надкушенного яблока. Ежедневно повторяющийся разговор, переходивший на угрозы, давно мне надоел. Чтоб отвлечь отца от бесконечных наставлений, тороплюсь отыскать в уме достойную тему разговора, чтоб бесповоротно переключить его внимание. Оглядываюсь по сторонам, но из-за высоких стеблей кукурузы могу разглядеть только старую, кособокую грушу, которая словно прилегла отдохнуть на крышу хлева. Упругие кругловатые листики на длинных черешках, вобрали в себя все краски лета, пестрели зеленовато-желтым и оранжевым переходящим в красный цветами. Подобно пёстрым лоскуткам из кукольного гардероба слегка шевелились от прикосновения пробегающего ветерка. Покачиваясь неосторожно приоткрывали тайну темно-зеленых, вовсе не вызывающих аппетитного желания, не то чтобы съесть, но даже привлечь к себе внимания плодов. Я уже было, перевела взгляд на краснеющую калину, как наткнулась на ощерившиеся шипы колючей проволоки, которые тут же напомнили мне о птенцах дятла и обо всем, что происходило весной. Я соскочила со снопов и, забыв о сандалиях, босиком побежала к груше. Раздвинув ветки, приложила ухо к стволу и затихла, намереваясь опять услышать писк птенцов. Но уже в следующую минуту отпрянула и попятилась назад. Натолкнувшись на отцовские сапоги, обхватила его ногу обеими руками, спрятала голову под полу пиджака. Отец погладил широкой ладонью по моей спине и обозвав «трусихой», отщипнул листок калины, на котором замерла в испуге мохнатая гусеница. Положив листок себе на ладонь, стал рассказывать мне о красивой бабочке, в которую обернется гусеница. Но бабочка-красавица и это жуткое чудовище никак не совмещались в моем воображении. Вздрагивая всем телом и готовая разреветься, я просто искала защиту от него. Отец, успокаивая меня, закинул листик с гусеницей на крышу хлева и полез в карман за самосадом для самокрутки. Усевшись на пологий ствол яблони, как на коня, сыпанула вопросами о птенцах, о кошке и о многом другом, что только приходило в голову в эту минуту. Но когда очередной раз прозвучало из отцовских уст «подрастешь – поймешь», я поняла, что терпение его кончилось, а значит надо идти в дом и садиться за уроки.
Чтоб хоть как-то оттянуть время, я лихорадочно искала новый вопрос. Совершенно случайно мой взгляд натолкнулся на грушевые непритягательные плоды. Вспомнились подтрунивание соседа-одноклассника. Дескать, что это твой отец держит в своем огороде такую раскоряку? Я тут же задала новый вопрос и видимо попала в самое уязвимое место. Отец долго критически ощупывал взглядом дерево. Самокрутка перекочевала в уголок рта и оказалась им забытой. Только когда отяжелевший пепел упал на сапог, перекочевала в другой уголок рта. Но после затяжки была выплюнута в калиновый куст и, тогда только последовал ответ, такой же загадочный и неопределенный, но не лишенный человеческого самолюбия.
- А это ещё посмотрим.
Опять полетели дни за днями, недели за неделями. Вспомнила я о груше только в рождественские вечера, когда соседи с поздравлениями ходили друг к другу в гости. Я увидела заворачивавшего в нашу калитку Василя, моего одноклассника и его прихрамывающего отца, недовольно проворчала: «Опять будет смеяться над нашей грушей». Родители переглянулись. Отец, пряча лукавинку в улыбке, загадочно сказал:
- Ну, это мы ещё посмотрим.
Открылась дверь, заучено прозвучали рождественские поздравления, затем последовали сбивчивые колядки, угощение кутьей и всем, что было наготовлено к этому празднику. А когда дядя Ваня взялся за шапку, отец подмигнул матери. Та тут же исчезла за дверью. Через какую-то минутку вернулась и принесла в подоле фартука большие, желтые груши. Плоды были похожи на сосуды до краев наполненные медом, в сердцевине которых чернели зернышки.
- Иван Федорович, при наших достатках, угостить вас нечем. Возьмите в подарок детям хоть эти груши, - переглянувшись с отцом, скромно молвила мама.
Дядя Ваня стащил с головы шапку, мало чем отличавшуюся от нашего видавшего виды сита и подставил под угощение. Пожелав нашему семейству всяческих благ в новом году, прихрамывая на раненую ногу, ушел с сыном домой.
Мы с братом тоже переглянулись и заревели на два голоса. Оказывается, о нас забыли и грушами не угостили. Не то, чтобы съесть, даже увидеть среди зимы такое чудо, и то было большой редкостью. Нашему «неизбывному горю» могли помочь только груши. И они были принесены, опять же в мамином фартуке. Такие же сочные, с черненькими зернышками в сердцевине. Мы тут же прокусили кожицу и маленькими глотками высосали сладчайший, необычайно ароматный сок.
Вдруг залаяла собака и в дверь кто-то ногой постучал. Отец свел брови на переносице и вышел в сени. Вскоре в хату вошел Василь с макитрой в руках. А в макитре, горкой, словно ломаный лед весной на берегу реки, возвышались соты. Мы с братом даже рты открыли. «Экое богатство в дом привалило!» - подумалось мне. А Василь поставил макитру посреди стола и, тут же забыв о ней, обратился с вопросом ко всем сразу:
- А где вы такие груши взяли?
Отец терпеливо объяснил молодому соседу, а заодно и мне с братом.
- А груши эти с того кривобокого дерева, что растет за хлевом.
Из его рассказа нам стало ясно, что не все то красота, что сразу в глаза бросается. Нужно иметь терпение и дождаться зрелости.
Набив карманы грушами, Василь, прихватив с собой опорожненную макитру, вышел за порог.
Отец рассказывал нам, как по осени аккуратно сорвал груши и в кладовке переложил их соломой. Четыре месяца копили груши сладость. К великому празднику поспели и называют люди такой сорт груш «зимний». Может, как-то по-иному о них в книгах пишут, а у нас в селе так кличут. Мама, завершая разговор, добавила:
- Терпение – да озолотится.
- Вот-вот! – подняв вверх палец, одобрительно воскликнул отец.
А мы с братом ничего не ответили, потому что обсасывали медовые соты.
24 февраля 1999 года.