ЭСБЬОРГ – БЕРЛИН, 1899
******, я пишу тебе такое письмо, какие пишут после двух месяцев разлуки. Два месяца назад я, выдержав твой долгий взгляд, произнесла последнее «люблю», и ты пропал, не сказав больше ни слова. Я знала, где ты, но не решалась писать, опасаясь, что ты будешь иронизировать по этому поводу и без видимого (мной) повода. А ещё того, что тебе будет больно читать признания женщины, из-за которой, мне чудится, ты так далеко. Два месяца я слушала про тебя разные глупости и впивалась слухом в каждую. Но только сейчас, рассыпав по комнате твои ещё не пожелтевшие, но опавшие письма, я сквозь слёзы осмелилась. Иногда я ненавидела тебя, вспоминая всё, что было между нами, и всё вокруг становилось колким, и я могла целый вечер ругать Ханну из-за оставленных на столе крошек. Иногда я упивалась звуками твоих стихов и тихо танцевала в темноте, натыкаясь на стулья и сбивая ногти на ногах в кровь. Утром я уходила из дома и целый день проводила где-нибудь в весёлом забытьи, не вспоминая ни о тебе, ни о нашей любви, ни о чём. Ты бы сказал, что я опрометчиво поступила тогда, признавшись, что люблю тебя. Ты бы упрекнул меня в том, что, признавшись, я вспоминаю о тебе так редко. Но, пойми, когда ты задаешь своими ядовитыми глазами такие сложные вопросы, я не могу садиться за стол и писать роман в ответ. В переводе на твой язык всё это, наверно, должно звучать как «люблю». Правда, у меня плохие способности к языкам. …Ты ведь помнишь, как мы бились над латинскими спряжениями (склонениями?) тем диким октябрем, и я, дурёха, так ничего и не поняла. Может, потому, что твоё тёплое дыхание где-то у затылка повторяло «tango, tangemus» и что-то ещё, и здесь ключевыми словами было «дыхание» и «твоё», а не «tangere» (так?). Мне порой очень хочется, чтобы всё чёрное, что случалось между нами (ревность, злость, обиды, мои и твои глупости) исчезло, и я оправдала бы твою любовь послушанием и верностью. Иногда это становится моим заветным желанием, и я, распахивая ставни, жду падающей звезды, но отворачиваюсь, поняв, что глупо давать мне в руки такое чудо – я так неосторожна. И понимаю, что всё-всё-всё так глупо, что… Знаешь, я так давно не слышала твоего голоса, что мне кажется, я его не узнаю. Ты приедешь завтра утром. Когда я закрываю глаза, я слышу тяжелое дыханье твоих лошадей, но сейчас отправляю это письмо туда, где ты провёл эти странные два месяца. Потому что я не знаю, на что мне надеяться и чего мне ждать.
[Из частной переписки г-жи Свердсен и г-на Склаве. Эсбьорг – Берлин, 1899. Утеряно при пересылке.]
ОСТРОВ ФЁНЭ - ЭСБЬОРГ, 1901
Любимая ****, как только я оказался в родительском доме и расцеловал старушку-мать, я понял, что чувствую неизъяснимое желание писать тебе, несмотря на то, что мы расстались только сегодня утром. О, эти расставания, в которых нет ни грамма слёз, но есть лишь надежда на скорую встречу. Нет, это даже не надежда, а знание. И ты, и я _знаем_: пусть через неделю, пусть через месяц, но я окажусь на пороге нашего с тобой уютного домика, и ты станешь мне сбивчиво рассказывать о том, как Ханна разбила кувшин, а Патрик не вернулся вечером от соседа, и на утро его обнаружили в конюшне в обнимку с седлом, о том, как вчера ты не могла уснуть оттого, что тебе казалось, что под окном кто-то возится – словом, всё то, что имеет огромное значение, но в письма тебе это помещать неудобно. С тех пор, как я вернулся из Большого Путешествия (назовём это так) в 1899, я не знаю людей, кроме нас, которые так понимают и любят друг друга. Берлин научил меня любить и, как ни странно, любить тебя. Тем злополучнейшим и счастливейшим летом были, кажется, проблемы с почтой, и я не получил от тебя ни одного письма. Иногда мне в голову приходила горькая мысль, что ты обижена на меня или, того хуже, думаешь, что сама обидела меня, но и Берлин, и наша вроде неожиданная и случайная встреча на улочке Эсбьорга, вконец разубедили меня. И я был не настолько дерзок и глуп, чтобы сравнивать наши отношения «до» и «после» и, вовсе запретив себе думать об этом, купил у г-на Сиккера, что держит ювелирную лавку напротив часовни, кольцо… И ты, хоть и не холодная, но прежде _прохладная_, заперлась на два дня дома и на третий, потупив глаза, сказала мне, что (я всё помню, милая!) любишь меня уже не так, как до моего приезда, а сильнее и искренней, и что, если это «люблю» и звучит, как прошлое, то это обман, и это «люблю» совсем другое и значит иное, что-то большее и, кажется (ты вдруг смущенно улыбнулась, я так люблю эти улыбки) настоящее. Знаешь, я и сам изменился за те два месяца, и я благодарен Берлину, что он подарил мне тебя _такую_. Это магия, это чудо, это… Мы стали веселее, открытее, бесстрашнее что ли… Мы бывали в разных обществах, и все иронично находили, что мы слишком веселы и слишком счастливы, чтобы бывать в таких домах… Тогда всё стало на свои места и уже два года стоит там. И, дай Бог, простоит долго-долго. Прости меня, милая **** за воспоминания, я же обещал себе и, мысленно, тебе, что не буду упоминать о том, что было «до», и сравнивать что-либо. А ещё я обещал, что… мы просто будем счастливы. Так что мне придётся отложить этот листок – может, посмеёмся когда-нибудь над моей чувствительностью вместе – и я возьму другой, где напишу, о том, как люблю тебя _сейчас_ и о том, как хорошо моя мать готовит бранденбургские сосиски.
[Фёнэ, 1901.
Найдено в макулатурных листах.]
24 августа 2009