Летние вечера начинались всегда одинаково. Деревенское стадо коз,
с десятком, плетущихся позади овечек помаленьку спускалось с пологого
берега к реке и, выйдя на дорогу, направлялось в село. Ребятня, по за-
таившимся между деревьями стежкам-дорожкам, устремлялась на выгон
встречать своих короткохвостых, тянущихся к горбушке хлеба, кормилиц.
Уставшие козлята по обе стороны семенили за бородатой, с болтающимися
серёжками, козой. Веревка, днем служившая скакалкой, накидывалась
удавкой на рога и волочилась по дороге, оставляя тонкую полоску в
пыли. Детвора шумной ватагой шла поодаль, по обочине, не желая глотать
дорожную пыль, поднятую козьими копытцами, строила планы на завтра.
Но самые близкие соседи еще надеялись, спровадив коз домой, выбежать,
хоть на короткое время, на пригорок за огородами.
Вечерние игрища были самыми желанными. Дневная жара уходила за
угасающим угольком солнца, а из вишняков поднимался круторогий месяц,
выплывая на чернильную гладь крапчатого неба. Где-то позванивают
ведра спешащей по воду молодухи, стучат топоры, перекликаются петухи
и незлобным лаем провожают прохожих собаки.
В вечернюю пору охотнее бегут, с каким-нибудь родительским поручением детишки. В каждом дворе всяк по-своему копошатся хозяева. Пахнет наваристыми щами, свежеиспеченным хлебом, парным молоком, подсыхающим сеном и, сохнущими на солнце нарезанными яблоками. Веет покоем, размеренностью
деревенской жизни, затаенной радостью ожидаемого желанного отдыха.
Высыпавшая на пригорок детвора то собиралась кружком, обсуждая свои
неотложные проблемы, то рассыпалась, как из горсти рассеявшийся горох,
пускалась наутек, убегая от какой-то голенастой девчонки.
А сумерки все гуще, звезды ярче и тени таинственней. Кажется, что
под каждым кустом нечто такое, которое вовек не постичь своим скудным человеческим умишком. Редеющая ребячья ватага замирала, прислушиваясь к летящим низко над землёй жукам. И тогда мальчишки из своих
оттопыренных карманов, доставали спичечные коробки с рыболовными крючками. Поместив туда пойманного на лету жука, коробок превращался
в бормочущее, говорящее на иностранном языке, «радио».
Когда шелестящей тенью, проносилась над головами летучая мышь, все
взвизгивали и падали в траву. Девчонки закидывали подолы на голову,
ребята прикрывали руками отросшие чубы и только стриженные наголо,
безудержно гоготали над неугомонным поверженным воинством. Затаив
дыхание лежали напуганные россказнями о летучих мышах, этих рыщущих
в темноте ночи вампирах, так и ищущих, на чью бы волосатую голову сесть
и напиться живой крови. И уж снять её с головы можно было только
выстригая клок волос, за которые она вцепилась. Белеющие девчоночьи
тела, в густой траве, не в счёт по сравнению с паническим страхом перед
летающим чудищем. О какой только чертовщине не говорили приглушенными
голосами присмиревшие детишки.
А кончались вечера всегда одинаково. Из-за забора показывалась
голова дядьки Василя, отца Анюты и Николки и, голосом не допускающим
возражения, провозглашала:
- Дети, пора домой!
- Рано ж еще, - на всякий случай и, чтоб, хоть на минуту, продлить это
счастливое времечко, говорила Анюта.
- Какое там "рано"? Лопата на яр вышла. Сейчас отстреляется, объявит кому куда завтра на работу идти и - спать.
Марию, длинную, худющую, смотрящую на всех исподлобья, тетку, все называли "Лопатой". Наверное, именно это прозвище, среди многих других, липнущих к человеку, как бабкины блохи к широкому подолу, в самый раз подходило этой угрюмой женщине. Сколько Марии лет, толком никто сказать не мог. Параска, мать ее, согбенная, ворчливая старуха, каждый год
твердила одно и то же. Дескать, восемнадцать ей еще. Пускай погуляет.
Наживется еще и в замужестве. А когда ее ровесницы выдавали дочерей замуж, лихо, отплясывая перед гостями, она стояла позади глазеющей толпы и сверлила их недобрыми глазами-буравчиками.
Завидовала она им или нет, никто не знал, да и не спрашивал, потому как
никто не видел ее плачущей или хохочущей. Чаще всего, смотрела она
в землю, впереди себя, с неизменным прутиком в руке, которым отгоняла
шипящих гусей. Они тянули головы вслед ее развевающейся юбке и грозились ущипнуть за ногу.
Детей она не любила и далеко обходила места, где они собирались.
В разговор ни с кем не вступала. Если и надо было что-то ответить,
она нехотя выдавливала из себя "Угу". Так и жила себе неприметная
"старая дева", пока не избрали звеньевой. О такой чести не
только не мечтала, но и во сне не снилось. Выступать на собраниях,
ругаться с бригадиром, да что вы? Она и рта не откроет. Но было у
нее одно достоинство: раньше всех приходила на выгон, где поджидала колхозниц бортовая машина. Взбиралась в кузов, садилась на скамейку,
исподлобья оглядывала всех женщин, бегущих с тяпками на плечах и кричащих что-то вдогонку идущим в школу детям. Вечером, пока другие хозяйки доили коров, варили щи и выглядывали идущих с тракторного стана мужиков, шла в правление колхоза. Выслушав бригадира, согласно кивала головой и шла домой дослушивать наставления матери, принимая его
как неумолкающее зудение овода.
Так же молча, шла по воду, ужинала и шла на яр. Задрав широкий подол,
справляла, какую уж там придется нужду, не торопясь, обстоятельно, как и
все, что она ни делала.
Все, кто ходил к колодцу в верхнем конце яра, были членами одного
звена, поскольку жили рядышком друг от дружки. Хоть дворы прятались
за густой зеленью садов, каждый, в случае надобности, мог разглядеть,
что творилось по ту сторону яра. Повторяющиеся, изо дня в день, слова
дядьки Василя, "Лопата на яр вышла", означали, что время идти домой.
Уже, какой раз ребятне хотелось подсмотреть, как эта самая "Лопата
выходит на яр", но, заигравшись, упускали время. Но, однажды, всё - таки
подсмотрели. Усевшись по ту сторону, за кустами цветущего шиповника,
напротив Марииного двора, у которого, со стороны яра и забора-то никакого не было. Среди ровного ряда деревьев, по самой кромке зелёной живой
стены, виднелась прогалина. Вот в ней-то, как только стали сгущаться
сумерки и появилась Мария. Справив над яром нужду и отряхнув юбку,
она еще некоторое время, смотрела в глубину яра, пытаясь разглядеть
плод сегодняшнего старания. Потом, прокашлявшись и высморкавшись,
каким-то утробным голосом, будто из глубины бочки, выкрикнула:
- Манька! Манька!
И дождавшись ответа, сообщала, на каком поле будет работать ихнее
звено. Далее, по очереди, выкрикивала другие имена, пока не перебрала
всех соседей. Услышав ответ каждой из женщин, она, оттянув пальцами
сзади и спереди юбку, расставляла широко ноги, пускала струю и, подтерев мокрое место той же юбкой, пошла в глубину двора.
Обеспокоенные родители, переговариваясь между собой, что, дескать
"Лопата уже отстрелялась и провела перекличку, а детей что-то нет
негде..."- вышли за ворота. Ребятня же, в это время, лежала за кустами шиповника, в высокой траве, над самым яром и давилась от смеху.
Со слезящимися глазами, раскрасневшиеся, с опущенными головами, через пару минут они появились у калитки.
- Где это вы шастали? - строго спросил отец.
- Смотрели, как Лопата стреляет... - ответил пятилетний Николка
и еще ниже склонил голову.
- Не "Лопата", а тетя Маруся, - поправила сына мама.
Но отец, уже смеясь, сплевывал, прилипший к языку листик табака, покашливал и опять хохотал.
- Ну и что, увидели?- сквозь смех, спросил он.
Дети только утвердительно мотнули головами и скрылись за порогом.
Сумерки окутывали засыпающую деревню, и только соловьи рассыпали над яром серебряные трели.
2 февраля 2001г.