«Голицыно». Дом творчества писателей – менее престижный, чем знаменитое «Переделкино», более удаленный от Москвы. С маленькой столовой и скромной библиотекой, с кабиной телефона-автомата «межгород» в вестибюле, с балкончиками в небольших однокомнатных номерах по обе стороны коридоров.
В «старом» – до реконструкции – «Голицыно» подолгу жили Анна Ахматова, почти забытый ныне Анисим Кронгауз. В постоянных обитателях числились также Юрий Домбровский, Борис Золотарев, Михаил Синельников. Позднее там можно было встретить Анатолия Кима, Владимира Корнилова, Бориса Камова, Михаила Лев, Александра Межирова, Игоря Минутко, Вадима Ковду, Виктора Пронина...
В последние годы жизни в «Голицыно» любила бывать Анастасия Цветаева, сестра Марины. С нею входили в Дом запахи церкви – ладана, свечей, елея. Чистенькие, набожные старушки, навещавшие «матушку», сторонились занятых своим ремеслом постояльцев.
С утра в Доме – стрекот пишущих машинок, за многими запертыми дверями приглушенные, а то и хорошо различимые «вражьи голоса» – «Свобода», «Голос Америки», «Коль Исраэль».
На пыльной улочке под окнами – – куры, собаки. Водитель ассенизационной машины Литфонда – единственной в поселке – перебрасывается репликами с писателями, успевшими сходить на станцию за газетами. Разговаривая, следит за шлангом, заброшенным в автономную канализационную сеть, которой так гордится добрейший директор «Голицыно» Михаил Иванович.
(Он умер в начале 90-х, когда рухнул рубль, писатели повыехали, и все громче стали поговаривать о сдаче Дома в аренду германской автомобильной фирме. Михаил Иванович скончался скоропостижно, а вслед за ним, возвращаясь с его поминок, умер и замерз на дороге и водитель той самой машины...)
Но перед тем Дом жил весьма патриархально, по-деревенски.
Вечерами обитатели собираются в крохотном зале у телевизора, смотрят «Время». Тут и поэт – будущий главный редактор «Пульса Тушино», и известный критик – будущий постоянный автор не менее одиозного «Дня», и будущий израильтянин, и борец за национальное возрождение, выпускающий первую татарскую газету на латинице...
«Патриоты» и «демократы» вместе смотрят программу новостей, до открытой взаимной неприязни времени остается немного...
То лето было непривычно жарким.
Моим соседом по коридору был ныне покойный Нотэ (Натан Михайлович) Лурье, известный прозаик, писавший на идише.
Вентиляторов в комнатах, естественно, не было. Большую часть дня Нотэ Лурье работал в своем номере раздетый по пояс. Полный, одышливый, он стучал на малюсенькой, почти игрушечной печатной машинке с еврейским шрифтом, такой крохотной, что казалось, место ее давно было в кунсткамере.
Нотэ охотно уделял время соседу.
В частности, он поведал мне историю своего общения с советскими правоохранительными органами.
Это было во время его ареста в Одессе после войны.
Областное Управление МГБ размещалось в доме, который еще недавно занимали обычные жильцы. Лурье допрашивали в той самой квартире, где он часто бывал – прежде в ней жили его друзья.
Слушая непрекращающуюся брань и угрозы следователя, он видел перед собой карандашную отметку на косяке двери, которую когда-то нанес своей рукой; отметка соответствовала росту ребенка его друзей.
– Неприятнее всего, – вспоминал Нотэ. – были потоки изощренной ругани, которые постоянно изрыгал следователь. Его брань действовала на меня особенно.
Можно себе представить мою радость, когда однажды он явился на допрос не один, а с миловидной машинисткой. Я вздохнул. По крайней мере, в этот день можно было не опасаться грубости...
Я почти спокойно смотрел, как женщина поставила на стол пишущую машинку, села, поправила прическу, положила пальцы на клавиатуру и приготовилась печатать.
Следователь пристроился сзади нее, стоя, чтобы видеть напечатанные строки.
– Итак, – он чиркнул спичкой, прикурил. – Приступаем... «Я, старший следователь УМГБ по Одесской области... – медленно, чтобы машинистка успевала печатать, он продиктовал свою должность, звание, затем мои анкетные данные. – «С соблюдением требований статей... УПК УССР...» Напечатала?
В кабинете-квартире было тихо. Слышался лишь стрекот пишущей машинки.
– Идем дальше... «Во-прос подслед-ствен-ному Лурье…»
– Готово.
– «По-чему до сего дня... – почти по слогам начал следователь, – вы пытались ввести в заблуждение следственные органы...»
Нотэ замер.
– «...А сегодня решили рассказать всю правду о своей антисоветской деятельности...»
– Что вы там такое говорите?! Какую «правду»?! Какая «антисоветская деятельность»... Что такое?! – закричал он.
– Сиди, твою мать... – шуганул следователь и тут же затейливо продолжил про Бога, душу и все остальное. Присутствие машинистки нисколько его не стесняло. – Готово? Идем дальше. «От-вет под-след-ствен-ного Лурье...»
– «Лурье...» – подтвердила женщина. – Есть.
– «... До сегод-няш-него дня я на-деял-ся, что мне все же удастся обмануть наши славные чекистские органы, но теперь я убедился, что надежды мои были напрасны...»
– Что?! Что такое?! – Нотэ сорвался на крик. – Какие надежды?! Что вы там такое пишите?!
– Молчи, – на этот раз он сразу начал с души, а потом уже перешел к Создателю. – Продолжаем. Готова?
– «...были напрасны...»
– «А по-то-му решил рассказать следствию о своей антисоветской деятельности все откровенно от начала и до конца...»
Протестовать было бессмысленно.
«Вопрос» – «ответ», «вопрос» – «ответ»...
Ребром поставленный «вопрос» и «чистосердечный ответ» вместе тянули минимум на 25 лет исправительно-трудовых лагерей. Иногда чекист как бы проверял обвиняемого, мол, не увлекся ли тот в порыве покаянных признаний. Не наговорил ли, упаси Бог, лишнего на себя:
«Обвиняемый, вы действительно показываете здесь все, как было? Не оказывалось ли на вас во время следствия какого бы то ни было давления со стороны проводящих следствие органов?»
«Нет, нет... – будто бы заверял обвиняемый. – Что вы?! Как можно?! Даваемые мною показания являются абсолютно добровольными...»
Покаяние во всех смертных грехах в изложении следователя то и дело перемежалось грубой лестью в адрес «славных чекистских органов, родной Партии и ее славного Центрального Комитета»...
В годы, когда признание обвиняемого считалось «царицей доказательств», одного этого протокола допроса было вполне достаточно.
Не знаю, написал ли Нотэ Лурье об этом.
Однажды я застал Нотэ читающим письмо редактора, приложенное к полученной им верстке. Отирая пот с озадаченного лица, он недоуменно рассказал о том, что произошло.
Речь шла об очередном переиздании его романа «История одной любви», который не требовал новой редактуры, и потому было более чем странным получение и самой верстки, и письма.
«История одной любви» была последним крупным произведением писателя и, может, поэтому, как казалось, более любимым. Я не раз видел: лицо его оживлялось, когда он говорил о нем. Сам я ставил эту вещь, казавшуюся мне немного надуманной и сентиментальной, ниже, чем его «Степь зовет». Но Нотэ Лурье, повторяю, считал иначе...
В центре романа, помнится, платоническая любовь пожилого интеллигентного человека, который напомнил мне самого Нотэ, и молодой, тоже интеллигентной, симпатичной замужней женщины, верной женой ее любимого еврейского мужа.
Главные персонажи романа жили в разных городах, встреча их произошла в третьем.
Вернувшись домой, женщина много рассказывала мужу о своем новом друге.
В сцене, вызвавшей замечания редактора, героиня и ее добряк-муж готовились достойно встретить прибывающего желанного гостя...
Не имея под рукой текста, я ручаюсь только за смысл.
– Боря! (Может, Сеня) – просит героиня мужа. – Сегодня у нас дорогой гость. Будем праздновать. Срочно сходи на угол, в магазин. Купи бутылку самого лучшего вина...
– Но зачем для этого идти в магазин, Лия?! (Может, Хана) – отозвался муж. – У нас в буфете несколько бутылок прекрасной мадеры и еще портвейн...
Роман был написан до объявленной Горбачевым известной компании по борьбе с пьянством и алкоголизмом. Поэтому этот невинный диалог супругов и вызвал замечание издательства.
В присланной Нотэ верстке имелись исправления в духе текущего момента, внесенные твердой рукой редактора. Исправления не успели согласовать с автором на месте в виду его отъезда, поэтому прислали заказной почтой.
В новой редактуре описанный эпизод выглядел примерно так.
– Сеня! (Может, Боря) – просит жена. – Сегодня у нас дорогой гость. Будем праздновать. Срочно сходи на угол, в магазин. Купи бутылку самого лучшего лимонада...
– Но зачем для этого идти в магазин, Хана?! (Может, Лия) – пожимает плечами муж. – У нас в буфете несколько бутылок прекрасного лимонада и еще «крем-сода»!
По еврейскому обычаю, на свадьбу, писал он в другом месте, гостям выкатили во двор бочку доброго красного вина...
Редакторская рука во исполнение Указа Президиума Верховного Совета СССР «Об усилении борьбы…» выправила это таким образом: «На свадьбу, по еврейскому
обычаю, гостям выкатили во двор бочку доброго хлебного кваса»...
Не знаю, появился ли роман с теми правками, какие предложило издательство или же Нотэ Лурье, используя свой авторитет, смог добиться восстановления первоначального текста. Не знаю. Но авторитет и признание у Нотэ Лурье были. Он, несомненно, входил в первую обойму советских еврейских авторов.
«Евр. сов. писатель, – сообщает о нем «Советский энциклопедический словарь». – (р. 1906) Социально-психол. ром. «Степь зовет». (1932,41) о коллективизации, ром. «Небо и земля» 1963-64) о Вел. Отеч. Войне. Ром. «История одной любви» (1976)».
Последнее время я нечасто слышу его имя. Не так давно в газетной статье, посвященной участникам Первого съезда советских писателей, он тем не менее был помянут. «Юношеский максимализм», «революционный романтизм»... И это все.
Почему я вспомнил его первым?
Может, из-за романа «Степь зовет» – безыскусного гимна сталинской коллективизации, обернувшейся голодом, репрессиями, кровью...
«Это мощная книга, – писал о романе Эм. Казакевич, – полная духовного здоровья и уверенности в правоте нашего дела, проникнута любовью к людям советской деревни.
Природа Украины, южноукраинских степей изображена в ней с почти восторженной любовью».
В адрес поколения Нотэ Лурье и сегодня еще летит масса стрел. Между тем трагические заблуждения юношей и девушек, увидевших в победившей советской власти силу, способную помочь им реализовать себя в стране, где у их родителей, дедов и бабок было одно право – право на прозябание, имеют не только объяснение, но и оправдание.
И можно ли забыть, что советская власть сама очень скоро и очень жестоко разобралась почти с каждым из них, а заодно еще и с сотнями тысяч других, полных наивных юношеских иллюзий насчет быстрой и полной реконструкции общества....