Тени

Бывало так: иногда я просыпался среди ночи в холодном поту, со стучащими от ужаса зубами, не понимая, что случилось. Или так: я спал, и видел сон. Во сне я лежал на своей кровати, изучая блики на стекле, потом вставал и подкрадывался к окну. Свет уличного фонаря отражался от зеркала и падал мне на лицо. Я прижимался лбом к стеклу и смотрел вниз с высоты четвёртого этажа. И неизменно, всегда, видел у подъезда чёрную машину, старомодный седан, освещающий фарами улицу, объятую плотным туманом. Как раз в то мгновение, когда я смотрел на неё, машина мигала фарами, и я со страхом понимал, что она зовёт меня к себе. И тут наступало пробуждение – внезапное и болезненное, сопровождающееся покалыванием в сердце.

Если вы спросите меня, когда это началось, я скажу: давно. Может, год назад, может, два. Каждый месяц – либо паническое пробуждение, либо холодящий сон. Детали сна повторялись до мельчайших деталей, вплоть до густоты тумана, который клубился над асфальтом. И даже оттенок фар седана – чарующий зеленоватый отсвет – из раза в раз оставался неизменным. Я пугался, пугался по-настоящему, но утром успокаивал себя: это вздор, ночные страхи без телесного обличья. Так оно и было – до поры. Пока я не купил плакат Цоя.

Я любил Цоя. Хоть он и умер через два года после моего рождения, я считал его своим кумиром, слушал его песни каждый день. И решил обзавестись плакатом с певцом. Хороший такой плакат – Виктор во весь рост, в чёрной кожаной куртке по моде тех лет, хмуро смотрит в объектив. Вешая плакат на стену своей спальни, я чувствовал себя счастливым. Но счастье длилось недолго. Всего лишь до первой ночи.

Я проснулся где-то в два часа весь мокрый. Спина прилипла к простыне и горела огнём. Глаза слезились. Стояла глубокая ночь, луны не было, и если бы не фонарь на улице, я был бы в абсолютной тьме. Свет фонаря, как всегда, отскакивал от зеркала, подрагивающего в темноте, как мираж. Блеклый зайчик отражения падал на стену. На этом месте раньше были только обои с цветочками, но сегодня утром я собственными руками повесил туда плакат с изображением Виктора Цоя. Он смотрел прямо на меня, буравя пронзительным взглядом под космами чёрных густых волос. Ночной свет придавал лицу мертвенную синюшность, как у утопленника. Губы, плотно сжатые, казалось, вот-вот растянутся в холодной усмешке. Цой смотрел на меня, я – на него, и до какого-то момента это неверное искажение меня даже забавляло. Потом глаза певца, отпечатанные на высококачественной бумаге, ожили и приковали меня к подушке синим огнём. Я мельком заметил, как они вспыхнули и погасли – яркие звёздочки во мраке спальни, и всё выражение лица Цоя в этот миг преобразилось, перестало быть просто картиной. Не стало живее, нет: совершенно напротив, я увидел, что на стене моей комнаты приютился мертвец. Я различил на синей коже нарывы и язвы, и чёрная линия губ была таковой не из-за скупого освещения, а из-за того, что оно вправду сгнило до черноты. Жёсткие чёрные волосы стали париком, напяленным на абсолютно лысую приплюснутую голову. Я догадался, что это существо срезало волосы для парика у своих жертв в тёмной подворотне. Может, оно намеревалось сейчас снять волосы у меня вместе со скальпом, чтобы сменить старый трофей. Цой не был Цоем, и я не был мной, потому что страшный вопль животного ужаса, который я испустил, не мог вырваться из моего горла. Словно крик проткнул раздувшийся пузырь кошмара, синие глаза на стене тут же померкли, и плакат опять стал куском бумаги с рисунком. На крик прибежали родители с растрепанными волосами, в ночных рубашках. Я не мог им ничего объяснить, целый час не был в силах говорить что-либо членораздельное. Утром я попросил отца сорвать плакат со стены и выбросить в мусор.

Целый месяц (если быть точным, то в течение двадцати семи дней) ничего не происходило, и я начал успокаиваться, уверяя себя, что это был нервный срыв из-за того, что я переутомился, перестарался с учёбой. Родители поддерживали меня в этом мнении. Я отходил от кошмара, пережитого в ту ночь. Разве только спал с включённым светом, но надеялся, что со временем наберусь храбрости, чтобы попрощаться с этой привычкой. Очередной случай, давший понять, что мне так легко не отделаться, ждал меня морозным вечером декабря, за неделю до новогодних торжеств.

Я привёл к себе девушку. Родителей редко не бывало дома, и я не собирался упускать такой шанс. К тому же я немного боялся остаться один. Девушку звали Мила, она была красива, и я общался с ней довольно давно, но не в том суть. Мы посидели, посмотрели фильм, послушали музычку, потом приступили к тому, ради чего, собственно, всё и затевалось. Она попросила не выключать свет; я не стал возражать. Мы легли на широкий диван в зале, где под окном уже расположилась новогодняя ёлка. У изголовья дивана горел торшер, отбрасывающий на стены оранжевые блики, делая обстановку романтичнее. Всё шло, как полагается, но настал момент, когда я заметил кое-что неладное. А именно – движение тени, которую отбрасывала ёлка в свете торшера. Тени полагалось тихо-смирно лежать на полу треугольным клином, сужающимся кверху. Но уж никак не поворачиваться вокруг оси по направлению к дивану – медленно, но непреклонно. Увидев, я уже не сводил с неё взгляда. Продолжал своё дело, как-никак момент ответственный, но по мере того, как тень удлинялась и меняла форму, подбираясь к дивану, мне становилось всё труднее не заорать благим матом. Тень отъедала от пола сантиметр за сантиметром, как хищный зверь... распухала и преображалась. Подрагивающий свет торшера стал невыносимо ярким, словно солнце в жаркий день. Я хотел зажмурить глаза и ни о чём не думать, но продолжал смотреть, стараясь ничем не выдать девушке свои откровения. Тень теперь была направлена прямо на меня вопреки всем законам оптики, и её уже нельзя было назвать в полном смысле тенью дерева. Не ёлка, а скорее... я бы сказал, тень ЧЕЛОВЕКА, или чего-то, очень похожего на человека. У людей не могли быть такие тонкие, искривленные руки, одна из которых спускалась ниже колен, а другая едва дотягивала до пояса. Приплюснутое туловище представляло собой нечто бочкообразное со свисающими складками жира. Голова шла пупырышками, как ком пластилина в руке неумелого ребёнка. Тень росла, она приближалась. Левая рука медленно поднималась то ли в приветствии, то ли в размахе для удара. Лампа в абажуре издавала гудение, становясь ярче, наливаясь цветом крови. Я, наверное, всё-таки закричал бы, но тут Мила спросила, почему стало так светло, и лампа взорвалась, рассыпавшись мелкими осколками, погрузив залу в благословенную темноту. Мы оба вскрикнули и вскочили. Наверное, я кричал громче. Позже на нас напал истерический смех: мы вдвоём катались по дивану и смеялись, смеялись, смеялись, никак не могли остановиться, и я заглатывал солёные слёзы, стекающие по щекам. Позже этим вечером мы успешно предприняли вторую попытку, уже при ярком свете люстры.

Прошёл Новый год – как всегда, быстро, в праздничной суматохе. Год сменился; сменился и я, став угрюмым, раздражительным, замкнувшись в себе. Друзья недоумевали, что со мной приключилось, а я не мог без ненависти смотреть на их жизнерадостные лица. Я видел их улыбки и задавал себе вопрос: могли бы они так беззаботно лыбиться, если бы видели то, что видел я? Если бы по ночам к ним приходили видения, слишком настоящие, чтобы быть сном, слишком безумные, чтобы быть реальностью?.. Я ненавидел их за то, что у них всё хорошо, и уходил в долгие запои, чтобы стереть свои воспоминания. Но даже в пьяном угаре я вздрагивал и кричал, когда выключали свет. Свет, кричал я, свет дайте, мать вашу!.. В такие моменты я мог вцепиться в глотку любому, кто посмеет мне возразить.

Но всё-таки во мне тлела надежда. Надежда, что всё вернётся в круги своя. Вечер полнолуния в конце января убил всё.

Луна в тот вечер вышла кроваво-красная. Огромная, с багряным оттенком, она навевала жуть, а медные облака, столпившиеся вокруг неё, делали светило похожим на глаз демона, обрамлённый тяжёлыми веками. Я пошёл в кино с друзьями на какой-то боевик, и после сеанса мы разошлись по домам. Уже тогда я понял, что совершил ошибку: никто не составил мне компанию по пути домой, все шли в другие районы города. Один взгляд на красную луну и небо, тёмное, как дёготь, вгонял меня в дрожь. Но делать было нечего, такси поблизости не было, и я зашагал по снежным тротуарам, нервно насвистывая мелодию под носом. Обходил за пять шагов фонарные столбы – боялся, что их тени вдруг сомкнутся вокруг моей ноги, повалят на асфальт и потащат к себе, в тёмное зловонное место, куда не ступала человеческая нога. Так я дошёл до подземного перехода. Над входом в подземелье со скрипом покачивалась красная лампа, и тени на асфальте колыхались в такт – вперёд-назад, вперёд-назад. Я в нерешительности застыл у спуска, но звуки шагов внутри перехода придали мне уверенности. Я не один, подумал я и начал спускаться.

Навстречу мне шёл бомж – старик в рваной телогрейке с выглядывающей отовсюду ватой и в шапке-ушанке, слишком тонкой для этого времени года. Я был рад ему. Разминувшись в проходе, я почти бегом бросился к выходу. Успел сделать четыре шага, когда за спиной раздался крик. Громкий, пронзительный, почти поросячий – он заглох, только-только вырвавшись из глотки. Не помня себя, я обернулся.

Красный свет по-прежнему заливал спуск, и раздражающий скрип лампы продолжался. Старика я не увидел – точнее, увидел не целиком. Его ноги висели в воздухе, а верхняя половина тела скрывалась за границей проёма, словно его неведомой силой вытянуло вверх, на воздух. Ноги содрогались в конвульсиях; вместо крика сверху доносились уже другие звуки, похожие на жаркий шёпот влюблённых парочек. "Ш-ша, ш-ша" – более омерзительного я не слышал в жизни; словно на огромной скорости пропускают через сопло шариковой ручки человеческие внутренности. Не знаю, кричал я или нет, но прежде чем ноги бедняги перестали судорожно дёргаться и застыли навечно, прошло несколько секунд. Потом сверху на бетон что-то упало, и раздался металлический звон. Опустив взгляд, я увидел на бетоне большой железный молот с красной рукояткой. На молоте не было крови, он был чист, но это не помешало мне попятиться, чувствуя, как глаза вылезают из орбит и повисают на ниточке нервов, потом развернуться и побежать на подкашивающихся ногах вон из проклятого места, от неласкового приюта красного фонаря. В ту ночь я не спал – считал количество зубов у себя во рту. Получалось то тридцать два, то тридцать три. А один раз – и вовсе сорок семь...

Я отчаянно старался в который раз убедить себя, что мне привиделось. Просто привиделось, с кем не бывает. Но вот проблема – бомж оказался давним завсегдатаем этих мест, и его исчезновение не прошло незамеченным. Конечно, громкого дела или даже заметки в газете не было в помине, но сам слух до меня дошёл. Старик исчез, словно его и не бывало на этом свете – ни тела, ни следов, ничего.

Это был предел. С тех пор я провожу время исключительно в квартире, отказываюсь куда-либо выходить. У меня круглосуточно горит мягкий свет люминесцентной лампы, не отбрасывающий теней, а перед сном я принимаю сильное снотворное, чтобы не видеть сны. Когда не сплю, я в основном думаю о своём положении – теперь никуда ходить не нужно, и времени для раздумий предостаточно. Я думаю о мирах, которые невидимы нам, но грозны и могущественны, и если их обитатели ещё не раздавили кончиком пальца наш маленький мирок, то только потому, что им этого пока не хочется. Я думаю, мне сильно не повезло, раз я оказался им в чём-то нужен. Не хочу думать, в чём именно. Но полагаю, что всё, произошедшее со мною – всего лишь прелюдия, подготовка. Они готовят меня, чтобы я не стал сопротивляться, когда однажды ночью – уже не во сне, а наяву – чёрный седан тихо подъедет за мной в пустоте туманной улицы и гостеприимно распахнёт заднюю дверцу. И я, умудрённый горьким опытом, молча спущусь вниз, напоследок поцеловав спящих крепким сном родителей, и покорно сяду в машину, готовясь к неизбежному страшному будущему. Чёрный седан унесётся прочь от улицы, от города, от мира, где я родился... и который, в принципе, не так плох, как о нём талдычат. Ведь есть другие – тёмные и искажённые – миры, куда меня зазвали с явно недобрыми намерениями, где живут существа с кривыми руками до колен и синими глазами, горящими в ночи.

Вот ТАМ будет действительно хреново.