Колдун

               

  По слякотному тротуару в свете осенних фонарей шел Колдун. Для большинства смертных это было так, прозвище, и только. Хотя некоторые верили слухам. А кто-то даже боялся и ненавидел этого человека. Но единички ненавидели и все же тайком обращались к нему. Разговоры ходили разные, вроде, как и помогал. Только чаще слышалось – да ни черта он не умеет! С прозвищем, конечно, ничего уже не поделаешь, если им наделили. А вот понять, нравится ли ему самому шепоток за спиной и глазки заискивающие и злые, было трудно. Достоверно знали одно – денег он не берет, и имя свое в газетах не афиширует. Но настоящим колдунам это, наверное, и ни к чему. Если может порчу наслать, то уж деньги прислать – чего проще! Видимо у них какие-то другие ценности. Но это так – разговоры. Житьем своим от большинства пожилых людей заметно не отличался. Как и многие, только соцпакет и нажил. И случалось, останавливался, смотрел куда-то, а лицо – задумчивей фотографий на кладбище. Знакомые желали – разговаривал. Сам случайных разговоров не заводил. Возмущений избегал. Пустого смеха тоже. И все же тень улыбки под густыми бровями видели чаще. И тень эта не нравилась больше всего.

  Свернув в проулок, он оказался в темном пространстве. Сзади послышался женский голос – его ждали. И сегодня чужое ожидание ему показалось ненужной неожиданностью.
- Стой, Колдун, поговорить надо.
- Здрась-те, Насте! У меня ничего с собой нет. Пальтишко старое, ботики из ремонта.
- Я без шуток.
- Я как бы тоже.
- Мне помощь твоя нужна.
- Помочь раздеть другого?
- Разве сейчас еще раздевают?
- Откуда я знаю. Что надо?
- Верни детям память. Муж умер. Одна я осталась. Помощи мне пока не нужно. Но случится что – не откликнутся даже.
- А что ты хочешь – самый востребованный товар – плохая память!
- Не говори так! Я им мать, а они мои дети!
- Пожалуй, у тебя и в самом деле не уличный разговор. Не очень страшно в мой дом войти?
- Чего бояться – уже пришла.
Он взял женщину за руку, будто сам и не в темноте вовсе пребывал и повел. Его домик был рядом. Все в той же полной темноте и тишине. И ни одной собачьей взволнованности вокруг.
- Почему у вас нет освещения? И дома все как нежилые – не поздно же?
- А здесь слепые живут. И колдуны. Так что удивляться нечему. Не предупредили разве?

  Она не ответила. В темноте продолжала озираться. Хотя и шла, но руку ему приходилось тянуть. Наконец вошли в дом. Был  включен свет. И окружили ее бедность и аккуратная старина далекого прошлого. Да еще этот запах случавшейся сырости. Все это было знакомо, и все же удивление скрыть не сумела – как такое можно было сохранить? Он только ухмыльнулся на немой вопрос. Разделся. Помог раздеться гостье – расширенные глазки сдерживали ее движения. Проводил в комнатку с абажуром. На кухоньке зашумел чайник. На скатерке появилась сахарница с карамельками, блюдце с поломанным шоколадом, кружки, такие же древние, как и занавески с грубыми кружевами. И в глаза потихоньку возвращалась надежда. Хотя и сомнения оставались.
- А ты всегда один жил?
- Колдунам такие вопросы не полагаются – много чести. Странными вы все-таки, женщины, бываете – наговора боитесь больше смерти и насилия. Так что у тебя случилось? Я слушаю.
- Ничего у меня не случилось. Хочу, чтобы дети мать вспомнили.
- Здрась-те Насте! Хочу?..
- Извини. Дети совсем забыли обо мне.
- Почему?
- Вот я и пришла, чтобы ты им ума вставил.
- Я ничего о вас не знаю. О причинах могу только догадываться. Я не бог, чтобы изменить всю вашу жизнь. Предположение – одна из форм мечты. Тебе что-то наговорили обо мне лишнего.
- Тогда зачем притащил сюда?
- На улице ты держала себя немного иначе.
- Значит, не поможешь?
- Мне ничего не известно о вас.
- Мне, что же, распинаться здесь перед тобой?
- Ты думала, я сейчас поворожу над своей кружечкой, и в твоей чай станет слаще, а мир вокруг изменится? Ничего проще – только ненадолго. Чем подробнее будет твой рассказ – тем и помощь моя будет надежнее. Прибери морщинки, успокой глазки, заточи язычок.

  Она глотнула коричневатой жидкости и сморщилась. Внутри неприятно зажгло. А что она хотела – к колдуну пришла! Зелье какое-нибудь. Да будь – что будет! В глазах расцвела странная веселость, на щеках ощутился румянец. По телу начала распространяться расслабляющая беспечность. Что он там пожелал? Рассказа о жизни? Да ради бога! Слушай, Ирод, искренность, похожую на болячку:
 "Жили мы неплохо, но всегда хочется лучшего, то есть того, чего у тебя еще нет. Дочка росла. И бабка все время ворчала – что вы делаете, это же не кукла – ребенок! Ворчала не только на нас – на всех «кукловодов» без спецзаконов перенимавшим китайский опыт ограничения рождаемости. Что вы их рядите в чужую зависть, выставляетесь друг перед дружкой, пичкаете всякой  консервной гадостью! Всех когда-то заворачивали в тряпочку. Только к нам относились как к людям. Пора взрослеть и любить их не как свою собственность, а как подарок судьбы и свое продолжение. Хотя, покрикивая на единственную кукляшку, вы все равно ничего не поймете.

  Сейчас и сама понимаю, как она была права. А тогда просто захотелось куколку мальчика. Отмели в сторону тридцать два аргумента против – и куколка появилась. Высмотрели с мужем в «загородном огородике» ребеночка. Ни вынашивать, ни выкармливать не нужно – уже большенький. С мужем полностью отдались зарабатыванию. Очень манили длинные денежки короткие ручки. Куклы достались бабке, садику, школе. А бабка уже сдавала, уставала быстро – сейчас доедим кашку, посмотрим киношку и баиньки. Мы иногда отрывались от дел, игрались с ребятками, показывали свою строгость, коротко переругивались, путаясь в их желаниях и капризах. С матюшком думали всем понятнее будет. Они глазели на нас с интересом, – а с ними удобно – все равно ничего не помнят! Но вопреки предпосылкам и нашим желаниям, все чаще получалось у нас не так и не эдак или гораздо хуже. Мы начинали бубнить на мир. Бабка же продолжала ворчать на нас: «А мир не станет добрее, пока не станете добрее вы. Каждое утро надеется на праздник. Надейтесь и вы! Случается –  помогает». Мальчик толкал меня в ногу, хватал за пальчики: «Мама, мама, пойдем лучше слушать темноту». Я не понимала, пыталась улыбнуться. «Мама, мама, ты обещала привести мне Леву из моего огородика». Первый пример несправедливости – чужая забывчивость. Я вздыхала и пожимала плечами. И снова привозила не то, что ждали, о чем просили.
Жизни перемены нужны всегда. И даже смерть с этим согласна. Только если опять чьи-то «Звуки Му» «зажгут темноту», я уже не обрадуюсь. Муж концертировал по кабакам, по праздникам. Но возраст уже брал свое. То пригласят королька, то прогонят. Молодое и нахальное поколение подталкивало с площадок. Немало приходилось ему исхитряться и откровенно драться. А однажды крепко запутался в своих лифчиках. Я снова стерпела, пересилилась – выпутала из них. Повезла на юг. Вечером всей семьей стояли в бухточке перед высоким морем и смотрели, как в нем прячется жуткое красное солнце. Даже дети на какое-то время притихли. А ночью он впервые просил прощения. Был  странным и чудаковатым, будто до этой ночи и не знала его. Даже голос слышался испорченным и не родным. И я испугалась за мужа, тоже впервые, но вида не подала. С той ночи он больше не стеснялся и не прятал от меня своих слабостей. А я стала уже как бы многодетной мамой. Может быть, и любила его как поскребыша больше. А тогда он возил детей в другую бухту смотреть на военные корабли. Очевидно, мечта о флоте зародилась у сына уже в той поездке. Мальчик вернулся со сдвинутыми бровями и с петушиной грудью. И теперь редко требовал, и совсем не просил.
 
  Ну, как человеку бывает объяснить, что есть его дни, а сегодня не его день? Хотя именно сегодня ему нужен его день. Вот и бьется он, превращая тихий проходной денек в кошмар для себя и окружающих. Где только не пришлось ему побывать в тот день, кому только не потрепал нервы и бумаги, пока машинку нашу не помяли. Задели краешком трамвайчика. Муж окончательно рассвирепел до недвижимости, и променял свои самые лучшие гусли на постоянную постельку, с которой уже не вставал. Но пытался. Насиловал себя разными массажерами, подтягивался, улыбался, и сразу опять свирепел. Беда носит одиночество, но своего не любит. Сработалась и наша соковыжималка – наша бабушка. Впрочем, Надечке с Сашенькой она уже не требовалась. Думаю, в это время самый главный свой промах сделала – не приучила детей помогать себе. В силах была, казалось, – пока не нужно, а там сами все поймут! Поняли – только по своему. Как и государству, ненужной обузой стала. И кого во всем этом винить, как не себя? Все понимаю, но можно же что-то как-то поправить?

  Первой сбежала дочь учиться. Да не сбежала – сама отправила. На прощание все твердила –не стремись ты только дочка в зазеркалье, не стремилась бы стать лучше вдруг, чем есть!.. Несколько лет спустя, увидела фото в журнальчике среди черных костюмчиков и бабочек. Вроде бы как она – похожа. Затем ушел в армию сын. Как и просился – попал на флот. И я даже обрадовалась на короткое время. А потом все чаще стала тоска заезжать с таким весельем и злостью!.. И ничем нельзя было от нее отбиться. Стала ее привечать с бутылочкой. По утрам мой привередливый начал меня стыдить. И однажды так он мне надоел натощак – подгузником исхлестала. Расплакалась, и ушла в другую комнату. Когда вернулась, не сразу поняла, почему он такой бледный. Стою, как дура, смотрю на него и снова плачу. А он что-то мне пытается объяснить замерзающей мимикой. Потом уже поскользнулась на липкой жижице. Вот так избавилась от самого умного абрикоса и самого смелого Ваньки. Дети проводить отца не приезжали. Не знала, как сообщить им. Да и зачем? Сейчас на сайтах можно найти все, даже умерших родителей – и на кладбище ходить не надо. Кто-то из друзей разместил там похоронные фотки. Года два назад сын звонил из страны Никарагуа – это название еще какой-то птички. Зато понаехала наутюженная деревня. Мудро шептались за спиной – не обращай внимания на женские слезы – у гроба захлебываются – пять мужиков оттащить не могут, а через час на поминках уже посмеиваются. И все правильно – жизнь продолжается. По настоящему понимают, что произошло – позже. Только этих настоящих слез мало кто видит. И ты, скорее всего, не увидишь.  Завтра наденешь новые брючки, и пойдешь целоваться с ней.
 
 А что мне за все это будет – там?"

- Я не знаю потусторонней законности. За этими знаниями ходят к попам. А зачем тебе расчлененное время?
- Как это?
- Ты нащипала мне мгновений жизни, и в который раз прожитое пережила, признавая свою вину, и будто не помня радости. А не знаешь, как все бы могло сложиться и как сложится еще.
- Ты теперь знаешь…
- Я знаю. Но не знаю, лучше ли мои знания? Ты с этим уже разберешься сама. Приходи если что-то будет не так. Сейчас провожу тебя до улицы. Отсюда только на такси.

  Они опять оказались в темноте. Снова моросило. От его поддержки отказалась. Наверное поэтому часто спотыкалась. Потом вышли на улицу. И эта улица показалась необыкновенно светлой и почти нереальной. Он попробовал взять ее под локоток, чтобы сказанное стало ей ближе. Она опять отдернула руку.
- А зовут-то тебя как?
- То есть, как это меня зовут?.. Настя! Нормально! Теперь-то тебе это зачем?
- Он откровенно удивился и улыбнулся. Губ не раскрывал – это точно! Но будто услышала.
- Здрась-те Насте! Не этому ли фонарю, ты, Настя, молилась в молодости?
- Я никогда никому не молилась!

  Он снова удивился и улыбнулся. А ей на мгновение показалось – видит другую улицу, бараки, деревянный столб и болтающуюся на ветру лампочку под жестянкой. И напротив окно знакомое – темное на тошновато-сером. Она дернула головой, – и видение исчезло. Хотела сказать на прощание какую-нибудь грубость. И передумала. Только еще раз нехорошо взглянула на его улыбку под седыми бровями, сгибаясь в дверцу такси, раздосадованная, и несчастливая еще больше, чем до встречи с ним.

  А через полчаса неожиданно быстро уснула в своей спаленке. И снилась ей та деревянная улица из далекого прошлого, холодный дождь и тепло в глазах человека, которого действительно любила, но с которым на самом деле никогда ничего не было! Он тянул ее к себе, и она, согласная, шла. А потом уехали с ним в другой город. И жили у бабки. Растили девочку. Потом взяли из «чужого огородика» мальчика. А тот, которого она действительно любила, вдруг исчез. И долго изводила себя слезами едкими и горячими. Подолгу смотрела в глаза дочери. И вполне серьезно думала вернуть мальчика в его «огород». Бабка при этих мыслях буквально висла у нее на руках, хватала за волосы и страстно молилась в угол на темную, едва различимую иконку. Потом тот, которого действительно любила, обнаружился у подруги. И она удивлялась, почему не исцарапала им лица. И вообще в том сне не узнавала себя и не нравилась себе. Но детей вырастила. Только были они не самостоятельными, привязанными к мамке, продолжавшими отягощать ее и во взрослой жизни даже в мелочах. Часто  обида и горечь за их беспомощность хватала за горло и душила слезами. И чувствовала она непонятный ей грех перед ними и их будущим.
Утром нашла за шкафом иконку. Вернула в парадный угол, где находилась та при бабке, и как могла, помолилась, прося прощения у Него, у бабки, у мужа, у детей, и у того, которого действительно любила.

  Из книги «Садик напротив Вечности» 2009год
ISBN  5 – 904418 – 28 – 1