Пионы в саду зацвели нынче поздно и как-то враз. Белый и розовый
куст притягивал взоры прохожих, а уж я-то наслаждалась чудным запахом весь день. Под вечер, собираясь домой, срезала всего по три веточки с каждого куста, но букет получился роскошный. Стоя на автобусной остановке, не без гордости ловила на себе взгляды садоводов. Автобус опаздывал и ожидающие разбавляли скуку, чем могли. Я же,
прохаживаясь, отошла маленько в проулок. Мое внимание привлекли пышно цветущие пучки. На вершине толстого стебля веером расположились
белые зонтики величиной с блюдце, которые в свою очередь состояли
из малых соцветий.
Налюбовавшись на этакую красоту, осторожно сорвала несколько
зонтиков и, присовокупив их к своему букету, заторопилась на остановку. Автобус уже спускался с горы, и я прибавила шагу. Пройдя в салон, краем глаза заметила несколько удивленные лица садоводов, ранее
восхищавшихся моим букетом. Видимо, цветы дикорастущей пучки в сочетании с царственными пионами их несколько смущали, а может быть, даже
не признавались ими цветами вовсе. Разубеждать их, уже не было времени и
я, бережно прижимая к груди букет, раздумывала над привычками людей
раз и навсегда отделять полезную и сорную растительность, умиляться
красотой одних и не замечать других, присваивая себе право решать,
кого казнить, а кого холить.
Дома букет пионов поставила в высокую хрустальную вазу на обеденный
стол на кухне, а в комнате, на журнальный столик, цветы пучки в обычную литровую банку, прислонив к ней открытку с нарисованной красной
розой, как это делали хозяйки в деревне, где я родилась.
Если б в это время зашли ко мне мои выросшие дети, так, наверное,
они б сказали: "Мама, ты все сделала наоборот". И мне бы трудно им
было объяснить, что ценным является то, что сердцу дорого, что вы-
зывает приятные воспоминания.
Включив телевизор и обставившись кастрюльками, перебирала вымытую
клубнику и ловила себя на мысли, что надоевший боевик меня вовсе
не занимает. Мысли убегают в далекое прошлое, в те еще годы, когда
был жив мой отец. Взгляд все чаще, останавливался на белом букете
пучки, и мне даже начинало казаться, что вот скрипнет дверь и войдет
сейчас тетушка Пиня с подойником в руке и, слегка пожав плечами, как
бы извиняясь, что не умеет по-ученому выразить свою мысль, тихо скажет: "Красиво".
Раздражающий телевизор пришлось выключить. Воспоминания полностью овладели мной. Скинув с плеч десятки лет, шла я с братом Николкой
тропинкой по-за огородами к тетке Пине. Отец, отправляя нас в дорогу,
отобрал самые наливные яблочки в легкое алюминиевое ведерко. Яблочки
мы называли "папировки" за то, что перезрелые плоды лопались, как
разваренная картошка в мундире, и тоненькая кожура закручивалась,
будто старинный папирус. Мякоть превращалась в медовый сок с проглядывающими зёрнышками посерединке, собранными в тугую звездочку. Чуть
надкусив, его можно было высосать, зажмурив при этом глаза от сладостного удовольствия.
Воспоминания были так приятны, что я охотно следовала за ними, то
чувствуя по-домашнему родной яблочный запах, то ветерок несший нас-
тоянный степной воздух, в котором особо выделялись горьковатый за-
пах придорожной полыни и тончайший, просто райский запах полевого
горошка. Чуть покачивали коронованными головами широколистые подсолнухи, шелестела выкинувшая цветущие кашки кукуруза, а вдоль дороги, поднявшись над разнотравьем, буйствовали пучки.
Николка грубо отесанной неумелыми мальчишескими руками саблей срубал на бегу, придорожный бурьян, с гиканьем несся вперед, представляя
себя лихим всадником. И клонили головы лебеда и крапива, взметнувшийся горделивый татарник и все тянущиеся к солнцу зеленые растения,
которых ни я, ни Николка и названий-то не стремились узнать. А зачем?
"Сорная трава", - вот и весь ответ. А раз так, то рубились их буйные
головы без всякого сожаления, с нарочитой решительностью подрастающего воина.
К тетке Пине мы пришли к полудню. Под раскидистой шелковицей
стояла комолая корова, глядела перед собой равнодушными глазами,
лениво жуя бесконечную жвачку. Под ней на низенькой скамеечке,
в выгоревшей на плечах рубахе, вытянув вперед маленькую голову с узелком седеющих волос на затылке, сидела тётка Пиня и позванивала струйками молока о подойник.
Поставив на завалинку изрядно въевшееся, в не знавшие еще тяжёлой
работы детские пальчики, ведро с яблоками, мы с Николкой сели тут же,
рядышком. Окликать тетку мы не стали. Не то, чтоб нас за это отругали, а как-то нам показалось неудобным отрывать человека от дела.
Глядя на нее, мне даже на какой-то миг показалось, что это бабушка,
стоя на коленях перед иконой, о чем-то с ней шепчется, и уж никак
нельзя прерывать их доверительный разговор. И я на цыпочках ушла
в сенцы, будто и впрямь ждала там меня какая-то неотложная работа.
Подоив корову, что-то ласково говоря ей в полголоса, тетка поднялась
и, неся в одной руке с взбитой пенкой молоко в подойнике и скамейку в другой, подошла к нам.
- Мы яблок вам принесли! - вскочил ей навстречу Николка.
- Уже созрели?! - подивилась она.
- Да их столько насыпалось - под яблоней ступить негде... - добавила я, вставая с завалинки.
- Заходите в дом, обедать будем, - пригласила тетка Пиня.
Мы вошли на чистую половину и притихшие, сели на застеленную полосатым рядном скамью. Прохлада увешенного рушниками жилища успокаивала, придавая некую торжественность случаю, ведь нас, как
дорогих гостей, пригласили на чистую половину, и мы, оробев,
наслаждались покоем и уютом.
Но вдруг острый Николкин локоток ткнул мне в бок. Я, проводив его
взгляд, открыла рот от неожиданности. В высокой двухлитровой банке,
тесно прижавшись друг к дружке широкими белыми зонтиками, стояли
такие знакомые и какие-то чуть холодновато-чужие пучки.
Уставившись на букет, я невольно подумала, что он похож на наша деревенскую
невесту в белом платье. Вчера еще она гнала телят на водопой в
больших резиновых сапогах с загнутыми голяшками, повязанная выцветшим простеньким платком, в широком сером халате, с закатанными по локоть рукавами. А вот сегодня сказочной принцессой в пышном белом
платье, с развевающейся, на легком ветру фатой, величаво идет впереди
свадебной процессии, и все любуются ею. Даже одноногий, вреднющий
Андрон, переступая с ноги на скрипучую деревяшку, поминутно поправляет на голове кепку с захватанным козырьком.
- Это же сорная трава!.. - не утерпев, выразил вслух свое негодующее удивление Николка.
Тетка Пиня, взглянув на букет, задумчиво пожала плечами и, не найдя
нужных слов, чтоб ответить племяннику, сказала просто: "Красиво". И
пока она разливала по глиняным кружкам парное молоко, нарезала крупными ломтями ноздреватый хлеб, мы все смотрели и смотрели на букет,
разглядывая то каждый цветок в отдельности, то, склонив на бок голову, охватывали взглядом весь букет с прислоненной к банке новогодней открыткой, с каждой минутой утверждаясь в сказанном, таком простом,
и в то же время ёмком слове "Красиво".
Молоко мы пили молча, изредка односложно отвечая на расспросы тетки Пини о родителях. И все смотрели и смотрели на букет, будто, прозрев, видели пучки впервые. Сравнивали ее скромные цветы с астрами,
ноготками, мальвами, и откуда-то исподволь, словно издалека, выплывала
простая незамысловатая истина: "У нее есть своя красота. Только ее,
ни на что не похожая..."
Не торопясь, шли мы с Николкой домой. Поскрипывало ведро, на дне которого белел узелок с творогом. Николка шел чуть впереди, иногда останавливаясь то у разросшейся лебеды, то у цветущей крапивы и подолгу
рассматривая их, подставлял под листики позеленевшую от травянистого
сока саблю. Сопел, сдвигая выгоревшие бровки, но рубить им головы ему
больше не хотелось. Дойдя до яра, за которым пролегала наша улица,
оглянувшись, как-то растерянно, сказал:
- А они все красивые...
- Ага, и коровы их едят, и козы... - продолжила разговор я, думая
о том же.
Николка подошел к яру, заглянул за край крутого обрыва и без сожаления бросил в него свою саблю. Оглянулся, взглянул на меня радостными глазами человека сделавшего нечто доброе, с прискоком побежал к калитке, где, облокотившись на нее, поджидал нас отец.
12 июля 2001г