*
Да.
*
Говно, конечно, не тонет, но уплыть может далеко.
Особенно вниз по реке.
*
Но это предпоследний рассказ Белой Совы.
Как всегда ни о чем.
*
Индейцы уже собрались у костра, выпили, закурили, и приготовились слушать. И только один мелкий индеец, по имени Иван Петрович Муркин, еще колбасился вокруг свежеприготовленной закуски. То перчик красный съест, то огурчик соленый, а то и кусок курятины жареной.
Он очень худенький индеец, Иван Петрович, и ведет свою родословную от господина Белкина, тезки. Но в отличие от него, повестей не пишет, отнюдь.
Наш Иван Петрович, руководствуется в жизни единственным правилом – самое большое удовольствие человека: есть и освобождаться от переваренной пищи.
А все остальные удовольствия вторичны и обременительны.
Особенно, удовольствия духовного плана, интеллектуального, ****ь.
Очень Иван Петрович большой противник излишнего умствования.
Другой индеец Витя Гакчингс, подкидывающий дровишки в костер, руководствуется не менее известным постулатом, а именно: наши народные инструменты – лом, кувалда и еб твою мать.
И с помощью этих трех устройств, Витя, способен починить любой механизм в радиусе километра. Вплоть до резиновой лодки и шахматных фигур.
Что он и делает с удручающей периодичностью.
Я, в свою очередь, – страстный любитель блокнотов молескин, в которые заношу все истории услышанные от Белой Совы.
Как услышал, так и записываю.
Иногда сразу перевожу на язык мортлок или тонга.
И ничего от себя не добавляю, чистый летописец праздного времяпровождения. Которое, единственно, есть правильное и угодное русскому духу.
Покой и нега.
*
-- Да подите вы куда подальше – сказал Иван Петрович, гражданин Муркин – с вашими историями. А ты со своими блокнотами, тем паче.
-- Ну и ладно – ответил я Муркину.
И решил рассказать историю моего знакомства с лошадью.
Я до этого лошадей только в кино видел. Большое такое животное на четырех ногах. Как описать лошадь? Черт его знает.
Голова, корпус, хвост, седло.
Копыта.
А тут я ее живьем лицезрел. И она страшно оказалась похожа на изображенную в учебнике по коневодству, изданном в 1991 году издательством «Село и седло».
Голова меня большего всего поразила своей красотой и мощью.
Сначала страшно испугался – лошадь оказалась больше, чем я рассчитывал. А потом, постояв около нее несколько минут, решился и погладил кобылу Любу по носу.
И сразу зверски полюбил.
Ее шерсть, на ощупь, была одновременно жесткой и нежной. Теплой и гладкой. Под ней чувствовалась другая – таинственная и сильная жизнь. Вот эта незнакомая жизнь и завораживала меня возможностью знакомства.
Лошадка стояла смирно и смотрела огромными темными глазами на меня.
Очень уравновешенная.
Я ей сказал:
-- Здравствуй, Люба.
А она мне ответила:
-- Привет, придурок.
И меня самым краем, но коснулись, те чувства, которые испытывал человек к лошадям испокон веков.
Любовь, доверие и надежда на спасение.
Мне кажется, я понял, почему жизнь меняли на любимого коня.
Лошадь нифига не синоним автомобиля. Она живая, и хотя мы разговариваем с машинами и даже их любим, это – не та любовь. С лошадью можно дружить как с человеком или больше, а с машиной только как с одухотворенным тобой предметом.
Любимым, но предметом.
В общем, разволновался я чрезвычайно и решил остаток жизни посвятить ухаживанию за лошадьми.
Сразу попросил разрешения убрать за Любой навоз.
*
Придя домой после мирных посиделок с местными индейцами, я узнал, что друган мой сбежал из больницы специализированной. В первый же день.
Не выдержал издевательств прогрессивного лечения и тоски замкнутого пространства. Это, после вольной жизни на просторах алкогольных полей – невыносимо.
Сбежал и затосковал пуще прежнего. Пьет только коньяк марочный и отплевывается.
Говорит:
-- Тоска, брат, очищает, выпьешь бывало с утра и возвысишься. И только слез ваших жалко.
-- Чьих?
-- Родных и близких, в чье число ты входишь, как сабля в ножны.
Вот так он во время запоя изъясняется.
-- Скотина ты – отвечаю я ему – бесперспективная.
И мы идем в магазин, где покупаем: ему стограммовую бутылочку коньяка, а мне пачку сигарет.
А потом он сел в такси, залихватски хлопнув дверцей, и уехал в эти самые просторы.
А я остался.
Но Сашка, мне показалось, увез с собой и тоску с унынием.
Потому что, последними его словами перед отъездом, были:
-- Есть, есть кайф пития, несмотря на все нюансы творчества, тяжелое похмелье завтра и повальную дискриминацию в глазах общественности.
*
На что Витя Гакчингс мне посоветовал:
-- Ну ее на ***, эту общественность. Не отвечай и не расстраивайся. И, вообще, жизнь она того, умнее чем мы все вместе взятые.
А Иван Петрович, почесав свою лысую голову, вдруг разразился спичем:
-- Зря я, значит, от творчества-то отказывался. Теперь пойду по стопам. Напишу, значит, повести временных лет и взаимных терзаний. Небольшие такие и искренние.
Как ты думаешь, а?