глава десятая
ГУСЬ НА ВЕРТЕЛЕ.
От запекшейся на ресницах крови глаза было не разодрать. Руками тоже не протереть – руки больно вывернуты и связаны за спиной. Ноги тоже связаны. Во рту – тряпка. Почти единственная, кстати, тряпка, оставленная в моём распоряжении. На мне нижняя сорочка – и ничего больше, подо мной – каменные плиты, сырые и холодные особым подземным, льдистым холодом. Туман в голове постепенно таял, уступая место паническому ужасу. Никогда ещё я не чувствовал себя настолько беспомощным, настолько жалким, да и, пожалуй, никогда мне не было так жутко холодно.
Я окончательно пришёл в себя, но оставался лежать, не подавая виду, что очнулся. Уши улавливали шорохи, чьё-то дыхание – словом, все те звуки, которые дают понять незрячему, что в комнате кроме него есть и ещё кто-то. Два человека или три.
- Что будем с ним делать? – услышал я голос, принадлежавший, по-видимому, мужчине лет тридцати-сорока. Другой – нарочито жеманный – растягивая слова, ответил:
- Что делать? Гуся на вертеле, как и с его братцем.
Я помертвел, сообразив, что, собственно, означают эти слова.
- Откуда его чёрт принёс? – досадливо спросил третий, и меня несильно пнули в спину ногой. Я продолжал изображать обморок, лихорадочно соображая, как выпутываться.
- Боюсь, не обошлось без этого долговязого выскочки, - снова ответил жеманник. – Я же говорил, проще было с него и начать. Тем бы и кончили.
- Не глупи, – отрезал на этот раз женский голос. – Его нельзя трогать – он слишком на виду у Грегсона.
- Глупил с самого начала не я, - обиделся мужчина, подделывающийся под женщину. – Надо кое-кому было быть разборчивее в связях, а уж коли вляпался в дерьмо, не пытаться решать свои проблемы за чужой счёт.
- Скажи ему это в глаза, – посоветовала женщина.
- Гомо гомини люэс эст, - буркнул первый. И разрядил обстановку – трое остальных нервно рассмеялись, перестав ссориться.
- Слишком светло, - озабоченно проговорил тот, что пнул меня. – Пусть побудет здесь до темноты.
- Насадить сразу на вертел, - предложил жеманник, - и пусть хоть год лежит, пока не завоняет.
- Ну и дурак, - резко сказала женщина. – А если с обыском придут?
- А так если придут, то что?
- А так – ну и что? Пьяный или обкурился.
- А он очнётся?
- Ну и пусть себе. Деться ему всё равно некуда, - равнодушно сказал тот, кто заговорил первым.
- Надо бы зал очистить, - снова забеспокоился обозначенный у меня третьим номером. – Мало ли кто сюда забредёт.
- Да там нет посторонних, - успокоил первый.
- А этот... как его? Бэзил?
- Да брось ты, - пренебрежительно отмахнулся жеманник. – Он не в том виде, чтобы задумываться.
Меня ещё раз прощально ткнули в рёбра и – судя по шагам и звуку запираемой двери – ушли. Полежав ещё какое-то время тихо, я всё таки разодрал склеенные кровью ресницы.
Каменный мешок. Ни окна, ни единой отдушины. Серые стены, шлёпанье капель где-то в углу. И холод. Адский холод, от которого, не будь во рту кляпа, зубы застучали бы как пишущая машинка.
Я задёргался, пытаясь ослабить верёвку на руках, но меня, похоже, связали на совесть. Мало-помалу кисти онемели, перестали чувствовать. Ноги тоже казались мне деревянными, к тому же они страшно застыли. Камень пола впивался в тело сквозь тонкую ткань сорочки, оставляя на нём вмятины. Вероятно, от холода, страшно хотелось в туалет. Так сильно, что, потеряв терпение, я вынужден был помочиться «под себя», а, сделав это, заплакал. Остатки мужества и оптимизма улетучивались тем скорее, чем сильнее я коченел, и пропитанная мочой сорочка весьма этому способствовала. Бросив уже и вырываться, я скорчился на полу, дрожа и всхлипывая.
Так прошло, должно быть, несколько часов. Я перестал ощущать холод, как и вообще перестал ощущать своё тело, и впал в тяжкое оцепенение.
В темнице моей, надо сказать, не было совсем темно: свет поступал через какие-то щели, из-под двери – бог знает через какие извилистые и тернистые пути. В этом свете я и увидел, как короткими толчками совершенно бесшумно отъехал брусок засова, и дверь отворилась.
Это был тот самый тип, что пустил меня в заведение. Когда же он заговорил, я узнал и голос – того, кого не видя, я на слух окрестил жеманником.
- Ну, - подмигнул он мне, - очнулся, дурачок? Сыграем в «гусака на вертеле», а? – и показал длинный кусок проволоки с раскрасневшимся от накаливания концом – он держал его ватной рукавицей, чтобы не обжигать руки.
Ужас прошил меня, как игла, от макушки до пят. Я снова задёргался и замычал, задыхаясь от тряпки. А мерзавец присел на корточки и хозяйски пошлёпал меня по ягодицам:
- Что прежде вставить – мяконькое или твёрденькое?
Я рванулся так, что из-под верёвки брызнула кровь. Раскалённый металл при этом задел моё бедро, и кожу обожгло нестерпимой болью.
- Не дёргайся, - засмеялся мой мучитель. – Видишь, как нехорошо получается: лишние следы – лишняя работа фараонам, да и самому бо-бо.
Меня трясло. Крупный пот горошинами скатывался на каменный пол, словно я был летним дождём. От страха тошнило, я мычал и давился кляпом. Рассудок мой в тот миг, боюсь, балансировал на грани пропасти безумия. Я извивался, как червяк, дёргался, но связан был прочно и ничего не мог поделать.
Как вдруг дверь приотворилась, и в проёме возник полувменяемый Чэрли Бэзил. Словно сквозь туман я видел, как он, широко расставив ноги, прилагает поистине героические усилия, чтобы удержаться в вертикальном положении.
- Чего тебе надо? – окрысился на него мой палач. – А ну, убирайся, не то...
- Облава, - сказал Бэзил, взмахивая рукой, то ли для того, чтобы указать себе за спину, то ли просто, чтобы удержаться на ногах. – Китаец сказал, облава. Чтоб ты поторопился, и без этих твоих, - он сделал непристойный жест. – Давай помогу, чего ты возишься?
- Ты? – изумился жеманник. – Да с какой это стати?
- Да просто по-дружески, - пьяно засмеялся Бэзил. – Дай-ка мне прут, а этого подержи.
Видимо, в растерянности, мой мучитель действительно позволил ему взять прут. Натянув обшлаг на ладонь, чтобы не обжечься, Бэзил принял его, дёрнул побуждающе подбородком: мол, подержи-подержи, что же ты? И, едва обманутый отвёл в мою сторону взгляд, коротко взмахнув прутом, Бэзил ударил его под основание черепа. Жеманник рухнул лицом вниз, не издав и звука. Быстро присев, Бэзил вырвал у меня изо рта кляп, чуть не разорвав губы.
- Ну, доктор, - знакомым высоким и трескучим голосом сказал он, - теперь, как выражается здешняя публика, рвём когти. Не то.., - и он выразительно проткнул воздух прутом.
Я смотрел на него, немо вытаращив глаза и ничего не понимая. Он же опустился на колени и, вытащив из кармана перочинный нож, принялся перерезать мои путы.
- Вы кто? – сипло и отрывисто спросил я, чувствуя, что вот-вот потеряю сознание.
- Даже и не думайте об этом, - строго приказал он, заметив муть в моих глазах. – Мы погибнем, если не сбежим отсюда тотчас же.
- Мне знаком ваш голос, - сказал я, всё ещё как во сне. – Мы встречались?
- Ну ещё бы! – ответил он и коротко рассмеялся беззвучным смехом.
Вот теперь я узнал его.
- Шерлок Холмс?! Вы?! Вы в гриме?
- Очень обяжете, если не будете выкрикивать моё имя во весь голос, - он быстро и энергично растёр мне жёсткими ладонями ноги, то и дело через плечо оглядываясь на дверь. – Ну как, сможете идти?
- Да, но ведь я... Вы же видите! – я показал на свои голые ноги и промокшую грязную сорочку.
- Для прогулки, которую я вам предложу, вы экипированы, пожалуй, лучше моего, - серьёзно сказал он. – Не заботьтесь пока об одежде – мы будем решать проблемы по мере их поступления. Сюда!
Он ужом выскользнул за дверь, я кое-как, хромая, заковылял за ним, удивляясь собственному равнодушному спокойствию. Позже, впрочем, я понял, что это не спокойствие, а всего лишь нервное оцепенение – и узнал ему цену.
За дверью было посветлее. Сюда доносились голоса и звуки музыки. Вбок отходил длинный совершенно тёмный коридор.
- Сюда, - снова сказал Холмс.
- Я не вижу, куда идти.
- Ах, да, - спохватился он, жёсткими суставчатыми пальцами сжал мою руку и уверенно повёл – то ли хорошо ориентировался, то ли видел в темноте. Пальцы были ледяные и мокрые от пота – видимо, Холмс здорово нервничал и боялся.
Коридор оказался длиннющим, да ещё и поворачивал, то вправо, то влево. Что там по сторонам – я видеть не мог, да Холмс и не дал бы мне особенно приглядываться – тащил быстро и деловито, пока мы не оказались перед грубо сколоченной деревянной дверью. Засов лязгнул. В лицо, в голую грудь, в колени мне дохнуло холодной водой. Плеснуло рядом, у самых ног.
- Прыгайте, - велел Холмс. – Это такой своеобразный чёрный ход. Обычно отсюда сплавляют трупы, но мы не будем доводить дело до крайности. И толкайтесь сильней, чтобы не удариться о доски. Ну же!
- Не могу, - честно признался я. – Страшно.
Я не видел перед собой ровно ничего, кроме темноты. И шагнуть в эту темноту было выше моих сил.
- Играть в «гуся на вертеле» страшнее, поверьте мне.
- Я ничего не вижу.
- Здесь густая тень на воде лежит – дальше светлее. И, в любом случае, мимо Темзы не промахнётесь. Вперёд!
Но я стоял, вцепившись в косяки, и не мог заставить себя разжать сведённые судорогой пальцы.
- Меня вы тоже погубите, - сказал Холмс. – Насадят на вертел, как миленького.
Я шагнул вперёд и – сердце остановилось от охватившего со всех сторон холода, жгучего, проникающего сквозь плоть до самой души. Судорога свела так, что я чуть не закричал – ушёл под воду с головой, захлебнулся, зашёлся в безжалостной агонии, но тут снова мощная систола сотрясла грудь, и застучало в уши – быстро, звонко.
Я вынырнул, откашливаясь, и услышал голос Холмса:
- А нам повезло – тут лодка. И вёсла есть.
Старая обшарпанная посудина покачивалась, небрежно привязанная к торцу торчащего бревна простой веревкой. Холмс, подпрыгнув, лёг животом на корму, подтянулся, влез, протянул мне руку:
- Давайте. Нет, не сбоку, не то опрокинете. Влезайте оттуда, откуда я влезал. И ложитесь тотчас на дно – вы в своём костюме Адама фигура слишком заметная для такой погоды. Своей одежды не предлагаю – без неё скорее высохнете. Сам бы снял, если бы не боялся привлечь внимание. И ещё: смойте кровь с лица. Впрочем, плыть нам недолго.
Он говорил быстро, суетливо, был сильно возбуждён. Меня же, наоборот, всё сильнее охватывало безразличие. Я уже и холод перестал ощущать. То есть, я чувствовал его, но где-то на спинномозговом уровне, а разум мой совсем затуманился. Сделалось спокойно, скучно, вдруг сильно потянуло в сон.
- А ведь вы замерзаете, - вырвал меня из забытья голос Холмса. – Вот не думал, что такое может быть осенью. Впрочем, конечно, осенью люди обычно не лежат нагишом на каменном полу несколько часов, а потом ещё мокрыми на дне лодки. Но вы всё-таки не спите – слышите меня, доктор Уотсон? Не спите!
Но у меня глаза не открывались. К тому же ещё появилось совсем уж болезненное ощущение, будто открыв глаза, я увижу не Холмса, а каким-то непостижимым образом попавшего сюда из воды утопленника, похожего на меня, как две капли этой самой воды.
- А ну, просыпайтесь! – резкий голос моего спутника почти физически ударил мне в барабанные перепонки. Он тормошил меня, звал, растирал мне ладонями грудь, хотя его ладони были, пожалуй, не теплее тонких пластинок льда на утренних лужах. Правда, отнюдь не столь же хрупкие.
Я немного пришёл в себя. Лодка стояла, уткнувшись в такой же совершенно своеобразный причал, как и тот, от которого мы отплыли.
Здесь тоже была дверь. Холмс открыл её и буквально на руках втащил меня в проём, после чего сильным пинком оттолкнул лодку, предоставив ей уплывать по течению. Я увидел, что светловолосый парик он потерял, а грим с его лица почти смыт.
- Сюда, - сказал он, подтолкнув меня к лестнице, ведущей круто вверх, по-видимому, на чердак. – Вас надо как можно скорее согреть, не то вы простудитесь насмерть. К сожалению, при имеющихся обстоятельствах я не могу сразу тащить вас к себе домой. А это моя конспиративная квартира. Ну, доктор, переставляйте же ноги! Или вы хотите закоченеть на этих ступенях?
Мне было всё равно, но я пошёл, вот только ноги почти не слушались, как ватные.
На чердаке оказалась небольшая комната – что-то среднее между спальней и кабинетом, довольно запущенная. На окне плотная, без единой щели штора. Мебель громоздкая, бестолковая и словно какая-то случайная. Несколько консервных банок на столе.
- Что это? – равнодушно спросил я, вяло поводя глазами.
- Заброшенный дом. Я устроил себе здесь временное пристанище, - он зажёг лампу и теперь рылся в большом трёхстворчатом шкафу. – О чём действительно приходится жалеть, так это об отсутствии котла для горячей воды. Но сейчас я разожгу камин, здесь быстро нагреется. Вот вам – переодевайтесь, - он бросил на кровать толстую фланелевую пижаму жуткой расцветки – в самый раз содомиту: сиренево-лиловой. – Надевайте же, не стойте. По размеру, пожалуй, не подойдёт, да ведь вам выбирать не приходится.
Я растерянно взял бельё, но не мог одеться, словно уже не вполне осознавал, ни для чего оно, ни того, что мне отчаянно холодно. Я уже прозяб до самой души и сделался как каменный.
- У вас шок, - озабоченно проговорил Холмс. – Вам бы нужно сейчас... А, вот оно!
Он извлёк откуда-то пузатую бутылку и стакан, налил примерно половину и поднёс мне к губам:
- Выпейте!
Я машинально глотнул и поперхнулся – это был почти чистый спирт.
Холмс подождал, пока я отдышусь и властно влил в меня остатки.
- Надевайте, наконец, пижаму! Впрочем, нет, пока только пижамные брюки.
Спирт произвёл на меня действие, подобное хорошей встряске. Я очнулся, сразу задрожал, стуча зубами, и стал суетливо натягивать это лиловое безобразие, путаясь в штанинах.
Холмс тоже снял мокрую одежду с молниеносностью престидижитатора и, накинув на голые плечи халат, также быстро растопил круглую чугунную печку, носящую здесь гордое имя камина.
- Живо в постель! – велел он мне, откидывая на кровати вязаное покрывало.
Я послушался – меня уже просто колотило, снова, как в воде, замирало и опять частило сердце.
Холмс плеснул себе в ладонь из той же бутылки и стал растирать мне спину и грудь. Жидкость обжигала, но теплее мне не становилось.
- Нет, так не пойдёт, - сказал он, наконец, сам раскрасневшийся от усилий. – Вам придётся потерпеть моё общество, и самое тесное.
Я не понял, о чём он, а он вытащил из шкафа плед, и вдруг, быстро скинув с плеч халат, лёг рядом со мной, одним махом закутав в плед нас обоих.
Я дёрнулся от мгновенного отвращения, когда он прижался грудью к моей спине, выкрикнул с придыханием:
- Вы что! С ума сошли?!
- Это вы сошли с ума, - спокойно ответил он, - если воображаете, что способны возбуждать сейчас какие-то чувства, кроме жалости, пусть даже у самого отъявленного содомита. Я просто пытаюсь вас согреть – вы прозябли до самого сердца, а у меня обычная температура тела на пять – шесть десятых градуса повыше среднестатистической.
В его прикосновениях, действительно, не было даже тени чувственности, зато меня наконец-то коснулось живое тепло. И с первой его волной спасительное оцепенение словно растаяло, и я захлебнулся в потоке нахлынувших чувств – от пережитого страха, от стыда за свою наготу и беспомощность, от физической измотанности. И неожиданно для самого себя вдруг безудержно разрыдался, давясь и всхлипывая и тщетно пытаясь справиться с собой.
- Ну, слава богу, - тихо пробормотал Холмс, - а то уж я боялся... Ничего, не стесняйтесь, плачьте – это здоровая реакция. Потрясение было чрезмерным – пусть выйдет теперь слезами, - он легко, почти небрежно запутал пальцы в моих волосах, осторожно ощупал ссадину на темени, совсем не причинив боли, но и потом руки не убрал, а стал перебирать в пальцах отдельные пряди, чему я, как это ни странно, не воспротивился. Возможно потому, что снова в его прикосновениях не было чувственности, разве что редкая бесцеремонность, которая меня, однако, не покоробила.
Я слишком давно был один, отвечал сам за себя и успел забыть, да по сути и не знал никогда, как это может быть вкусно – реветь, уткнувшись в чьё-то тёплое – пусть и костлявое – плечо, и чувствовать себя при этом в покое и безопасности. Итак, Холмс перебирал мне волосы, с кончиков его пальцев словно струилась мне в голову спокойная ласковая сонливость, окутывая меня иллюзией защищённости. Я всё ещё не мог унять слёзы, но в них появились утомлённо-сладкие нотки, я, наконец, согрелся и даже начинал чуть-чуть дремать.
Холмс же между тем негромко заговорил, не убирая руки:
- Зачем вас чёрт понес в это гнездо всех пороков, доктор? Вы помешали мне – это во-вторых. Во-первых, вам очень сильно повезло – логическая концовка истории предполагала ваше убийство.
Я не ответил – мне не хотелось говорить. Прикосновения Холмса, тепло его тела, биение его сердца, слышимое сейчас чётко и гулко – всё успокаивало, расслабляло, усыпляло. Я закрыл глаза и. ещё слыша его, начал погружаться в сон.
Но тут вдруг передо мной возникла размалеванная физиономия полумужчины-полуженщины с раскалённым прутом, и, вздрогнув всем телом, я проснулся. Сердце бешено колотилось где-то в горле – я почувствовал сильную тошноту, меня едва не вырвало.
- Тихо, тихо, - придержал меня за плечо Холмс. - Вы что это? Задремали? Приснилось что-то?
- Да. Да!
- Ну, будет вам, будет. Всё страшное уже кончилось. Конечно, для непривычного человека всё было чрезмерно. Вы, наверное, ещё несколько ночей не сможете спать спокойно. А, впрочем, я, может, и ошибаюсь, и вы окажетесь уравновешеннее, чем на первый взгляд.
- Вы полагаете, это меня трясёт от страха? – досадливо поморщился я.
- Нет, я знаю, от чего вас трясёт, - совершенно спокойно ответил он. – От унижения. Хотя объективно ничего унизительного для вас в этой истории нет. На мой вкус, грабить или убивать куда более низко, чем быть ограбленным или убитым. Субъективно – да. Чувство беспомощности, когда вот так, почти голого, на каменном полу, как хочет, лапает проститутка мужского пола. После этого так и хочется долго мыться кипятком и едким мылом... Ну вот – я вас снова расстроил. Довольно уже, - и, опять поразив меня бесцеремонностью, он вытер мне слёзы прямо рукой – краем ладони. И снова это было приятно мне – он словно изливал на меня приязнь и покровительство, в которых я растворялся, выздоравливая от перенесённого. Но, с другой стороны, это ощущение не было обычным и ожидаемым, и, смущённый и недовольный, я счёл возможным огрызнуться:
- Вы так неприязненно отзываетесь о содомитах, словно нарочно стараетесь дистанцироваться от них. А между тем, вы сами сейчас в моей постели, фактически ласкаете меня – пусть это и акт милосердия. Но согласитесь, такое поведение наводит на размышления, - пока я говорил это, моё лицо запылало, но я был рад, что озвучил то, что меня мучило. Я ожидал реакции довольно бурной, какая пристала мужчине, обвинённому в содомском грехе. А он даже руки не убрал. Помолчал несколько мгновений, обдумывая, а потом ответил – холодно, но размеренно и спокойно, спокойствием окончательно растоптав меня:
- Во-первых, вы в моей постели, а не я в вашей. Во-вторых, без тепла моего тела вы схватите крупозную пневмонию – впрочем, и тепло это не обязательно поможет. В-третьих, мои, как вы их называете, «ласки» приятны сейчас вам, а не мне. Они являются составной частью некой психокорригирующей системы одного ха-арошего специалиста в области психологии, с которым я имел счастье быть в своё время знакомым. И, слава богу, что вы им поддаётесь, потому что, когда я вас нашёл в подвале «Озера», вы были немножко в шоке и рисковали слегка сойти с ума. В-четвёртых, я не содомит, содомитом никогда не был, и, в любом случае, мог бы найти себе объект достойнее, чем грязный, запуганный, замёрзший тип, подобранный мной голышом в сомнительном месте, в состоянии смертельной опасности, описавшийся, дрожащий, и едва не сошедший от всего этого с ума.., - он помолчал и ещё добавил, но уже совсем другим тоном. – Но я не должен был вам всего этого говорить, потому что я перед вами в долгу. Дело в том, должно быть, что я сам изрядно перепугался и теперь, наверное, слегка взвинчен, поэтому ваши слова меня задели. Я не подумал, что вы произнесли их от растерянности, а ведь, наверное, так и есть. Вы меня простите, пожалуйста, я, действительно, виноват.
Я молчал, онемевший, ошеломлённый и раздираемый противоречивыми чувствами. Короткая речь Холмса выхлестала меня, как кнутом. А, между тем, его пальцы всё так же без устали перебирали мои волосы, и он не отодвинулся ни на дюйм, по-прежнему делясь со мной теплом своего тела. Голос его, когда он говорил слова обвинения, обволакивал мягкостью, но я не мог видеть его лица и не мог ему верить.
- Если вы не содомит, - спросил я, - что вы делали в этом клубе?
- То же, что и вы. Правда, в отличие от вас, не так самонадеянно, нахально и глупо. Вы согрелись?
- Да, спасибо...
- То-то, что «спасибо», - проворчал он и выскользнул из постели так же легко, проворно и пластично, как кошка. – Ладно, постарайтесь теперь уснуть.
- Здесь? – удивился я. – Я думал, вы найдёте мне какую-нибудь одежду, и я отправлюсь в полицию.
Холмс вздохнул. Теперь даже в неровном свете печного огня я разглядел, что лицо у него осунувшееся и усталое, как в первый день во флигеле Лейденбергов.
- Во-первых, сейчас третий час ночи, и в полиции вы застанете только дежурного констебля, - сказал он, - который, скорее всего, арестует вас самого, как подозрительную личность, потому что достать вам сейчас костюм лорда Бэкингема я вряд ли смогу. Во-вторых, вы и до полиции не дойдёте – вас убьют ещё до того, как вы одолеете первый квартал. В-третьих, нас обоих ещё могут попытаться убить прямо здесь, а я, как вы знаете, последнее время сильно недосыпал, и с тех пор, как мы расстались, поспать мне пока ещё не удалось. Я хочу отдохнуть перед возможными решительными действиями.
- Здесь? – опять удивился я. – Где же вы будете здесь спать?
- В кресле.
Я посмотрел: это было даже не кресло, а, скорее уж, полукресло с низкой спинкой и редуцированными подлокотниками.
- Не глупите, - сказал я. – В нём спать невозможно. Ложитесь обратно на своё место, раз уж мы обречены оставаться здесь до утра.
- Вас же коробит от столь вопиющего попрания обычаев, - усмехнулся он.
- Нет, - сказал я, снова покраснев. – Мне с вами рядом спокойно и приятно. Может быть, я этого и испугался. Мне показалось немного неестественным...
- Гм, - сказал Холмс. – Вам показалось неестественным, что когда вас перестали бить и пугать, развязали, согрели и обеспечили вашу безопасность, вам сделалось спокойно и хорошо?
- Вы гладили мои волосы, - не унимался я. – Вы вытерли мне слёзы ладонью. Это чрезмерная близость и она не может быть объяснена заботой о моём теплообмене.
- У-у, - насмешливо протянул Холмс, - как вас забрало-то! Я делал вам поверхностный массаж кожи головы, потому что у людей средней сенситивности, к которым я отношу вас, исходя из общего хабитуса, наиболее восприимчивы, кроме неё, только подошвы, ладони, область чревного сплетения, да ещё интимные зоны тела. Как видите, я выбрал самую целомудренную область воздействия. Зачем? Вы сами мне сказали: вам было приятно, вы успокоились и расслабились. В противном случае, реакция могла бы затянуться, вас пару раз вырвало бы, поднялось кровяное давление, а, возможно, был бы ещё и сердечный приступ – человек вы здоровья некрепкого, ослаблены раной и болезнью, и полнокровны, как склонный к апоплексии. Слёзы я вам вытер ладонью примерно с той же целью. Такое прикосновение вас самую малость покоробило и чуть-чуть воздействовало на сенситивную область лица. Результат: вы сразу перестали плакать. Потом, платка под рукой у меня не было. Что касается лака на моих ногтях – это давняя привычка, позволяющая уберечь ногти от расслоения, а весь организм – от отравления при химических опытах, которыми я частенько занимаюсь. Всё?
- Всё, - улыбнулся я. – Ложитесь.
Он снова усмехнулся и лёг. Не касаясь меня. Длинно, облегчённо вздохнул, и в этом вздохе я снова почувствовал его усталость.
- Всё-таки вы по-свински со мной обошлись, - сказал я, улыбаясь, чтобы он не обиделся, - когда оставили у Лейденберга. Какую гадость вы мне в рот влили?
- Не в рот, - поправил он. – Когда человек без сознания, в рот ему лить ничего нельзя – захлебнётся. Я ввел вам спирт в вену. А коньяк только для запаха – два глотка.
- И это честно?
- У меня не было выхода. Вы же не захотели мне помочь.
- Я, наверное, решился бы на это.
- Ну а у меня не было времени ждать. Диомед так удачно напился, понадеявшись на вас, что, право, было бы расточительством упустить шанс. Правда, я не рассчитывал, что вы встрянете в эту историю так скоро, думал, у меня есть фора.
- Это получилось нечаянно. По странному совпадению, я поселился в том же номере в меблирашках, который занимал прежде мой брат.
- Не по странному совпадению, - назидательно поправил Холмс, а по совету юного гамена Гарри Фокса. Это мой человек. Я попросил приглядеть за вами, пока вы будете не в себе, чтобы вас не ограбили.
- Ах, так это вы всё спланировали! Значит, и записка, и деньги... Но зачем?
- Я рассчитывал, что вы свяжетесь со мной. Думаю, вам и Лебран посоветовал то же самое. Сам Лебран сломался на этом деле – он никогда уже не будет прежним. Но в меня он верит. Настолько верит, что не раз обращался ко мне за помощью, несмотря на собственную громкую славу.
- Сыщик мировой величины обращался к вам за помощью? – недоверчиво переспросил я.
- Бессчётное количество раз. Ну, то есть, чтобы не преувеличить, раз пять будет.
- Но, если так, уж вам-то он наверное сообщил бы о подробностях нападения на него, он ведь может писать.
- Подробности этого нападения мне и так прекрасно известны. И полиции, кстати, тоже. Но что толку? В том случае действовали наёмники, а этих субъектов крайне сложно найти и ещё труднее расспросить. Нет, доктор, следует тянуть за другую нить. И прежде всего задать себе сакраментальный вопрос Червиковера: куда девался доктор Лей? А ещё вернее, почему он «девался». Кстати, и Лебран считает этот вопрос ключевым... Но знаете что, доктор Уотсон, - вдруг оборвал он сам себя, - сказать по правде, я уже засыпаю. Давайте отложим обсуждение на светлое время суток. Тем более, что оно вот-вот наступит.
По голосу его ни за что не сказать было, что ему хочется спать. Я подумал, что это просто предлог закончить разговор, но, может быть, я и ошибался, потому что прошло всего несколько мгновений, и я по изменившемуся ритму его дыхания понял, что он уснул.
Он-то уснул, а я лежал и завидовал. Мне хотелось спать. Очень. Голова гудела, и всё тело ломало от усталости. Но какое-то настырное сосущее чувство – то ли страх, то ли стыд – не давало забыться, и я ворочался, напрасно призывая сон. А ночь шла на убыль, и поспать хоть немного следовало бы, потому что грядущий день мог принести всё, что угодно, но я только лежал, сжимая кулаки от бессилия отчаянья, а в ухо мне, манерно растягивая слова, гнусавил мерзкий голос: «Сыграем в «гусака на вертеле»? Что прежде вставить – мяконькое или твёрденькое?». И снова к горлу поднималась тошнота.
- Не спится? – спросил вдруг Холмс, не открывая глаз, но голосом снова ничуть не сонным. – Помочь?
- Да! – невольно вырвалось у меня. – Да, помогите!
Вздохнув, он снова небрежно запутал пальцы в мою шевелюру, при всей небрежности, не задев, однако, больного места. Буркнул так, словно у него в этом не было ни малейших сомнений:
- На счёт «десять» вы крепко уснёте, - и тихо, размеренно, небыстро, без всякого выражения стал считать.
На счёт «три» сосущее чувство отпустило меня, на счёт «семь» я снова начал сладко «уплывать», а, когда Холмс произнёс «десять», словно упал театральный занавес, и я, действительно, крепко заснул, пожалуй, даже слишком крепко, потому что не слышал и не чувствовал больше ничего - до позднего утра.