Дарителем радости будь…
УИЛЬЯМ БЛЕЙК.
С Ларой мы встретились в самом начале самостоятельного жизненного пути, и хоть я и не проявляла великого энтузиазма в дружбе с ней, избавиться от ее общества было невозможно.
Что ж поделать, если в моем присутствии она испытывала такой непередаваемый кайф, что забывала обо всем на свете, а я по своей всегдашней пассивности ни в чем не могла ей отказать.
Марс в моем гороскопе одна из самых слабых планет, зато Меркурий и Венера бесчинствуют вовсю, подавляя нежную чувствительную и домовитую Луну а Тельце.
После работы она неслась ко мне, иногда приезжала среди ночи в истерике, чтоб поведать о своей любви примерно в таких вдохновенных строках: « Любовь – это пущенная стрела! Любовь – это тайная отрада сердца, это вкус всех плодов и аромат всех цветов! Любовь – это ты!»
Я же, щурясь спросонья, сразу не могла понять, с чего это ее так развезло, и куда на сей раз повлекли подземные воды, кивала, вяло соглашаясь: «Да, да именно так, стрела, отрада, аромат, Лаарааа, я спать хочу! Лааараа – это истерика, а не поэзия! Ради бога, используй как - нибудь иначе свой экстаз!»
Ее семья меня столь же пламенно ненавидела, подозревала в колдовстве и всяких злых умыслах, считая, что из-за меня, демона, ангелическая девочка никак не может наладить личную жизнь.
Что уж они там себе надумали, не знаю, но не раз держали семейный совет о том, как бороться с моей непобедимо – маргинальной личностью и пагубным свободоносным влиянием.
Блаженны родители, они живут в иллюзиях, где им было знать, что именно Лара уже много лет была моей не проходящей головной болью, незаживающей раной, скелетом в шкафу, чёртом из табакерки, Чечней и вулканом Кракатау.
Не могу припомнить, чтоб хоть один человек при первой встрече произвел на меня такое же устрашающее впечатление, а в дальнейшем такое сильное влияние на всю жизнь в целом. Я и много лет спустя после расставания с ней с болью пожинала плоды посеянных ею зерен. Да каких там зерен, драконьих зубов без всякого преувеличения, мне пришлось перепахать свою душу вдоль и поперек, чтоб извлечь ее чертовы вирусы.
Для чистки души еще никто не изобрел аналогов Кашперского или Аваста, так что разбиралась сама.
А начиналось все так.
Кто не учился в институте и не жил в общежитии?! – Почти все учились, и если уж не жили в этих коммунах, так бывали хоть раз, и описывать эту атмосферу, думаю, будет излишне.
Это был первый курс, все только вселились и принялись обустраиваться на новом месте с восторгом первого обзаведения.
Мне же общежитие не дали по очень странной и комичной причине, будто бы мое материальное положение позволяет снимать квартиру и с моей стороны наглость занимать место какого – нибудь бедного студента. Так и сказали, без всяких фантазий с моей стороны.
Оглядели с ног до головы, и озвучили сей вердикт.
Не скажу, что мне это сильно польстило, но и не обидело, это точно.
Может потому, что выглядела я гораздо старше своих семнадцати и внешность имела для русского ока иностранную, сейчас бы сказали « классическая модельная внешность», но на тот момент такие тела были крайне редки, а для той части России и подавно.
Хотя, в глубине души я подозреваю другую причину, моя душа всегда была гораздо богаче меня, а эти многоопытные чиновники – духовидцы зрили прямо в душу.
Так и пошло, снимала квартиры, а в общежитие приходила только в гости.
На тот момент дружила я с очень серьезной, начитанной и немного снобистской сиротой с большими карьерными амбициями.
Комната ее была самая обычная; на стене красовался плакат с веселым верблюдом «ЛЕТАЙТЕ САМОЛЕТАМИ АЭРОФЛОТА», окно закрывала тусклая, линялая плюшевая занавеска, скрипучий, видавший виды, шкаф отгораживал зону кухни от спальной зоны с тремя продавленными койками, дверь же едва держалась на петлях, будучи жертвой многих несанкционированных вторжений.
Там жили еще две тихие, послушные девочки, вечно занятые уроками, их было не видать, не слыхать. Есть такая порода людей, их очень сложно вспомнить, сколько ни напрягай память.
Их можно только услышать при непосредственном контакте, когда они там за стенкой шуршат мышами или разговаривают, но потом все равно забываешь, будто они нарочно делают все, чтоб стереть все грани индивидуальности и исчезнуть из восприятия.
Такие вот, кармически – безопасные существа.
Плакат с верблюдом, был не просто плакат или цветовое пятно. Он нес в мир огромную смысловую нагрузку и служил символом подругиной мечты о красивой вольной жизни. Вносил в ту унылую атмосферу бодрый аромат странствий, и не раз она обращала на него свой взор в момент душевной слабости – это был ее тайный алтарь и залог будущих карьерных свершений.
Девочки о мечте знали и втайне гордились соседством с такой целеустремленной личностью.
Звалась личность Татьяной.
Первый мой визит к ней оставил тяжкое впечатление – я никак не была готова пить чай из грязных граненых стаканов, даже ради дружбы, поэтому решила вопрос просто и элегантно. Я вообще не люблю долго размусоливать неприятные моменты, и терпеть убогое «сейчас» за счет будущего верблюда. Так что явилась в следующий раз со своим чайным сервизом.
Пошла и купила сервиз, недолго думая, вполне милый по дизайну, аккуратненький, уютный, домашний такой сервиз. Белый, с золотым ободком. Не антикварный фарфор, конечно, но в той комнате даже он, фаянсовый простец, смотрелся сказочным пришельцем.
Сказать, что подруга удивилась – ничего не сказать!
Они все были так ошарашены, что только и могли говорить: « А что это, а зачем, а сколько мы должны, а что ты за это хочешь!?»
Меня это даже покоробило, делов-то, а ажиотаж…
- Ничего не должны, дарю! – я доставила удовольствие себе и не считала обременительным заплатить за право преображения пространства.
Ну, радость наконец-то заменила тягостное неприятие неожиданного дара и девчонки забегали, чашки помыли, со стола все убрали, сами приоделись и сели, наконец, чай пить.
Камерная атмосфера способствовала благости, души размякли, и беседа потекла по нежному руслу. Даже верблюд на стене явно был рад хорошим переменам и улыбался особенно завлекательно. Он, хоть и висел за шкафом, но всё же незримо присутствовал за нашим столом, так как разделял все радости и скорби населения комнаты, подобно иконе или фотографии Тома Круза.
Жизнь налаживается! Только и бес не дремлет!
Он уже вложил в буйную голову не подозревающей о последствиях Ларки очередную блажь.
Мне и сейчас кажется, что перед ее явлением по нашим душам прошел трепет, и мы инстинктивно подобрались, как антилопы, учуявшие льва.
Когда потом, после каких-то важных событий пытаешься раскопать в себе некое предчувствие, его почти всегда можно обнаружить в форме непонятного душевного напряжения или внезапного ни с чем не связанного страха, радости, печали или вдруг всплывшего в памяти фильма или песни.
И что уж совсем неприятно осознавать, так это то, что вторжения темного мира в нашу жизнь становятся особенно агрессивны, когда мы принимаем решение устроить жизнь красиво и чисто, и делаем первый шаг. Навстречу нам тут же выступает искушение в самых привлекательных формах и ловит нас как рыбку на самого вкусного червяка.
Сначала в коридоре послышался грохот, подобный горному обвалу, затем дверь внезапно распахнулась, смачно врезавшись в одну из кроватей.
Сверху откуда – то отвалился кусок штукатурки, шторы взметнулись в испуге, и из прокуренного пространства коридора ввалилась ОНА, моя будущая головная боль.
Если бы там, в проеме возник доисторический ящер, я и то не была бы под таким впечатлением, ничего подобного Ларе я в жизни не встречала.
Росту в ней было чуть не под два метра, а тело состояло из двух странно несовместимых частей. Верхняя была почти утонченной, нижняя же напоминала могучий стан Женщины С Веслом.
Маленькая аккуратная головка мадонны едва держалась на непомерно длинной шее, узкие плечики создавали впечатление хрупкого ребенка, зато мощные агрессивные ноги готовы были топтать все на своем пути с бешеным восторгом саморазрушения. В ней одновременно было что-то от страуса и пирамиды, если же взять отдельно голову, шею и плечи – курлы – курлы – летят журавли, вытянулась тоненькая шейка, сейчас надломится.
Ноги тоже говорят о человеке ничуть не меньше, чем глаза и руки, ноги ее были безжалостны и тупы как морда акулы. Шейку неудержимо влекло целовать, а задняя немаловажная для женщины часть могла быть без всякого вреда для общей пропорции урезана раза в три и то бы рука так и тянулась хлопнуть, проверить насколько мягко, грудь отсутствовала даже в виде намека. Глаза миндалины, темные, с поволокой, игривые, через маленький аккуратный носик пересмеивались со свежими губками бантиком, в целом же выражение лица было весьма презрительное и глумливое. Темные гладкие волосы падали на плечи, дополняя бледный классический овал необходимым контрастом.
На ней был темный фланелевый халат, так не вязавшийся с молодой очень нежной кожей, в вяло опущенной безвольной руке дымилась сигарета.
Все это вместе смотрелось потрясающе для глаза художника, Модильяни бы с Ренуаром к месту приросли, только Модильяни был бы покорен спереди, а Ренуар сзади.
Задержавшись на мгновение на пороге, она некоторое время пьяно покачивалась на неустойчивых ногах, а затем, громко икнув, сфокусировала взгляд на нашем оазисе, сплюнула в коридор и смачно с наслаждением затянулась, прищурив глаз.
- Эээээ, - некоторое время она еще нерешительно мялась, переваривая увиденное, а затем с грохотом свалилась на свободный стул, - Иииии, мне налейте!
Еще одно разболтанное движение длинной руки и пара моих чашек с грохотом полетели на пол.
Татьяна, еле сдерживая раздражение, беспомощно взглянула на меня, им это было не в первой.
- Ну, все, посидели! Это надолго! – говорил ее страдальческий опытный взгляд без всяких лишних слов.
Мы все потупились и начали усиленно размешивать воду в своих чашках, нас буквально приплющило от ее животной первобытной мощи.
Все, что можно было еще спасти, Татьяна осторожно отгребла подальше от Лары.
Другой бы человек давно смутился и ушел, но Лара и не собиралась.
- А это еще кто?! А чего это она на меня так смотрит?
- Как, - невольно испугалась я, - нормально смотрю, и ехидно добавила, - Любуюсь!
Татьяна хихикнула, а две бесцветные девочки вдруг резко засобирались в читальный зал и оперативно смылись.
Я тоже было поднялась, но Таня молящим взглядом пригвоздила меня обратно.
Повисла тяжелая пауза, атмосфера была необратимо нарушена, радость лежала в руинах, зато Лара сидела довольная и чувствовала себя героем дня.
Но и это еще не все.
Внезапно, будто ее вдруг осенила гениальная мысль, преображенная ею изнутри Лара, поднялась, и с загадочным видом исчезла за шкафом.
Некоторое время ее не было слышно, а затем она вновь возникла, с каким-то тихим умиротворением на лице и, улыбнувшись нам на прощание улыбкой Моны Лизы, исчезла в темном тоннеле коридора, так же неожиданно, как и появилась.
Мы сразу разморозились и защебетали дальше.
Вернулись девочки, прошли мимо нас в комнату.
- Таняяя, - раздался растерянный голосок из-за шкафа, - Посмотри! – наши скромняги будто осознавали свершившееся святотатство и переживали не на шутку.
Таня, разморенная чаепитием, нехотя подалась на зов.
- Твою мать!!!! Вот сука!!!!
Она ничуть не преувеличивала!
На Танином сакральном плакате, прямо под брюхом некогда веселого верблюда красовался огромный, нарисованный красным фломастером половой член, размером с добрый кабачок, а из зубастой пасти торчал прилепленный жвачкой окурок.
Похоже, что верблюду и самому стало тяжело, но поделать он ничего не может, аж в спине прогнулся, бедняга.
И от этого весь плакат приобрел такое зловещее звучание, что каждому, кто на него хоть раз взглянет, становилось ясно - от природы не уйдешь! А летать самолетами аэрофлота вообще опасно, там везде жеребцы! Жуть просто! Мысль о том, что у пилота в штанах лезла в голову неудержимо.
Нечего вам мечтать о дальних странствиях и прочей дребедени, - словно бы пугал плакат строгим голосом,- вот уготованное вам природой место! Верблюд вас везде настигнет, и будете потом воспитывать его верблюжат в таких же фланелевых халатах.
Храм Таниной мечты был нещадно поруган и алтарь разорен. Предназначение женщины властно заявило о себе.
Прошло довольно много времени, до той жизненной развилки, когда судьба мне уготовила вторую встречу с Ларой.
На тот момент, надо было срочно менять жилье, никаких квартирных предложений не встретилось и ничего не оставалось, как отправиться просить общежитие.
Для моей гордой души просить, что на паперти стоять, но что делать – пошла.
Сначала, как всегда вежливо отказали, глядя на мою слишком уж интеллигентную внешность, сразу же видно, что такой человек не в состоянии ничего потребовать.
Но я, неожиданно для себя, взглянув на сотрудника, от которого это все зависело, заявила в несвойственной мне манере, что приду жить к нему, так как больше некуда.
Черт меня дернул такое сказать, если б я знала к чему все это приведет, то ни за какие блага не согласилась бы переживать все последующие страсти.
Почему-то угроза возымела действие и с какими-то звонками и долгими переговорами меня отправили к коменданту.
Женщина – комендант сразу же оговорилась, что мест вообще-то нет, но ввиду чрезвычайных обстоятельств есть одно, но я вряд ли захочу там жить, так как ситуация очень необычная и девушка там живет более, чем своеобразная, никто с ней больше недели не выдерживает, уходят на квартиры.
Я заявила, что мне все равно, пусть селят хоть в подвал, это ненадолго, смешно же на самом деле бояться какой-то девушки, что бы там о ней не болтали.
Мне назвали номер комнаты, выдали ключ и я, наивная и довольная, отправилась навстречу судьбе. Предупреждающий звоночек я так же не услышала.
На пороге моей новой комнаты стояла…..Лара с сигаретой. Всё такая же, будто выпал огромный кусок времени из восприятия, Лара - дэжавю, Лара - «Спящая Венера» Джорджоне, Лара – апокалипсис моего покоя.
Все в том же фланелевом халате
Упс!!!
Рассказ о том, как мы там уживались, потребует еще листов триста машинописного текста.
Вкратце же это было настоящим экспериментальным полем жестокого взаимовлияния.
Я, вся пропитанная, нежными эманациями европейской культуры, с целым чемоданом книг, духами, кофейными ароматами и коллекцией джазовых пластинок и Лара, стихийное дитя российского бездорожья, со своими бесконечными абортами, слезами, матом, запахом огуречного лосьона и гинекологическим фланелевым халатом. Зато такая искренняя, такая реальная, такая природная. Настоящая, короче, человек в чистом виде.
У меня есть стойкое убеждение в том, что в жизни каждого с самого рождения прослеживается определенная тенденция и всякое от нее отклонение, потом по ходу жизни заводит человека в тупик, где он вроде бы и продолжает жить, просто с ним перестают происходить события и исчезают чувства. Чужая жизнь может нравиться, выглядеть очень привлекательно, но ты сам, ошибочно заблудившись в ней, даже не заметишь, как станешь смешон, цепляясь за вещи тебе чуждые и совершенно ненужные.
В Ларе даже в самые счастливые моменты было нечто, навевавшее на мысли о каторжанах, степном российском унынии, суровых иконных ликах православных святых и « вся жизнь в картофеле и хлебе!»
Для моей байронической натуры, за которой из чрева матери вывалился не послед, а томик стихов и три партитуры, это была самая хитро устроенная ловушка, изящная карета не могла не увязнуть в такой размытой колее. Жалость вообще очень пагубное по последствиям чувство, особенно если предмет жалости настолько красив.
В ее лице я жалела всю покорную крепостную Русь и эта несвойственная мне покорность влекла неудержимо. Гнет тела ее душа принимала столь же безропотно, как и всякое другое начальство. Мой прирожденный анархизм признавал над собой, ни больше, ни меньше, как только Глас Божий. Даже земная любовь в моем представлении была лишь тяжкое бремя.
Первым же делом мы….подрались.
Она, думая, что сейчас в легкую справится с этим хрупким зайцем, не учла, что заяц мог заниматься спортом.
Не помню из-за чего, но мы сцепились, чуть не опрокинув шкаф, посуда и вещи с вешалки полетели на пол, и неизвестно чем бы дело закончилось, не явись комендантша проверить, как я там устроилась, как - никак оппонент был больше меня раза в два.
- Девочки, девочки!!!
Тут произошло чудо, я вдруг явственно осознала, что никуда отсюда не пойду, а с Ларкой мы поладим, пусть во всей этой истории мало приятности, колоритностью она превосходила всех окружающих вместе взятых.
Судьба свела в одной комнате двух самых вопиющих нарушителей спокойствия, и мы начали борьбу за власть над мужским миром, приукрасив ее под историю любви.
Перелом же в этой войне наступил, когда я выхаживала Ларку после очередного аборта, варила ей манную кашу, напрочь забыв все обиды.
Со временем я поняла ее лучше, она мне даже понравилась.
И я перестала замечать, что с самого начала она взвалила на меня ответственность за все свои деяния, я оказывалась виновата во всех дебошах, пьянках, скандалах и грязи в нашей комнате. В моменты, когда надо было за что-то отвечать, ее лицо становилось таким детски невинным и выражало такую готовность к согласию, что всем и каждому становилось ясно, что это чистый ангел и жертва наговоров, или же ее не оказывалось на месте преступления.
Моя злосчастная карма требовала немедленной расплаты за все грехи, вольные и невольные, свои и чужие. И это было очень забавно, самой страдать от того, что тебе инкриминируется и за это же еще и отвечать.
Однажды после очередной Ларкиной экспансии, вечером в комнату зашел декан с проверкой, его сопровождали как верные псы ночной комендант и еще какой-то лисий студент.
Вид у комнаты был еще тот, моя половина хоть и не блестела, но ее относительный порядок совсем потерялся на фоне свеженьких бутылок, горы посуды и общей атмосферы бедлама.
Бедный декан так и застыл соляным столбом, его уму было непостижимо, как это я могу так свободно по - римски его приветствовать и далее стоять спокойно среди разрухи и ничуть не смущаться.
- Это что такое, что это! – он моргал глазами и пару раз протер очки, чтоб получше рассмотреть открывшуюся ему картину безобразия, наш институт славился строгостью порядков.
- Я предупреждал, - заботливо шепнул ему в ухо лисий студент, - это то самое!
- Где? – я улыбалась декану улыбкой полнейшего радушия.
От возмущения даже пуговица на его жилете, напряглась и, некоторое время побалансировав между жизнью и смертью, отлетела куда-то под стол.
Мне пришлось стать на колени, в полумраке пуговицу на полу так быстро не найдешь, накануне как раз перегорела лампочка в люстре и теперь комнату освещала лишь неяркая настольная лампа. Будто кто-то специально позаботился, чтоб приют греха выглядел особенно живописно, и грех предстал пред судом в чистом своем виде.
Нашла, протягиваю, - положите в карман, а то потеряете, - добавила тоном любящей жены.
Я не понимаю, не понимаю, - твердил бедный декан с пуговицей в руке, находясь на грани экспериментального невроза, теперь у него распирало не только нутро, но и лицо надулось и заалело преддверием гипертонического криза, - да включите же свет!
- А нету, - констатировала я, внутренне смеясь над символикой момента, - света нет, лампочка перегорела.
Мозг декана как павловская собака получил такой поток взаимоисключающих импульсов, что никак не мог понять, то ли ему лаять, то ли вилять хвостом.
Свита тоже напряглась и притихла, они жаждали крови как плебс на бою гладиаторов.
На их глазах свершалось невиданное глумление над властью, близостью к которой их убогие душонки возвеличивались и цвели бордово – коричневым цветом подавления.
- Я не могу поверить, как вы, вы, не понимаю, - он бормотал почти виновато, силясь найти правильное, приличествующее случаю и его должности решение.
- Я же вас выгоню, я должен за это выгнать! Кошмар! – декан был милый интеллигентный верзила.
- Возмущайся, трясись, плач, умоляй, и я тебя помилую - упрашивала его душа, которой всё это было неудобно вдвойне, она же испытывала явную нежность к такой вопиющей грешнице, но обязана была покарать.
- Да ради бога, - согласилась я по-прежнему миролюбиво, - мне, признаться, самой не особо нравиться здесь учиться, по - моему врач из меня никакой.
- Да что ж это такое, бред какой-то, с ума сойти, - глаза декана метались по всему периметру комнаты, перескакивая с уставленных поэзией и философией книжных полок на весь остальной бардак. В тусклом свете ночника золотые буквы на корешках книг блестели особенно торжественно, такого подбора литературы он никак не ожидал встретить: Конфуций, Сенека, Цицерон, Китс, Блейк, Монтескье и два тома индийской философии Радхакришнана глумливо ухмылялись с полки, попирая кровь и грязь жизни сиянием вечного разума.
Благородный муж уже не строил из себя Великого Инквизитора, а стоял как потерявшийся на поле боя Арджуна.
Все это время истинная виновница дебоша пряталась в коридоре и даже не пыталась войти, предоставив мне как всегда самой разбираться.
- Завтра же быть в деканате, - наконец нашелся декан и, резко крутанувшись на каблуке, удалился, свита поползла вслед как край тоги.
- Это невероятно, это немыслимо, - долетело уже из коридора.
- Я предупреждал, это черт, а не студентка! – шипело и извивалось гаснущее эхо.
- Черт, черт, черт, - прыгало от стенки к стенке мячиком для пинг – понга.
Впрочем, на следующий день в деканате мы уже премило поболтали, он никак не мог вспомнить, где меня видел, наверное, ум все – таки смог отделить мух от котлет и успокоиться на том, что видел меня в воскресенье в театре.
Более того, его понесло в грёзы, и я поспешно удалилась от греха подальше, ведь когда с тобой заводят разговоры о яхтах и морях – добра не жди! Страшна любовь того, кто узрит в тебе идеал, сам будучи несчастливым догматиком.
Этот случай очень ярко характеризует наши с Ларой дальнейшие отношения.
Чем больше я с ней общалась, чем более демонической становилась моя персона в глазах окружающих, не ведающих об истинном положении вещей.
А главное, что в ней было то, чего не было в моей переутонченной натуре; почти цыганская страстность, она влюблялась во всех своих случайных мужчин, видя в каждом любовь всей своей жизни, и за каждого собиралась замуж. Моя смелость имела интеллектуальную природу, ее просто несло.
Она была настолько уверена в своей красоте и сексуальности, что считала излишним, заботится еще и о репутации. В семнадцать мир лежит у твоих ног, особенно если они такие длинные, а глаза черны и полумесяцем бровь.
Я - чересчур сдержанная сероглазая интеллектуалка и мечтать не смела, о таком раскованном поведении, не подозревая, что она завидует мне ничуть не меньше, чем я ей.
На ее полке не было никаких книг, кроме медицинских и каково же было мое удивление, когда выяснилось, что она много читала, даже такие совсем уж редкие романы, вроде «Человек без свойств» Музиля. Это не шутка, это два толстенных тома тяжеловесного чтива. Кто читал, тот поймет, что выбор чтения для девушки прям скажем странноватый. Не желая верить в невероятное, я даже задала ей несколько вопросов по книге.
И что же, она описала певицу Диотиму в подробностях и весьма колоритно, даже больше показала, чем рассказала, в их вялой лени было много общего.
Музиль убил меня наповал, можно даже сказать, что это он насводничал и склонил мое сердце к этому мезальянсу - откуда было знать, что не во всех душах книги оставляют то же впечатление, как и в моей.
Далее я обнаружила, что ей вообще был присущ хороший литературный вкус (да и как я могла не обнаружить), тонкая наблюдательность, спонтанное остроумие, и редкое умение подмечать в людях комическое, вовсе их тем не оскорбляя: получалось всегда симпатично и весело. Зачем-то мечтала прочитать « Критику чистого разума», надеюсь, она просто хотела меня добить, назвав то, что было на слуху.
Но без Музиля этого было бы маловато.
Ибо всё сокровище ее души таилось под спудом такой сальной вульгарности, что, в конце концов, я не выдержала и сбежала.
Мне надоели ее загулы, аборты, любовники, я устала отскабливать всю эту грязь с красивого, глубоко сокрытого нутра.
Однако чего я уж никак не ожидала, так это такой страстной любви к моей нордической персоне. Со своей стороны я просто ушла и забыла о ее существовании.
Лару я не любила, это с самого начала была жалость и эстетическое наслаждение, мне было в принципе все равно, есть она или нет, где-то в глубинах души я всегда ощущала больной характер этой дружбы, она же привязалась ко мне отчаянно и агрессивно.
Никто больше не воспринимал ее в том элегантном контексте, в котором отражало ее зеркало моего сознания, гладко отполированное чтением.
Это был тот род красоты, что требует изысканного и капризного ценителя, вульгарность же била не в бровь, а в глаз.
У нее сложилось какое-то роковое убеждение, что мужчин надо завлекать по - обезьяньи гримасничая и виляя хвостом. Никакое чтение не могло победить такие манеры, они были впечатаны в ее мозги намертво, будто кто-то дергал за веревочки эти губы, руки, ноги, когда рядом оказывался самец, она же вообще не принимала в том участие, расплачиваясь потом за весь тот спектакль слезами и не проходящей коровьей тоской.
Мечтала о родной душе, когда коварные изменники, все как один, привлекались к ее пышному, далеко отставленному заду.
О человеке больше говорит послевкусие от общения, чем прямой взгляд, сколько не любуйся красотой, если потом хочется повеситься, следует всерьез задуматься.
Так вот и получилось, что я оказалась заложницей ее представлений о добре и единственным человеком, кто не считал ее примитивной.
Никогда не имея много друзей, будучи скрытной и робкой от природы я любила подолгу находиться в одиночестве, гулять в лесу или парке и очень охраняла свою частную жизнь от всех этих колхозных вмешательств. В общем-то, я больше жила среди книг, фильмов, наблюдений, чем среди людей с их злободневностью, выпуская на волю глубоко сокрытую нежность только в редких грезах, что-то всегда мешало мне ее проявлять.
Считается, интеллектуальные люди живут в мечтах, но я неожиданно обнаружила, что вообще никогда не мечтаю, или мечты эти имеют природу проявления и отдачи любви, а никак не получения чего – либо взамен, мне нужна была ситуация, чтоб просто отдавать.
Лара заняла пустующее место.
Она всегда варилась в гуще событий, легко напивалась, легко заводила любовников, не переживая делала аборты, клялась «никогда – никогда» и тут же беременела, как уличная собака.
Такая жизнь убила бы меня за месяц, это уж точно « что русскому хорошо - немцу смерть!»
Даже удивительно, зачем судьба наградила ее такой плодовитостью, получалось, что она настоящий сосуд для вынашивания младенцев; дети сыпались с неба, игнорируя угрозы гинекологов, что у нее «никогда не будет детей», природа иногда очень любит пошутить.
Лара свято верила медицине и залетала снова и снова, по ее словам достаточно было постоять рядом с самцом, как новый ребенок был уже на подходе, природа клонировала Лару с упорством, достойным лучшего применения.
Мы пользовались друг другом без зазрения совести, я – для связи с жизнью, она – для обретения душевной стабильности в мире своего хаоса.
Она переняла у меня все, шла след в след, читала все мои книги, носила мою одежду, и, в конце концов, стала так на меня похожа, что нас принимали за родных сестер, хотя внешне мы были диаметрально – противоположны, прям скажем, ничего общего в нас не наблюдалось.
- Эта сука никого не любит, - жаловалась она в любые свободные уши, - она, как собака на сене только позволяет себя любить!
Потом, уже позже, когда моя жизнь ушла от медицины далеко и совсем в другую сторону, ей перешли по наследству все мои психиатрические книги; в итоге она стала психиатром и попала на работу в мужскую зону. Что было очередной зловещей ухмылкой провидения, учитывая ее слабую, склонную к экзальтации психику и бурные, неуправляемые страсти. Каждый раз после рабочего дня мне приходилось круто вправлять ей напрочь съехавшие мозги и выслушивать целые сериалы о наконец встреченной настоящей любви. В заключенных ей мерещились, то Есенин, то Шукшин, то еще какая – нибудь широкая российская натура, был даже Павлик Морозов.
Описывала она их мастерски, но в какой-то момент наступало гормональное помутнение рассудка, и она снова промахивалась с финалом.
Имя ей нарекли Перепуганная Газель.
Я сначала удивилась такому имени, со мной это был Бешеный Слон, очень авторитарная и требовательная особа.
Потом я поняла, в чем дело, случайно застав ее дома в кругу коллег психиатров.
Что это было за зрелище!
На улице сияло лето в полном расцвете июльских сил, казалось, куда не загляни, везде даже самая последняя живая тварь радуется и славит господа – святое лето господне!
Там же, в бедной малогабаритке, среди рассевшихся как коты на диванах, психиатров и их супруг психиатрисс, томилась не моя картинная красавица, а вусмерть перепуганная, угодливая, напряженная, изменившаяся до неузнаваемости Газель.
Добро б то были умные люди, какой там, для таких учебник психологии, как булыжник -орудие пролетариата или топор войны для индейца, с помощью знаний они ведут войну с жизнью. Учатся только для того, что б было чем прибить окружение и утвердить власть.
Главенствовал над обществом серый, нервный очкарик, с глазами как у глубоководной рыбины, жидкими сальными волосенками, прикрывающими тщательно замаскированную раннюю лысину. Такие сучат ножками при взгляде на красавицу, и пускаются ее тут же пугать, чтоб было от чего защитить. Жена сидела рядом, ужавшись до немыслимых объемов и все время грызла ногти, неухоженные и без лака, одетая так, чтоб слиться с асфальтом.
Стоило ей, хоть шевельнутся, как этот микро - монстр бросал такой уничижающий взгляд, что она тут же ужималась еще туже и с усиленным рвением снова грызла ногти.
Такие взгляды прошивают насквозь как трассирующие пули и затягивают в корсет паники все живое.
Молчать! - звучала невербальная команда, - все, что ты думаешь, чувствуешь и делаешь – глупость, не позорься перед людьми.
И перед такими пигмеями разума смелая Ларка пресмыкалась ужом. Она была там как освежеванная ими всеми рыбина с отрезанными плавниками, вывернутыми внутренностями и ампутированной головой - бери и жарь!
Святые макароны!
Если б не она, я бы уложила этот курятник с хладнокровием куницы исключительно ради охотничьего азарта, аж зубы зачесались от предвкушения.
До меня вдруг дошло, что территория ума вовсе не Ларина территория, она заходила туда попастись на моей травке и просто отзеркаливала по бабьей хитрости.
Ей бы дома сидеть и носки вязать, в сути своей она была настоящей наседкой, несмотря на все это безобразие с любовниками, но какая-то злосчастная сила снова и снова влекла ее в сети интеллекта, где ей было совсем не место.
Я сгорала от умиления, глядя как она уютно валяется на диване с вязанием, в очередном халате и вязаных носках, мягкая пухлая кошка.
Такая должна быть женщина, не то, что я, всегда как балерина, у меня везде гантельки, коврики, обручи как орудия пытки и даже когда готовлю не в телевизор пялюсь, а приплясываю или ноги задираю для растяжки – уродина, короче.
Она так ничего и не научилась понимать в душах моих друзей, эгоцентричных интеллектуалов с большими амбициями, с нашего стола ей, как всегда, перепадали одни слезы и аборты.
В чем ошибка понять ей было не дано; хитрому человеку умные и прямые кажутся легкой добычей, и он обижается, когда встречает явственное понимание всех своих хитростей. Хитрость легко попадает в сети других хитрецов, умный же, глядя на эти интриги, только досадливо отмахнется – шито ведь белыми нитками.
Все то, что она брала от меня, абсолютно не делало ее счастливой, мои артефакты не имели силы в контексте ее судьбы, а работали только в моем присутствии.
Она подбирала и утаскивала к себе все мое отработанное топливо, то, что я бросала за ненадобностью.
Потеряла себя, но не могла отказаться от этой жизни, так как ее собственная была пуста и ничем не примечательна. Дома ее ждали вечно недовольная шизофреническая мать и хмурая недобрая дочь, на работах же сплошь люди – пираньи.
Я была к тому времени окружена целым гаремом поклонников и творческих друзей, у меня постоянно жили чьи-то собаки, коты, кошки, все они плодились, наполняя жизнь недостающей животной радостью и, что самое главное, ее никто не судил, не анализировал и ничего не требовал. Такая уж она уродилась, ее терпели и прощали.
Мы жили как общество Сократов, почитая лишь истину и ни в грош не ставя материальный мир с его тупыми, основанными на человеческом несовершенстве, законами.
Она будто бы ушла вслед за чужим цирком и потеряла дорогу домой, не понимая, что цирк – это постоянный труд, а не просто веселое времяпровождение.
В мечтах ее мы были с ней вместе на берегу моря, в доме с развевающимися белыми занавесками, только вдвоем, среди цветов, книг и множества вальяжных борзых, ведя нескончаемые беседы о литературе. Она курила, я рисовала и мы обе очень, очень просветленные, вечно красивые, юные и беззаботные как нимфы.
Ты – Нарцисс, ты разум и утонченность, я – чувственность и страсть, я – Гольдмунд, - в книге Гессе она увидела нас.
- Ты – афганская борзая, ты красавица – лошадь, ты – дух, ты – эльф, ты - прообраз Барби, - от этих ее слов на мои глаза наворачивались слезы, и я смиренно делала массаж ее отекшему, потерявшему форму телу.
Ее прикосновения жгли меня огнем, я просто физически не выносила ее руки.
А еще была одна странность, настоящая мания – скрашивать мои лаки на свои ногти; только переступив порог и затянувшись первой сигаретой, она, нервничая, начинала стирать старый лак и наносить новый, смазывая, снова перекрашивала, дула на руку, размахивая ею у меня перед носом. Меня это бесило. Лаков было не жаль, но что-то в том было слишком интимное, слишком вторжение.
Мне это было даже удобно, я всегда больше любила покупать, чем пользоваться, а то, чем не пользовалась, сразу же старалась отдать или подарить, будто создавала видимость жизни для кого-то, сама ею не живя, и быстро начинала тяготиться. Подобранные платья и аксессуары создавали фон и настроение и не более того, я боялась окончательности имиджа, как ловушки, проецируя свойственную мне форму чувственности вовне, и раздавала эти красивые образы разным женщинам.
Мой женский образ был типом роковой красавицы, ум же любил покой и размышление.
Может даже этот ум придумал тот образ для себя, сделав из меня какого-то андрогинна, мой внутренний мужчина любил именно тот тип женщины. Или ум был женат на теле, или душа вышла замуж за ум, видя в нем единственную защиту от мира.
В моем теле мирно уживались философ с гетерой, а так же странствующая средневековая японская монахиня, все очень неравнодушные к красоте и тяготеющие к отрешенности.
Спать с женщинами или с Ларкой не приснилось бы мне и в страшном сне, как ни крути, лесбиянками мы были бы никудышными.
Более всего на свете Ларка обожала спать в моих майках, она утаскивала их к себе целыми пакетами, я же бросала после недолгой носки, как всегда пресытившись.
Злые языки утверждают, что так же я отношусь и к людям, но я так не думаю, просто люблю их издалека и ничем не хочу обременять.
За все годы моего влияния Ларка так и не научилась одеваться, как, впрочем, и раздеваться. Когда я ее однажды приодела в соответствии со своими вкусами, из пены морской родилась Афродита - любая женщина рядом смотрелась бы дурнушкой. Получился тип денди, в атласе, бархате и жемчугах, палевое, переливчатое мерцание, синее с чуть желтоватым тепло - молочным, восставший из ада лорд Дуглас, погубитель Уайльда!
Что делать дальше с этим великолепием ей было уже невдомек. Чужие одежды нельзя надеть внутрь.
Красоту надо уметь носить как шляпу, она вообще мало кому идет.
Если уж совсем честно – пречестно покопаться в причинах, то мне придется сознаться самой себе в тайных манипуляциях над мужскими душами, я наделяла ее тело несвойственной ей эстетикой, не только для своего удовольствия, но и затем, чтоб раз за разом утверждать свое превосходство.
Ведь, польстившись на этот шарм, мужчины очень быстро
разочаровывались, встретив поутру разомлевшую Маню, вместо сказочной феи, они будто бы спали со мной в ее теле, и я этим втайне упивалась, не желая иметь с ними ничего в физическом смысле, но участвуя душой в самых разнузданных страстях.
Потом они послушными яхтами вплывали уже в мою тихую гавань.
Я ловила их на живца и, одарив порцией вдохновенья, отпускала в свободное плаванье.
Хоть я уже и жила давно далеко от нее, но все равно ее было слишком много в моей жизни, и я стала очень настойчиво пытаться избавиться от этого далеко зашедшего наваждения. Груз ее бесконечных проблем оказался слишком тяжелой ношей, мы воистину были роковыми друг для друга людьми и при всем притом никак не могли расстаться.
С годами ее юная прелесть стала блекнуть, зато влияние ненормальной больной матери усиливалось, она будто переселялась в Лару, вытесняя из нее мой красивый мир и Лара все больше внешне становилась похожа на нее, хотя изначально в них было мало сходства. Мать погружалась в старость как перегруженная баржа, ее ненависть к миру скручивала тело до неузнаваемости.
Она бы тоже с радостью избавилась от меня и заняла бы мое место во всех тех умах и сердцах. Только ничего не получалось, сбежав от моей тирании, она и ее очередной любовник, уже через неделю так надоедали друг другу, что возвращались оба с повинной, только разными тропами, жаловались друг на друга и всячески старались сгладить инцидент.
Даже в постели они не находили лучшей темы для беседы, чем моя подлая натура, холодность и бесчувствие, Лары самой не было, в ее теле жили только я и ее мать.
Страшно было смотреть, с каким азартом она отбивала очередную овцу из моего стада, надеясь заполучить долгожданного отца для своей дочери.
И рассуждала в эти мгновения с таким деловым цинизмом, будто речь шла не о моем друге, а о каком-то тупом троглодите, которого надо заманить на свою территорию и там сажать на цепь после первого же поцелуя.
И где уж было ей услышать мой робкий голос, что троглодит будет целовать тебя и петь дифирамбы, лишь до той поры, пока в нем не проснется вновь творческий зуд и его не потянет с неумолимой силой говорить «за дизайн», обсуждать свои проекты, сечения, сочленения, пропорции, и фактуры. Женщинам не понять, как мужчина всецело может быть поглощен такой ерундой, в бабьей голове он должен быть послушен как ручная болонка.
Я, напротив, настолько привыкла жить среди своих Сократов, что сама начала мыслить как они и не была против, если они захотят развлечься с Газелью.
Только все это выходило боком и мне и им, они невольно связывая нас в своем воображении, ожидали, что она окажется столь же понятлива и ненавязчива, сколь красива. Святая простота! Она отказывалась от денег на такси, заявляя: « что, мол, я девушка не продажная, а только по любви», в этот момент она бросала на меня красноречивые уничижающие взгляды. Зато считала нормальным, раздобыв телефон того же человека названивать и требовать возить ее сутками по каким-то делам, намекать, что диван пора бы обновить и еще ей нужен дизайнерский столик, и всё это на том лишь основании, что он неосторожно хлопнул ее по заду или как-то особенно посмотрел.
Когда я пыталась ее вразумлять, реакция всегда была одна – высокомерный взгляд, торжество, - да ты завидуешь, ну, признайся, он же тебя не хочет!
Потом она делала очередной аборт, и на моей шее повисал новый камень, а на душе долго кровоточила очередная колотая рана – ты же знала, почему же ты меня не предупредила,- так длилось годами.
- Ты лживая, ты не сходишь с ума по-настоящему, ты – актриса, - какими только упреками не осыпала она меня в последние дни этой дружбы – страсти.
- А зачем ты спишь с моим мужем и с доброй половиной друзей, - я бы тоже могла длить эти списки до бесконечности, - я никогда не знаю, с кем застану тебя на собственном балконе, - я никогда не могла никого ни в чем обвинить, чувствуя себя бесконечно виноватой. Даже такие робкие протесты давались мне с трудом. За подобное поведение на своей территории она бы меня уничтожила, не моргнув глазом, да о чем я, с самого начала я оказалась в ловушке сочувствия.
В ответ она устроила мне настоящий террор, начались бесконечные козни, сплетни, скандалы, давление на совесть, я с удивлением обнаружила, что она пытается вертеть мной, будто я не подруга, а очередной любовник, она так же яростно отстаивала свое место в моем сердце, как когда-то пыталась не пустить меня в свою комнату.
Если раньше мне нравились ее скандалы, так отличные от сдержанного тона прочих культурных друзей, в чем я усматривала лицемерие, то теперь не могла не признать, что и эта видимая простота есть не искренность, а проявление отсутствия воспитания и агрессивное подавление партнера. Она обволакивала жертву тягучей тяжеловесной чувственностью и тут же запускала в мозг свои электроды.
Мужчины, и я в том числе, превращались рядом с ней в идиотов, жаждущих только секса от этой архисамки. Наступало настоящее размягчение мозгов, после чего зомби по логике вещей должен был отправиться на работу и принести в зубах заработок.
Но этого не происходило никогда, жертва на воле срывалась с цепи и уносилась прочь со скоростью Феррари. Если кто-то и попадался надолго, то это был человек отнюдь не хорошего общества, за ним почти всегда высвечивался какой-то криминал и такие же липкие страсти.
Я вдруг поняла, что всю историю нашей дружбы она манипулировала мной так технично, будто исполняла пьесу на тайных струнах моей души, цинично и просто, поддерживая постоянное брожение чувства вины на нужном градусе накала.
И вот, когда агония этой любви – зависти – ненависти – дружбы начала достигать своего апогея, ей приснился сон, свершивший незаметный переворот в ее душевной жизни.
Сон.
В том пространстве к ней явились все ее материалистически настроенные родственники и заявили: «Собирайся! Мы едем в Город Счастья!»
- И давай пошевеливайся, нам достались последние билеты на последний поезд, больше так не повезет.
Ларка было заартачилась, но в коридоре стояли собранные чемоданы, и ей ничего не оставалось, как присоединиться к родне.
Она быстренько начала собирать свой чемодан и первым делом сунула туда штук пять блоков сигарет, так как счастье без пары пачек в день было для нее немыслимо, а жизнь беспросветна.
Поезд оказался каким-то старомодным и пыльным, в битком набитых вагонах было уже не протолкнуться, но они, работая локтями, дружно проломились на свои законные места и поезд тронулся.
Далее все закрутилось с бешеной скоростью, будто поезд втягивало в гигантскую воронку, а затем какая-то неодолимая сила выплюнула его с другой стороны, и он весело побежал по бесконечно – унылой серой равнине без признаков жилья и следов человека.
И вот вдали показалась низкая горная гряда, у подножия которой были видны какие-то постройки.
Поезд ускорил свой ход, а затем, резко заскрежетав рессорами, встал.
Механический голос, звучащий будто бы с самого неба и проникающий в самое интимное нутро, потребовал всем выйти на перрон.
Народ зашевелился, высыпал и, построившись, в полнейшей торжественной тишине стройной колонной замаршировал по направлению к городу, не задавая никаких вопросов.
Лара же, будучи от природы живой и наблюдательной, ускользнула и, первым делом, пошла искать место, где можно было бы собраться с мыслями, расслабиться и покурить в спокойной обстановке. Подумать было над чем, да и курить тянуло неудержимо.
Прятаться на этом бесстыже раскрытом пространстве было некуда, ничего не оставалось, как незаметно проскользнуть за здание вокзала и там уже как-нибудь примоститься.
Столь милых ее сердцу и привычных киосков тоже не наблюдалось. Отсутствовали запахи и ветер.
Мысль о том, где же она будет покупать сигареты, впилась в ее возбужденный мозг и терзала неотступно. Ее и раньше преследовали ночные кошмары, в которых она попадала на необитаемый остров или падала в океан с терпящего крушение самолета, в этих снах самым страшным была перспектива остаться без сигарет - но такой безнадеги как здесь, она еще никогда не ощущала.
Только она затянулась и просветлела лицом, как неизвестно откуда возникший вежливый человек в сером форменном костюме мягко взял у нее из рук вожделенную сигарету и попросил сдать остальные по доброй воле.
Лара, запаниковав, прижала чемодан к себе и яростно воспротивилась: « Ни за что! Оправьте меня домой, не нужно мне вашего счастья, я домой хочууууууууу!!!!»
- Это невозможно, поезд следует только в один конец и это конечная станция!
Лара, совсем потеряв голову от ужаса, начала озираться в поисках хоть какого – нибудь разумного человека, однако вокруг было пусто – ни живой души, ни растения или животного, только барачное здание вокзала, горы вдали, полоска одноэтажных однообразных зданий у подножия гор и легкое пыльное облачко за бодро марширующей колонной. Даже небо казалось раз и навсегда застывшим.
Жрец Счастья будничным жестом, не обращая внимания на драматизм момента, взял у нее из рук чемодан и сочувственно произнес: « Курение для счастья не обязательно, мы все здесь ведем здоровый образ жизни, вы быстро это поймете, мы не можем позволить вам нарушать общие правила. Счастье – это единые правила для всех!»
- У нас у всех одинаковые дома, одинаковые желания и общий распорядок дня.
В жизни обладая некоторой самостоятельностью мышления, Лара не утратила ее и во сне.
- Не нужно мне вашего счастья, я курить люблю! - в этот момент она явственно осознавала, что курение для нее есть атрибут счастья важнейший и не заменимый, остальное же все гори синим пламенем, за пачку она в принципе, не задумываясь, родину предаст.
- Для меня счастье – курить!!! Да мне лучше умереть, чем жить такой ужасной жизнью без радости! – она смело глянула в лицо своему мучителю, решив броситься под поезд на худой конец, но не сдаваться.
- Умереть!? – человек в форме как-то странно и удивленно поглядел на Лару, - умереть у нас невозможно, в Городе Счастья смерти нет! Счастье и смерть несовместимы!
После этого сна Лара начала постепенно, но неуклонно меняться, будто некто зашел в ее душу как в комнату и выключил там свет. Стала очень серьезной, сблизилась с родней, послушно навещала скучных дядюшек и тетушек, влилась так сказать в социум, и через пару лет былую веселую и талантливую мою подругу стало не узнать. Она с головой ушла в ненавистную работу, проявив в этом упорство, которое ранее тратила на фанатичное преследование ускользающего счастья.
Это уже не была работа в зоне, но не менее безотрадная работа только ради денег среди склочных алчных коллег в адских условиях; на такие работы ей всегда удивительно везло.
Дочь, почувствовав долгожданную власть вины, совсем перестала ее уважать, настойчиво требуя компенсацию за годы нелюбви: денег, денег, денег.
Они погрязли в бесконечных обвинениях в адрес друг друга.
И лишь одна радость осталась в жизни безбашенной Ларки – курить!
Злая и неуловимая химера любви покинула ее навсегда!
Так мы и разошлись как в море корабли.
К покраске ногтей она тоже охладела и совсем перестала покупать чулки, а мои в хлам сношенные майки как ненужный более реквизит пошли на тряпочки.
PS:Она, волнуясь, ждет: вот-вот
Щит будет ахиллесовый готов –
Оливы, парус над шальной волной,
Прекраснейшие виды городов…
Но узоры не те на щите:
Золотая рука кузнеца
Даль немыслимую нанесла
С небесами, словно из свинца.
Уинстон Хью Оден «Щит Ахиллеса»