Меня не кусают собаки. Николай Котов.
В любые приду я места,
Оставят все склоки и драки
И встретят с виляньем хвоста,
А если засну под забором—
Готовы подставить свой бок,
Устану, присяду— всем сбором
Улягутся мирно у ног.
А если опять заберутся
Сомнения в душу мою,
К ногам моим дружно прижмутся
И воют со мной на луну.
Сдружился я с ними навеки,
Мы делим покой и уют...
Меня не кусают собаки,
За своего признают.
* * * *
Октябрь. Cолнце. Бабье лето.
Летят как прежде журавли.
Строкой безвестного поэта
По небу тянутся они.
Перекликаясь с тишиною
Печальной музыкой стиха
Зовут как будто за собою,
В свои любимые места.
Когда ещё увижу это,
Чтоб повторился этот миг:
Октябрь, солнце, бабье лето
И журавлиной стаи крик.
* * * *
По грязной дороге бежала собака,
Бежала неспешно, лениво труся,
В глазах не таила щенячьего страха,
Была так естественна и хороша.
А мимо шуршали и мчались колёса,
И ноги мелькали, куда-то спеша,
И, возле собачьего чёрного носа,
Бежала вприпрыжку, резвясь, детвора.
Собака бежала, глядела лениво,
И не было дела ей ни до кого,
На кошек бродячих, шипящих пугливо,
Смотрела небрежно, мол ей всё равно.
Ей не было дела до шумных прохожих,
До громко ревущих, спешащих машин,
До этих уверенных и голокожих,
До этих железных и жрущих бензин.
Кругом всё горело, сверкало, блестело,
А рядом, у входа в большой магазин,
Калека протягивал руку несмело,
Зарывшись от взглядов под ворох седин.
Уж солнце садилось на западном склоне,
И город от смрада сипел, чуть дыша...
И только собака на призрачном фоне
Была так естественна и хороша.
* * * *
Осень, холод, лист опавший,
Птичий голод, день прозябший,
Ветер в щели дует, точит,
Дождь идёт с утра до ночи.
Облака, нахмурясь строго,
(Их на небе очень много)
Проплывают мимо вдаль,
Как плыли когда-то встарь.
Полумрак, темнеет быстро,
И земля уже раскисла.
Тихий шёпот слышу я,
Не могу понять слова.
Осень, осень, тень святая,
Ты уже не золотая,
Перед зимнею порой
Льёшь дождём за упокой.
* * * *
Столяр на свет Божий вытащил,
А был он немного выпивши,
Четыре разных доски,
Чтоб не помереть с тоски.
Первая доска была с сучками,
Вторая пробита гвоздями,
Третья доска вся в трещинах,
С четвёртой и взять-то нечего.
Столяр глянул на них скептически,
Оценил достоинства их критически
И к решенью склонился такому,
Что нет пользы от них для дому.
Ведь одна доска была с сучками,
Другая пробита гвоздями,
Третья доска вся в трещинах,
А с четвёртой и взять-то нечего.
И решил столяр с натуги
Отдать их своей супруге.
Мол, ежели будешь варить сечку,
Тогда топи ими печку.
Ведь видишь же, одна с сучками,
Вот эта пробита гвоздями,
А эта вообще вся в трещинах,
С последней и взять-то нечего.
Возмутилась его супруга,
Обругала любезного друга :
«Не столяр ты, мол, а плотник,
И вообще, плохой работник!
Мало ли, что эта с сучками,
А вот эта пробита гвоздями,
Плевать, что третья вся в трещинах,
Так и дала бы четвёртой затрещину.
Помолчи же, дурак, алкоголик,
И запомни, мне нужен столик!»
Покачал головой супруг,
Чуть живой от её наук.
Повздыхал, взял доску с сучками,
Захватил и пробитую гвоздями,
Поразмыслив, взял ту, что с трещиной,
И четвёртую, помня затрещину.
Первым делом, зашёл он к соседу,
Завёл с ним хмельную беседу...
И, напившись пьяным до колик,
Смастерил для жены своей столик.
Так посмотришь— местами с сучками,
Кое-где пробит гвоздями,
Там и тут здоровенные трещины,
Ну а в общем, взять с него нечего.
* * * *
Опадают листья, опадают,
Что-то помнят, может, что-то знают,
И лежат на траурной земле,
Покорившись ветру и судьбе.
Под дождём растрачивают слёзы
И ночами мёрзнут на морозе,
И ложатся под ноги годам,
О зиме нашёптывая нам.
А в ответ ни слова, лишь молчанье,
Сожаленье, разочарованье...
И слова невольные роняют—
Опадают листья, опадают.
* * * *
Бегала собака по бульвару,
На неё с забора кот смотрел.
Я ходил сдавать пивную тару,
Головою что-то я болел.
Было очень пасмурно и сыро,
И спускался к нам туман с небес.
В этот день со мною чудо было—
Повстречался на дороге бес.
Он сказал: «Привет, я друг твой Вася,
И гони заныканный пятак!»
Я подумал, Вася не прекрасен,
Но на чёрта не похож никак.
Мы пошли вдвоём, ругаясь скверно,
Не хотел я Васю признавать,
И подрались бы мы с ним наверно,
Если бы не тару мне сдавать.
Подошли к приёму стеклотары,
Но не захотели нас впускать,
А грозили посадить на нары,
Или просто рёбра поломать.
Чёрт разбушевался не на шутку,
Начал и ругаться, и кричать,
Разорвал на мне зачем-то куртку,
А потом взял и исчез опять...
Бегала собака по бульвару,
Подходило время лечь в кровать.
Шёл домой я с перебитой тарой,
Думал, где на пиво бы собрать.
Подошёл ко мне с улыбкой Вася
И похлопал по плечу рукой.
Я подумал, Вася не прекрасен,
Но раз с пивом, так уж чёрт с тобой.
Искоса поглядывал на Васю,
На его побритый свежий вид...
Только вид рогов его ужасен,
Сзади— длинный хвост и стук копыт.
* * * *
Хорошо быть тараканом,
Можно быть хоть в стельку пьяным,
Можно быть всегда готовым
И небритым, бестолковым,
Сытым или же голодным,
Молодым, здоровья полным,
Холостым или женатым,
Трезвым или чуть поддатым,
Толстым или стройным очень,
И усатым, между прочим...
Можно бегать за клопами,
Семеня шестью ногами,
Можно прыгнуть с парашютом
С потолка в тарелку с супом,
С мухой жить на занавеске,
Иль с блохою в старой феске,
Можно жить в тепле и холе...
Быть раздавленным— тем боле.
* * * *
В той избе Ваня жил,
Кашу ел, брагу пил,
От тоски мух ловил,
Тараканов давил.
Не ходил Ваня в лес
И на пруд не ходил,
Раз с печи как-то слез,
Этим всех удивил.
Слез с печи, постоял,
Почесал себе бок,
На ладонь поплевал,
Да пригладил висок,
Натянул сапоги,
Подтянул поясок,
Уж собрался идти,
Шапку сдвинул на бок...
Тут как гром громыхнул,
Да как начал греметь...
Ваня грустно вздохнул
И опять лёг на печь.
* * * *
Я сижу в тумане сивом—
В меру сыт и в меру пьян,
И в моём бокале с пивом
Утопился таракан.
Я устало подпираю
Свою голову рукой,
С безразличием взираю
На окурки пред собой...
Моя муза молодая
Поглядела на меня,
Головою покачала,
Повздыхала и ушла.
И опять в тумане сивом
Я сижу, почти что пьян,
И в моём бокале с пивом
Третий тонет таракан.
* * * *
Был в океане остров,
Весь солнцем освещён
И каждою песчинкой
В поэзию влюблён.
Гориллы пели гимны,
А лев читал сонет,
И только попугаи
Ругались, что есть свет.
И жили там туземцы,
Поэзии верны,
Любили, как умели,
Писали, как могли.
На праздник пели хором,
А речь вели стихом,
Но только, почему-то,
Ходили голышом.
И был там строгий критик,
Он с пальмы не слезал,
Лишь чуть сонет заслышав,
Зубами скрежетал.
Бросался он кокосами
На «здравствуйте» в ответ...
И вместе с попугаями
Ругался, что есть свет.
И были почитатели
На острове свои,
С большим вниманьем слушали
Поэмы о любви,
Сонеты восхваляли,
Коль были хороши,
А нет— так с попугаями
Ругались от души.
* * * *
Тихо дымка тает
За моим окошком.
Ты куда, родная?
Погоди немножко.
Солнце ярким светом
Скоро снова глянет...
Не тревожь мне сердце
Своим ясным взглядом.
* * * *
В тишине, в безветрии, в безмолвье
С неба тихо падает снежинка,
На листву осеннюю ложится,
Мягко накрывая лист опавший.
Замело, накрыло, запахнуло...
Всё бело, всё в белый снег одето.
Засверкает солнца первый лучик,
Сразу, как разгонит ветер тучи.
И земля в своём наряде зимнем
Будет спать спокойно, беззаботно,
И никто своей мятежной волей
Не нарушит тихий сон природы.
* * * *
Я слышу колокольный звон,
Идёт пасхальная вечеря,
И бьётся в опустевший дом
Великое: «Христос Воскресе!»
И после долгого поста
Дородный поп кадилом курит,
А паства добрая— его
Исподтишка с улыбкой журит.
Народ тихонечко кряхтит:
«Ох, всенощной конец ли будет?
Давно уж стол накрыт стоит,
Христос нас в праздник не осудит».
Но на хорах стоит одна
Девица певчая младая,
Над ней разверзлись небеса,
Она поёт, она святая.
Кружатся ангелы над ней
И подпевают: «Аллилуйя».
Кому же только, как не ей
Ждать от Иисуса поцелуя.
* * * *
Эх, ты, горюшко ты, горе,
Горе горько горевать,
Слёз налили с горя море,
Дна у моря не видать.
Слёзы горькие такие,
Горечь в горле не унять,
Горько в горечи мы жили,
Горько с горя помирать.
И горюешь, и лютуешь,
Ну, а лютость— страшный грех,
Из-за лютости горюешь,
Хватит горя нам на всех.
* * * *
Играл печально саксофон.
Он тишину не нарушал,
Какой-то застарелый стон
Хрипел надрывно и страдал.
О чём он пел? О чём страдал?
Быть может, плакал о любви,
Или, отчаявшись, вопил,
Не плакал, а навзрыд рыдал.
Иль в меланхолии своей
Забывшись, глядя сквозь года,
Скорбел о памяти друзей,
Ушедших с миром навсегда...
Играл печально саксофон
Под небом звёздным, без луны,
И музыкой, как сладким сном,
Мы были заворожены.
* * * *
БАБУШКЕ
Не вздыхай, моя старушка, не вздыхай,
Эта старая избушка— тоже рай.
Всё вернётся, обернётся, дай лишь срок,
Будет наш наполнен счастьем уголок.
Не кляни ты, ради Бога, эту жизнь,
Не вернуть уже былого, но держись.
Нету счастья, значит будет, только знай,
Эта старая избушка— тоже рай.
* * * *
А я люблю крещенские морозы!
Пусть солнце светит ярче в этот день,
Краснеют лица девичьи как розы,
И светятся улыбки у людей.
Белым-бело под чистым небосводом,
И снег скрипит всё громче под ногой,
Когда я в храм со всем честным народом
Спешу за освящённую водой.
Люблю крещенские трескучие морозы!
Пусть в наши удивительные дни,
Когда зимой дожди и даже грозы,
Хоть редко, но случаются они.
* * * *
Я иду по глубоким сугробам
Среди елей укутанных в снег.
По нехоженым прежде дорогам
Оставляя единственный след.
Никого на пути не встречаю,
Ни лесного зверья, ни людей,
Как серебряный звон примечаю
Тихий шелест замёрзших ветвей.
Лес под песню вчерашней метели
Погрузился надолго в покой...
Огибаю пушистые ели
Не касаясь заснеженных хвой.
Посреди бесконечного неба
Ряд из туч потемневших завис.
Белый снег, мягче свежего хлеба,
Опускается медленно вниз.
Хорошо, чтоб зима год за годом
Повторялась такая во век...
Я иду по глубоким сугробам,
Погружаясь в нетронутый снег.
* * * *
В обычном городском дворе, в конце недели,
Сидели скромно два кота и что-то ели.
Кругом шумела детвора, деля игрушки,
А по дорожке, вдоль двора, брели старушки.
В окне на первом этаже гремели ложки,
Хозяйка стряпала обед, открыв окошко,
Клубился пар из кухни, в ноздри ударяя,
И запах вкусных свежих щей распространяя.
Хозяйка стряпала, да вдруг как закричала,
И речь её во всех концах двора звучала,
Где, мол, подобное когда-нибудь видали,
Чтоб с подоконника у ней гуся украли?!
Что гусь был жирный, дорогой, да заморожен,
На подоконник был оттаивать положен,
Что на минуту только кухню покидала,
Потом вернулась, а гуся как не бывало!
Что нет возможности терпеть уже так боле,
Что, мол, не люди здесь живут, а вор на воре,
Что целый день готовишь всё, на кухне бьёшься,
А тут, что хочешь украдут, лишь отвернёшься!
Старушки охали, шептались, да вздыхали,
Притихли дети, бегать, прыгать перестали...
А в стороне, где деревянные качели,
Сидели скромно два кота и что-то ели.
* * * *
Лес густой и в чаще солнце еле видно,
С шорохом тревожу листья под ногой.
Завела тропинка... И признаться стыдно,
Что пути не знаю выбраться домой.
Закружили ль ведьмы, или леший водит
По лесной чащобе целый день меня...
Узкая тропинка дальше в лес уходит
За собою следом ласково маня.
Кто её оставил? Зверь, иль местный житель?
И куда тропинка заведёт скорей,
Что там ожидает, тихая обитель,
Или полный терем сказочных зверей?
Выйду ль на болото, или на опушку,
Или на дорогу на исходе дня,
И найду там, может, тёплую избушку,
Где в гостях, в покое, приютят меня.
Завела тропинка... До чего обидно,
Что пути не знаю выбраться домой...
Лес густой и в чаще солнце еле видно,
С шорохом тревожу листья под ногой.
* * * *
Пушистый старый добрый кот,
Ему уже десятый год,
Он каждый раз идёт ко мне,
Ложится рядом, в тишине
Мурлычет песенку свою:
«Спи, друг мой, баюшки-баю».
Или, ответивши на ласку,
Начнёт рассказывать мне сказку...
А на дворе зима, метёт,
И снег второй уж день идёт,
А на столе, пуская пар,
Пыхтит вскипевший самовар.
Трещат дрова в печи, и вот
Вечерний сумрак настаёт...
Кот всё мурлычет. Тихо он
Ко мне подманивает сон.
* * * *
Я давно не касался гитары,
Не тревожил её гладких струн,
И аккорды давно не звучали,
Не будили во мне сладких дум.
Вот возьму я её, заиграю,
Полетит тихо звук, не спеша,
Никогда, никогда я не знаю,
Чем на зов отзовётся душа.
Будет песня моя белокрылой,
Иль холодной и твёрдой, как медь,
Может, помня свидание с милой,
О любви буду нежное петь...
И пойдёт тихо песня кружиться
Над землёй за поля, за леса,
Ясной ночью любимой приснится,
Лунным светом по окнам скользя.