или Сказка О Любви в размышлениях, пейзажах и диалогах
Глава Первая
Чтобы попасть в цель, нужно бросить камень. Прицелиться, размахнуться и бросить. И всё – от тебя уже ничего не зависит. На его полёт может влиять ветер, гравитация, но только не ты. Вся твоя роль в этом броске завершается на стадии проедполётной подготовки и если всё сделано правильно, сила броска достаточна и ничто не помешает в полёте, камень достигнет цели. И тут вот самое главное – правильно выбрать цель. Не думать заранее о возможных последствиях своих поступков сродни безрассудному расшвыриванию булыжников. Можно задеть кого-то, попасть в машину, собаку, окно, а где-то ведь и срикошетить может. Наши решения и поступки могут далеко завести нас, перевернуть буквально всю нашу жизнь, исковеркать другие жизни, поэтому всякое действие, которое можно осмыслить заранее, лучше хоть мельком рассмотреть через заповедь «не навреди».
Я - Валентина Синицкая, урожденная Глазова. Мне 38 лет, из которых 19 – ровно половина, хотя, по сути, вся сознательная жизнь, - посвящены семье. Родилась я в Измаиле, небольшом награничном городе на Юго-Западе Украины. Из обрывочных детских воспоминаний выныривают узкие наклонные улочки, пыльные кивера, хлам и небо живописной диорамы, зелёно-голубое лето и мутная запретная река. Мама попала туда по распределению после института, так что моё появление именно там было странной счастливой случайностью, определившей на много лет её жизнь. Папа был пограничником и долгое время это - единственное, что я о нём знала. Так получилось. Как именно получилось, достаточно легко догадаться, поскольку солдат – человек подневольный, а мама, отработав положенные три года, при первой возможности вернулась в Одессу, откуда больше никуда надолго и не отлучалась. Правда, мы несколько раз приезжали в мой родной двухэтажный, немножко прищуренный, настороженный, идеально провинциальный город в гости и командировки, и в том, каким я помню его, можно найти следы той замкнутости, наивной культурности, дотошности к мелочам и безнадежного самокопания, покорности судьбе и властям и глуповатой провинциальной гордости, определивших и мой характер. А мама приучила меня к самостоятельности, работе с источниками, умению общаться с людьми и жесткому правилу: "не заниматься самолечением", причём во всех вопросах. Я могла поменять смеситель самостоятельно, но при необходимости старалась прибегать к помощи специалиста. Спасибо ей.
Мама много работала, я подолгу болела (синдром врачебного ребёнка), оставаясь с бабушкой. Дед мой был каким-то большим транспортным начальником, руководил сотнями людей, и это в большой мере компенсировало его амбиции, поэтому силу его характера мы вполне ощутили лишь, когда он вышел на пенсию. Мама после моего появления на свет перешла для деда в разряд людей второго сорта и только железная мамина воля, наследственная жёсткость и умение «расставлять по стойлам» не позволяли ему, кипевшему порой от злости, повышать на неё голос. Бабушке с наследственностью повезло меньше. Она была покорна, добра и с готовностью от мужа терпела всё, что угодно. Меня в проявлениях своего характера дед не смущался, шоферский лексикон не был мне в диковинку. Дедова профессиональная жесткость по отношению к нам, домашним, порой переходила допустимые границы и превращалась в слепую, животную жестокость, когда за десятиминутное опоздание маму не впускали в квартиру, или не дававшийся мне английский текст я вынуждена была повторять и повторять, пока в первом часу ночи дедов заскок не проходил. Автократизм единственного в семье мужика, вечная семейная борьба, конфликт между мамой, постоянно воевавшей с отцом, и бабушкой, безропотно сносившей его выбрыки и требовавшей и от нас подобного же долготерпения, дошедший до такого кромешного автоматизма, что даже дедушкина смерть не примирила их, всё это привело к тому, что я видела грядущую семейную жизнь чем-то гнетущим, безрадостным и грозным. И, неразрешимым парадоксом, именно в замужестве представлялся мне единственный выход из этого кошмара. Подсознательное отторжение и страх повторения маминой судьбы держали меня на расстоянии от радостей раннего полового созревания, однако при этом, видимо, в противовес, я вела очень насыщенную жизнь, заполняя своё свободное время до треска всякими кружками, компаниями и клубами…
И вот, когда мама уже начала волноваться по поводу отсутствия у меня серьёзного молодого человека, появился Игорь. Буквально вынырнул. Буквально.
Мы познакомились на пляже, где я была со своими друзьями, а он – со сводной сестрой и её мужем. Плавала я всегда не очень уверенно, а когда у меня перед носом, с шумом, плеском и брызгами появилась совершенно посторонняя голова, так просто растерялась и решила от неожиданности утонуть. Игорь, а это был именно он, геройски доволок меня до берега, после чего завертелось… Я была ошарашена, покорена, влюблена и счастлива. Даже тот факт, что Игорь – москвич, не отвращал меня. Да хоть запорожец! Безумная переписка, встречи, сомнения, мамины слёзы… Наконец, он просто увёз меня, увольнялась я уже по телефону. Это было вполне в духе Игоря – решить всё за всех и поставить судьбу перед свершившимся фактом.
Вообще он очень нескучный человек, мой муж. Характер Игоря представляется странной смесью ригидности и внезапности. Причём смешение, чередование и взаимоподмена этих черт происходит совершенно неожиданно и бессистемно. С ригидностью проще: "палочки должны быть попиндикулярны", чай только чёрным, к моменту его звонка домой я обязана быть в карауле у телефона, а тапки непременно стоят задниками к двери, и никак иначе, хоть транспортиром поверяй. Это обычно дисциплинировало, смешило, надоедало, но, в сущности, почти не раздражало. Со внезапностью было не так. Когда вам неожиданно приносят тортик или вдруг нынче вечером, вопреки всем планам и настроениям, увозят вас кататься на "чёртовом колесе", потому что закат, или прибегают домой с простым "Хочу!", отпросившись с работы посреди дня, это приятно и эмоции вызывает исключительно положительные. Но бывало иначе...
Запомнился один эпизод, объяснения которому не могу найти и поныне.
Выбирая между щеночком и котёночком, я предпочла бы попугайчика. Для меня такой выбор мало отличался от, например, выбора между крокодильчиком и обезьянкой: как ни умиляйся, а они всё равно вырастают, против законов природы не попрёшь. Поэтому, когда дети однажды принесли мне бело-рыжего котёночного подростка, я, мягко говоря, не восхитилась. А поскольку из возраста, когда в сказки ещё верят, а в прозу жизни - не очень, я уже давно выросла, рассказ про "мамочка, ну, на один денёчек, мы потом его куда-то пристроим" даже дослушивать не стала. У меня было три жёстких условия: никакой улицы, обслуживанием, кормлением и приучением к порядку своего подопечного занимаются они и, поскольку это их скотина, за весь урон, нанесённый насельником, спрос с них. Дети восторженно согласились, я прославлялась, как самая гуманная из мам, Игорь и так являлся их тайным союзником, новый жилец был выкачен из коробки, вымыт с шампунем от перхоти и матюками, назван Кузей и гордо вошёл, задрав свой морковно-рыжий хвост, в нашу жизнь. Надо сказать, что нетрудовой элемент втирался в доверие, как мог, отрабатывал свою сметану, старательно внося уют и разряжая обстановку, где было надо и не надо. Он оказался смышлёным, игривым и, в общем, непаскудным. Детям доставалось за него редко. Я даже начала привыкать, когда случилось непоправимое - наступила весна. И юноша начал томиться, с тоскою поглядывая на дверь, подвывая своим страданиям и мученически обнюхивая приходящую из наполненного любовью и страстями внешнего мира, обувь. А потом он сбежал. Я не позволила его искать, убеждая домашних, что дитя улицы пересидел у нас гибельные для неокрепшего организма холода и ушёл в свою стихию и мы не имеем права неволить животное.
Но не тут-то было - невольник вернулся через недели три сам. Просто сидел на крыльце и ждал, при виде идущего с работы Игоря он вскочил и душевно привалился пыльным боком к чёрным блестящим брюкам... Я даже ничего не стала говорить. Сказала я позже, когда наш Кузя оказался нашей Кузей, причём в положении. Она смущалась и заискивала, капризничала и плакала, приходила жалиться на тяжкую женскую долю и представляла горячий больной живот, как доказательство. Мы жалели и пользовались её страданиями в качестве наглядного пособия для уроков полового воспитания десятилетней обескураженной Марусе.
Роды, по всему очевидно, первые, поэтому мы ждали 2-3-х котят, условившись на ограниченном семейном совете, что первое время, до стабильного тепла, они поживут с мамой дома, а потом без сантиментов и детских слёз поедут всей семьёй на дачу, где станут нормальными деревенскими мышеловами и будут розданы нуждающимся. Маришку сын брал на себя, а муж закрепил решение веским "добро!". Твёрдо веря в инстинкты и голос крови, я не волновалась по поводу кошачьих родов. Кузя знала свою территорию, клятвенно обещала в гардеробе не шарить, вполне осталась довольна домиком, который мы ей соорудили с Игорем и вообще была достаточно самостоятельной кошкой. За которую не стоит бояться и за которую я всё равно не рожу - ей придётся сделать это самой. С неспокойным сердцем, но без оснований для такого беспокойства я уехала на несколько дней на дачу к папе, который тогда уже жил там круглогодично.
Когда я зашла в квартиру, на пороге сидела кошка и безостановочно выла.
- Кузинатра, ты чего? Маленькая, тебе плохо, ну подожди, я сейчас разденусь и буду жалеть, буду... - тут я поняла, что что-то изменилось - живота не было.
Я присела, погладила всхлипывающую как-то по-человечьи Кузю и спросила, хотя уже поняла - вопрос бессмысленн:
- Кузь, ты почему не с детьми? - в коридор вышел Игорь и встал, привалившись к стене и заложив руки в карманы, я подняла глаза на мужа.
- Я их потопил вчера. Троих. Ну, а чё они будут тут ещё два месяца лазить?
Урод. Я опустилась на пол, продолжая ошалело гладить безумную несчастную кошку. Я стала нечувствительной и холодной. Души трёх писклявых слепышей, которые теперь уже никогда не прозреют, никому не нужных, никому не обязанных, трёх комков горячей и жадной жизни, казалось, выхватили меня из этого сейчас и снова швырнули на асфальт вылетной трассы рядом с опрокинутым набок автомобилем.
Игорь посмотрел на двух окоченевших баб с пустыми глазами, пожал плечами и ушёл, а мы сидели на полу прихожей и всё для нас не имело в этот момент смысла и ценности. Она счастливей меня, она их хоть облизать успела.
Кузя два дня ничего не ела, только жадно много пила, пряталась, плакала, жалась ко мне и Косте, избегая Маришку и не замечая Игоря. А потом она то ли вывалилась, то ли выпрыгнула из окна и осталась в последнем воспоминании бело-рыжим уходящим в переулок пятном. Мы искали, но я знала наперёд, что это тщетно. Больше о кошках вопрос не поднимался. И спонтанного своего решения Игорь никак объяснить не мог. Да и к чему?
Мы никогда не возвращались к этому эпизоду, но я знаю, что все о нём помнили, даже маленькая и не понимавшая, но чувствовавшая кошачью беду Маруся.
Один умный человек сказал, что то, что зачинается во гневе, рождается в ярости, живёт в ненависти, а умирает в позоре. Мой брак родился из любви, страсти, безысходности и известной доли этого самого позора. Чего было ждать дальше? Я не знала, да и не стремилась знать - просто жила, стараясь быть прекрасной женой, хорошей матерью, и хотя бы сносной невесткой. Официальный брак собственно наш с мужем на несколько месяцев младше нашего старшего сына. И не было бы его, как и дочки не было бы, если бы не моя мама, применившая в сложной ситуации челночную дипломатию, и не моя свекровь, доведшая любимого и единственного сыночка до того, что он ушёл на съёмную квартиру и женился на мне - провинциалке и "корыстной деффке". Удивительно, как некоторые любящие мамы ненавидят своих сыновей, если считают, что единственное их достоинство - московская прописка. Впрочем, вопрос риторический.
Когда оказалось, что у нас будет дочка, "вернулись" к свекрови. Это решение взял на себя муж, а я не смела ни возразить, ни ослушаться, поскольку обеспечивал наше семейство он, да и воспитание мама дала мне, не смотря на свои семейные перипетии, вполне патриархальное.
До судьбоносных событий я была вполне самодостаточна, имела широкий круг общения, разносторонние интересы и массу всяческих хобби. Туризм, бокс, литературные гостиные, вышивание, дружеские попойки, ночные вылазки на пляж, спонтанные командировки, заметки в местной газете, офис с 9 до 17:30, присмотр за дружескими детьми, психологические тренинги, полуподвальные концерты, зависть к играющим и пишущим, свидания и расставанья, диеты и план-график прочтения книжных россыпей. Теперь всё смешалось, встряхнулось и снова сложилось, но уже совершенно в иную фигуру, как в калейдоскопе. Я стала домохозяйкой, без перспектив и признаков свободы. При этом практически добровольно. На меня свалились совершенно неведомые прежде заботы и обязанности, выполнение которых ещё и было сопряжено с массой условностей и сложностей, связанных с положением подконтрольной, подчинённой, всегда виноватой и изначально "неудачной" невестки. Всё, как у всех.
Со временем, конечно, и подработки появились, а потом и своя "киношная" колонка на сайте, много других мелочей, но всё это - спустя годы более или менее прозрачных попрёков "иждивенчеством", на которые мои новые родственники по мужу были щедры. Муж при этом совершенно ничего менять не желал и потом даже в открытую сопротивлялся моим попыткам найти работу по специальности, настаивая на том, что мой удел - варить суп, а его - приносить для него мамонта. К чести Игоря, со своей ролью в этом раскладе он справлялся блестяще, будучи нацелен на семью и насущной необходимости в моей зарплате действительно не было. Другой вопрос, что злые языки этот факт узлом не завязывал, да и не только за зарплатой на работу ходят.
Хуже была ситуация почти полной изоляции, которую в некоторой степени развеял Интернет, но до него же нужно было ещё дожить. Чтение было отдушиной, хотя и ему, по понятным причинам, посвящать много времени не удавалось. Я стала неулыбчива, тиха, сдержанна и в периоды между «накатами» почти невозмутима, но не от просветления и покоя, а от апатии и лени.
Но постепенно дети вырастали, быт рушился и вновь налаживался, занятия появлялись и развеивались… Однажды в моей жизни появился папа, разыскал меня через бывших сослуживцев, и нужно было выстраивать новые отношения и связи. С детьми он подружился далеко не сразу, и мама долго не хотела ничего о нём слышать, а вот Игорь принял тестя без всяких условий, объяснений, сомнений. Они были чем-то похожи, какой-то простотой суждений и прямолинейностью, физической мощью и уверенностью в своей правоте и своём праве. Они вместе чинили машину, вместе руководили ремонтом, вместе отчасти обустраивали дачу, хотя муж и был весьма задет тем, что изначально и навсегда этот дом был моим. От папы я не успела почти ничего перенять в характере и мировоззрении, хотя мы были вместе часто и подолгу, просто жили параллельно, будучи замкнуты на себе, при этом у нас здорово получалось что-то делать вдвоём – понимали друг друга без слов. Мы пребывали на одной волне, не смешиваясь, не соприкасаясь почти. Я не спрашивала о его прошлом и причинах такой нашей не-совместной жизни, а он ничего не говорил сам, только просто и горько называл себя старым дураком, а потом всегда большущей сухой и горячей рукой сжимал моё плечо. Я любила его, простив ему своё перегоревшее в маминой невыносимой, с оттенком вины, опёке детство, гадкие намёки и вопросики осведомлённых о нашей семейной неполноте «доброжелателей». Простила дедово неистовство. Простила даже забавное для моей тогдашней неосведомлённости слово «байстрючка», которое сотворило с мамой истерику. Говорить о том, что теперь он бы сделал всё иначе, было излишне… Он чувствовал себя виноватым и обязанным, а я понимала, что никакие слова не переубедят его, и лучше, если у него будет возможность наверстать и искупить. Папа навёрстывал, дорожил каждой минутой, проведённой с нами, стараясь при этом не навязываться и не докучать. Ему я была обязана своим частым убежищем, островом свободы – дачей. Он деятельно поддерживал Костика, когда у него были проблемы в школе, научил его просто и эффективно драться и даже разок показательно накостылял местным хулиганам. Он объяснил Маришке, почему девочки не должны курить, даже если это делают другие девочки, да так, что посегодня хватило… Когда дом, в котором у папы была комната в коммуне, расселяла положившая на него глаз строительная фирма, отец взял, что называется, деньгами, а сам переехал жить на дачу. Этих денег хватило потом на покупку квартиры в Одессе, сдаваемой теперь и обеспечивающей мне чувство некоторой финансовой свободы, а Маришке – рассрочку за рояль. Папа остаток жизни посвятил нам, но и теперь, после своего ухода, он продолжает о нас заботиться так, что мы это чувствуем…
Я очень люблю свой дом. Отчасти потому, что это действительно мой дом – ведь его нашёл, помог купить и привести в нынешнее состояние папа. И вот это самое дорогое - тут всё хранит отпечаток его рук, сердца и любви. Только теперь, когда мои дети почти взрослые, я понимаю, что у нас с отцом были почти идеальные отношения, не омраченные ни подростковым бунтом, ни межпоколенческим высокомерием. Этим мы были обязаны маме и, по сути, трагической истории нашей несостоявшейся семьи.
И мы были благодарны.
Дом был идеален для меня. Он стоял на отшибе, далеко от соседей и являлся образцом достойной простоты. Два этажа, высокое крыльцо, соединённое галереей с большой верандой, расположенной с южной стороны. Подвал, облагороженный папой и больше напоминающий бункер. Две спаленки наверху, в мансарде, кресло и книжные стеллажи в уютном уголке рядом с лестницей, внизу гостиная и кухня с дверью на веранду. Печь, которую папа перекладывал после покупки дома. Как всякая вещь, сделанная с душой, старанием и любовью, печка эта дышала теплом почти одушевлённо и... я иногда с нею разговаривала.
Мы любили бывать тут все вместе. Муж отдыхал в тишине, читал и много гулял с детьми и сам. Дети резвились у реки, шастали в лес или просто валялись с книжками на веранде, а я... Я дышала, смотрела, слушала и оживала...
Участок наш был маленьким, вытянутым и особого подсобного хозяйства не предполагал. Да и времени на себя не требовал. Несколько кустов смородины, малина вдоль забора, да пяток грядок для лука, моркови и зелени. Под стойками веранды мы высаживали фасоль и она завивала пролёты, цвела почти до морозов оранжевым и фиолетовым, и после сбора урожая Маруся гордо демонстрировала всем полтазика больших белых и рябых фасолин, из которых потом варились образцово-показательные борщи.
Рядом с верандой Игорь с папой и Мареком соорудили загородку, закрывавшую веранду от места, отведённого для мангала, чтобы защитить её от дыма и искр. Это была своего рода достопримечательность, поскольку сделана она была из соединённых раствором лежащих рядами пустых бутылок, которые, благодаря расположению, от легкого ветерка начинали петь на разные голоса. Непривычные люди пугались, а соседи по первости даже подозревали нечисть.
Папа общался с местными, но дружбы не водил, а мы все так и просто сторонились, ибо не общения искали здесь, а уединения и, если можно так выразиться, общения с природой. В порядке такого общения в конце лета мы по одному и парами отправлялись на «гриболовлю», в походы за черникой и прочими лесными богатствами.
Здесь папа жил последние годы, сюда я регулярно ездила отдыхать от семьи. Это было заветное место, где я была полновластной хозяйкой, где жили старые футболки и клетчатые рубахи, где пелись в голос размашистые песни, где можно было смотреть на огонь, и реально было прожить неделю, не увидев ни одного человека. В подвале запасов всегда было достаточно, чтобы пережить многомесячную осаду, да колодец, правда, бывало, замерзал, и тогда приходилось топить снег. Игорь не препятствовал моим частым поездкам сюда, да и дети не удивлялись. Для них так было всегда.
Километрах в двух от дома, за оврагом, на небольшом, заросшем теперь берёзками и кустарником пригорке, стояла полуразрушенная церковка. Местные жители когда-то использовали её как бесплатный источник превосходных кирпичей, предназначавшихся изначально для строительства подобия Царства Божия на земле, а не светлого будущего, а потому сохранивших за свои сто с лишним не только твердость и цельность, но даже артельные клейма. Теперь и строить никто ничего не строил, и историческая память вместе с совестью заворочались, но место это не трогали. О восстановлении речи не было, но и окончательно растаскивать было как-то не с руки.
Мы с папой открыли для себя это место сразу, оказавшись на одной исследовательско-благоговейной волне. Поначалу, оказываясь у этих измученных стен, он был горек и подавлен. Но постепенно исторический мальчишеский интерес взял верх и мы облазили весь пригорок с металлоискателем, собрав целый патронный ящик всевозможных сокровищ: больше сотни монет, латунные образки, фрагменты серебряных и медных риз, колокольчик, висюльки и цепи от лампад, кресты и крестики, ложки, копие, патроны, складной ножик, подсвешники, продуктовые жетоны, дверные петли и осколок большого колокола с рукой какого-то святого. Всё это теперь хранилось в гостиной и иногда мы с детьми начинали долгий и печальный разбор папиных трофеев.
Ещё папа обнаружил в склоне, там, где когда-то была церковная ограда, родник, они с Игорем раскопали, расчистили его, притащили от реки камни, и теперь частенько мы набирали тут хрустальную ледяную воду.
А потом папа ушёл, теперь навсегда, и даже плакать о нём я вновь приходила сюда.
Почти физически ощущалась трагичность и святость этого многострадального места. Фрески обсыпались и лишь кое-где виднелись блёклые пятна святоотеческих ликов и одежд. Благодаря укромному месту расположения или каким-то другим, одному Богу ведомым причинам, лучше прочего сохранилась голова осла из "Входа Господнего в Иерусалим", пустынник Иоанн Креститель с посохом и длинной бородой, и вообще практически не коснулось прожорливое время сурового Николу Чудотворца с лицом крестьянина и взглядом прокурора. Вот с ним-то и делилась я своими греховными помыслами и мирскими страстями. Ему поверяла свои сомнения, терзания и горькие мысли. И просила вразумления и заступничества. Он слушал, глядел то укоризненно, то гневно, но покрывал и, наверное, заступался.
Я приходила сюда не только к нему, но и вообще когда хотелось подумать, просто побыть одной вне всякой связи с обыкновенной жизнью, предметами и обстоятельствами…
Сюда я сбегала в самые тёмные моменты.
Домашние хорошо знали, а прочим знать было без надобности, поэтому их и не оповещали о неприятных особенностях моего характера. Время от времени у меня случались припадки аутической эгофилии, когда все окружающие становились глубоко безразличны, если только не мешали жить. Приближение этого состояния я чувствовала и старалась заранее оградить всех от себя такой, подготовить семью к потере кормилицы и изолироваться до того, как стану совершенно невыносима. Семья смирилась, помятуя, каково им всем бывает, когда оградить меня от общества, а общество от меня всё же невозможно. Необходимость вступать в контакт с кем бы то ни было тяготила невероятно и вызывала ярость, все вокруг превращались мгновенно в докучливых тупиц, из зеркала глядело убоище, птицы галдели слишком громко, солнце светило непростительно ярко, голова болела особенно невыносимо и вообще… В этом состоянии разругаться вдрызг с кем угодно – плёвое дело, совершаются самые гнусные и невероятные глупости, волнами накатывает ослепляющее убийственное раздражение, которое не ищет даже повода, только объект… После таких «накатов» стыдно в зеркало смотреть и ещё месяц нужен, чтоб перед всеми обиженными, задетыми и оскорблёнными извиниться. Лучший вариант – уединиться на даче и вовсе не бороться с собой, а мириться. Для всех здоровее. А ещё…
Есть у меня несколько пристрастий, в которых я никому не сознаюсь. Не то, чтобы было в этом нечто постыдное, но они радикально не вписываются в стереотипные женские интересы. Во-первых, люблю рубить дрова. Есть в этом процессе место и для удачи, и для самолюбования, и для эффекта замещения. В принципе, близкие ощущения можно получить, лупя в спортзале грушу, но, как было сказано в одном культовом фильме: "нет чувства насыщения". Иное дело, когда в руке удобно лежит топор, свободно работает всё тело, мышцы напрягаются и расслабляются сами по себе, как в танце, корпус не зажат и результаты каждого удара разлетаются в стороны. Двумя словами - "мышечная радость". И действительно, есть для меня в этом некая оздоравливающая и радостная потребность. Тело взбадривается, суставы перестают хныкать и даже не необходимость постоянно помнить о сердце, а то, как через некоторое время начинает тяжелеть с каждым взмахом колун, заставляет обратиться к более привычным и "нормальным" женским занятиям.
Во-вторых, я люблю открывать шампанское. Это даёт ощущение концентрации и полного контроля, ведь всё буквально в твоих руках. Аккуратное удаление мюзле, фиксация, упрямое сопротивление пробки, напор снизу и... долгожданный "чпок!". Иногда, если душа просит праздника, можно и в потолок пробкой запустить. Всё в ваших руках!
Так мы и жили изо дня в день, из года в год, вместе, но каждый сам по себе. При всех нюансах Игорь был всегда замечательным отцом, заботливым, рассудительным, строгим и тактичным. И мне с ним было тепло и спокойно. Мы практически не ссорились по мелочам и даже во время вспышек гнева он старался держать себя в руках. Удавалось, правда, редко, но за старание четвёрка с плюсом. Дети знали, что всегда могут положиться на нас с отцом, подростковые заскоки и конфликты тоже сильно наших отношений не попортили. Правда, Маришка, тяготясь нашей опекой и контролем, всё пыталась бунтовать…
Время если и не лучший лекарь, как утверждают, то уж ретушь наводит мастерски.
Моя жизнь постепенно наполнилась условностями, ритуалами и приметами. За ними пустота была не так заметна, соблюдение их требовало внимания и сосредоточенности и на несоблюдение можно было списать неудачи и мелкие жизненные пакости.
Книга, которую я читала, должна была непременно быть в кожаной обложке с тремя ленточками закладок. Даром, что половина книг были неформатными и вываливались из этой пафосной обложки нафиг... Я писала только черной пастовой ручкой и начинала нервничать, когда приходилось обходиться синей. Утро непременно начиналось с яблока, на окне всегда колосился лук, душ заканчивался холодным обливанием, спать при любой возможности я ложилась до 10 вечера, а купюры в кошельке обязаны были лежать по возрастанию номинала.
Я постепенно довела свою жизнь до автоматического процесса, возвела две глухие стены из расписаний и неотложных дел, которые не позволяли мне отклониться от привычного пути, но и препятствовали любому проникновению извне в мою жизнь. Только так можно было пережить катастрофу и не сойти с ума...
Давно, когда дети были еще такими маленькими, что их легко было удержать на руках обоих, когда свекровь была еще жива и разнообразила скандалами и склоками нашу жизнь, олицетворяя в меру сил вселенское зло, когда я строила планы на то, как пойду работать в приличную организацию и буду уходить утром и приходить вечером, когда самым экстремальным приключением была поездка в город Одессу в плацкартном вагоне... В общем, много лет назад я в один из дней поняла, что снова не одна в своём теле. При тогдашней семейной ситуации никто, кроме меня и детей, этой новости не обрадовался бы, поэтому вполне естественным было решение повременить с обнародованием события и просто пожить, наслаждаясь ожиданием и своей, носимой под сердцем, тайной. Муж, видя мой счастливый взгляд и мечтательное выражение лица, начинал понемногу нервничать, а услужливая мама подсказала ему удобные, но неправильные выводы.
Молчание не могло длиться слишком долго, нужно было решиться на разговор с мужем. Днём Х я выбрала канун его дня рождения, когда мы выбирались на дачу. Её обычно снимали на летние месяцы для свекрови и чтобы проводить там выходные. Дети были у моей мамы, королева-мать почти три недели уже наслаждалась дачным отдыхом, так что в машине в тот день ехали только мы вдвоём. На выезде из города прямо под колёса автомобиля кинулся невесть откуда взявшийся мальчишка. Муж успел вывернуть к обочине и дальше всё поплыло перед моим отрешённым взглядом, как в замедленной съемке: жёлтая футболка впереди и слева, медленно приближающиеся деревья, толчок, от которого всё внутри перевернулось и стало трудно дышать, наваливающаяся на меня справа земля... Я была в сознании, не паниковала, просто замерла и ждала, когда всё это кончится. Двери от встряски не заклинило, и мы благополучно выбрались из машины. Пацан стоял на противоположной стороне дороги и во все глаза жадно глядел на нелепо лежащий на боку "жигуль". Хотелось плакать и кричать... И тут я поняла, что что-то не так. По ногам текла кровь...
Очнувшись в больнице, я уже всё знала. Никому ничего не нужно говорить... Я была пуста и раздавлена. У меня не было сломано ни одной кости, но это не имело никакого значения. Я была бессмысленна, уничтожена, как будто меня разворотили, распороли, забрали самое дорогое, - жизнь моего малыша, а остальным побрезговали...
Муж был рядом, но... лучше бы мне его не видеть тогда. Он воспринял произошедшее, как подарок судьбы.
Теперь, по прошествии многих лет, я пытаюсь его понять и оправдать. Для него ударом была новость о том, что я беременна. Это сразу создавало множество сложностей, которых он боялся и с которыми не умел, да и не хотел разбираться. Не то, чтобы он совсем не хотел больше детей, но... одно дело вообще, а совсем другое - через полгода.
И тут же всё так благополучно разрешилось! Всё! Никакихпроблем...
Он не скрывал облегчения и радости, даже ради приличия...
Наверное, его поведение и убило окончательно половину моей души, которая корчилась в муках на больничной койке. Эта половина носила в себе очень многое, и не удивительно, что с тех пор я себя чувствую калекой. Словно та часть ведала радостью и любовью, без оглядок и обязательств. Просто ради радости и любви. Почти год мир вокруг был чёрен, как ад. За этот год умерла свекровь, мама дважды забирала детей, муж, не особо скрываясь, обслуживал какую-то одинокую и несчастную женщину, а я едва не покончила с собой.
Когда же, наконец, начала выползать из воронки, оказалось, что окружающая действительность сильно изменилась. Дети в сумасшедшей и тягостной обстановке недолюбови и непонимания как-то не по-детски повзрослели, муж научился обихаживать себя и детей сам, дом обветшал, а я сама чудовищно подурнела и поглупела. У меня не осталось друзей, дети сторонились меня, живо восприняв удобную установку: "какой-то кусок мяса вашей матери был нужнее, чем вы". За что отдельная благодарность покойнице.
Так не могло длиться вечно и... нужно было всё исправлять. Взять себя в руки, встряхнуть и поставить на место. Снова появились книги, телефон и начали рождаться привычки и ритуалы.
А потом... Потом возник он. Лицо с экрана, мечта, растрёпанный идеал. В связи с появившейся работой мне пришлось посмотреть его фильмы и... всё снова полетело вверх тормашками. Неделю я просто плакала от тотального бессилия, собственной слабости и несовершенства, от невозможности что-либо изменить и исправить в своей жизни, от того, что она уходит, а я остаюсь... Муж меня утешал, как мог, списывая всё на усталость и рецидив депрессии. Как же он, в сущности, был прав! Как же я от себя тогда устала... Но всё течёт, всё меняется, всё зреет. Отрыдав и утерев сопли, я увидела в зеркале облезлую, бесцветную лохматую дуру и оскорбилась.
Впоследствии сотни раз благодарила Бога за то, что он послал мне эту горькую мечту, этот недостижимый идеал, мираж, реявший над горизонтом и заставлявший выпрямляться и становиться на цыпочки. Начался новый период, в котором нашлось место для хорошего кино, хорошей музыки, серьезных книг, походов с детьми по музеям и в театр. Я твёрдо решила выжать из себя всё, что было возможно. Утро начиналось с гантелей и эспандера, каждая свободная минута посвящалась подписной классике, в плейлисте прочно обжились Гайдн и Чайковский, а физиономия привыкла к маскам с белой глиной. По-прежнему любя Игоря, теперь рядом с ним я была всегда немного одинока. И не знала, чувствовала, что рано или поздно оставлю его ради кого-то другого, к появлению которого в моей жизни я просто должна быть ежесекундно готова. Я не сопротивлялась этому сознанию. Это была моя сказка, моя тайна. Умом понимала, что ничего такого быть не может и не будет, но признавать до конца не желала, да и… ведь мои фантазии никому не мешали. Я любила свою тайну, свою готовность и своё одиночество. Впрочем, это было странное одиночество, ибо рядом со мной всегда незримо присутствовал он.
Лет десять назад он стремительно, просто в одночасье, стал бешено популярен. Им грезили буквально все особи женского пола и даже некоторые не являющиеся, но, относящие себя к таковым. Неопределившиеся загадочно улыбались. "Нормальные мужики" злопыхали и называли его всякими нехорошими и неполиткорректными словами, однако суть всех этих выступлений сводилась к тому, что, мол, "девки, всё равно таких прынцев не существует, так что придётся, как ни упирайся, жить с такими мудаками, как мы". Большинство и не упирались, только смотрели с сожалением и вздыхали украдкой.
За эти годы он играл и героев из девичьих грёз без сомнений, страхов и упреков, и придурковатых рефлексирующих подростков, нелепых, ранимых и многословных. И везде он был правдив, органичен и невыносимо хорош.
Постепенно истерия сошла на нет, он продолжал оставаться в числе "суперстаров", но фильмы стали серьёзнее и целевая аудитория несколько изменилась. Глянцевые журналы исправно рапортовали праздным любопытствующим. где он, сколько и с кем, и я с некоторым напряжением обреченно следила за его личной жизнью, которая, впрочем, не изобиловала сюжетными поворотами и неожиданными всплесками. Все, кого подозревали в совместном с ним прошлом или настоящем, отзывались о нём хорошо, ни одной приличной гадости даже за уши журналюгам притянуть не удавалось и это тоже говорило в его пользу. Какой только мне от всего этого прок был? Но... наблюдала.
Что я знала о нём? Немного. При том, что жил он буквально под лупой объективов, биография его не изобиловала скандальными подробностями, хотя некоторые вещи интриговали. Родился в Санкт-Петербурге на четыре с половиной года позже меня. Родственники – все сплошь творческие работники: отец дирижер, мама театральный художник, сестра работает в Министерстве культуры. Ещё нашумел эпизод с обезвреживанием автомобильных воров с помощью огнетушителя и вручением милицейской грамоты. Все снимавшиеся с ним актёры, исключая известного своим доброжелательством старика Задальского, говорили о нём тепло и нежно. А Задальскому, вероятно, для смягчения характера просто необходимо геморрой вылечить…
Итак, я жила мимо него.
Несколько раз я видела его на улице, опускала глаза и ускоряла шаг. Даже додуматься взять автограф ни разу не случилось. Да и на что мне его автограф?
Таким образом я обладала впечатлениями от его сценических и экранных героев, несколькими его портретами из журналов, гигом фоток на ноутбуке, и личными наблюдениями в весьма скромном объёме. У него примечательный способ передвижения. Вернее, способы. Прогуливаясь, он был вальяжен, слегка раскачивался и обыкновенно держал руки в карманах. Но чаще можно было видеть его спешащим, сутулым. Стремительным, когда походка его приобретала размашистость. Пружинистость и какую-то цепкость. Раздолье для трактователей и комментаторов.
Каждый человек нуждается в доказательствах собственной исключительности. И каждый, пережив или переживая локальную, личную катастрофу, нуждается в исключительности своего горя. Хотя по сути своей наша жизнь представляется лишь набором цитат. Ничто не ново. Каждая ситуация, каждый поступок, каждый жест уже кем-то прожит. Не стоит обольщаться…