Коммунистическое восстание в Болгарии[30] застало меня в Белградчике, где в то время стоял Марковский полк. От генерала М.Н. Пешни, тогдашнего командира полка, я получил приказание явиться в распоряжение начальника 5-го пограничного участка болгарского капитана Монева. В моём подчинении находились два тяжёлых пулемёта-Максима, два легких Льюиса и двадцать человек команды – все марковцы.
После моего представления капитану Моневу и получения от него инструкций привёл я свою команду в болгарское офицерское собрание, где нам было выдано болгарское обмундирование и походный рацион. Винтовки у нас были свои. Ими не были вооружены одни только номера 1 и 2 при тяжёлых пулемётах и номер 1 при лёгких.
В тот же день выступили мы из Белградчика. Весь отряд капитана Монева состоял, не считая нас, из 70-80-ти человек. Отряд этот, по правде говоря, возбудил во мне, кроме сомнения, и некоторое опасение. Причиной моего опасения явилась речь капитана Монева перед строем, готовым к выступлению.
"С нами, – сказал он, - идут русские пулемётчики («Зачем же нас переодели?» - подумалось мне.) - Все они много раз переранены, но это ничего не значит!» (Сперва я ошибочно перевёл, что мы ничего не стоим.) «Но как они стреляют! - продолжал Монев (Явная фантазия, ибо до сих пор мы скрывали наличие у нас пулемётов и никогда стрельбы не производили). - И всякий из вас, кто подумает перебежать, сразу будет убит несколькими пулями!» Ободрённый этим предупреждением, отряд двинулся в путь.
Нашей ближайшей задачей являлось взятие села Чипоровцы, по сведениям капитана Монева, занятого коммунистами. С самого начала движения нашей походной колонны построение её показалось мне весьма странным: мои пулемёты оказались в середине колонны, а впереди и позади шествовали болгарские воины, не внушавшие мне доверия. На первом же привале я указал Моневу на опасность такого построения. Монев не сразу согласился со мной, указывая, что дальнейший путь будет проходить по шоссе, проложенному вдоль подножья скалистой горы, заросшей кустами и лесом, откуда всегда можно ожидать нападения, потому что освещение местности с этой стороны невозможно, и он боится, что пулемёты могут быть отрезаны от остального отряда. Всё же мне удалось настоять на своём и перевести мою команду в хвост колонны.
Описанный капитаном Моневым дальнейший путь действительно оказался крайне опасным: слева – громада горы, под которой мы проходили; справа – совершенно открытая плоская местность; впереди – вьющаяся под скалами дорога. Мои четыре подводы пришлось развести на расстояние пятидесяти шагов друг от друга и усадить моих двух "льюистов" на последние из них. Подводы с тяжёлыми пулемётами забросали сверху ветками и прикрыли каким-то скарбом, придав им вид обозных.
Целых два перехода прошли мы в таком построении и при большом нервном напряжении. Наконец, дорога вильнула в сторону и побежала по открытой местности. Прискакавший всадник от шедшего впереди дозора из трёх коней привёз донесение, что впереди замечены конные части противника. На вопрос капитана Монева о силе коммунистической кавалерии, прозвучал точный ответ: "Само два!" В дальнейшем выяснилось, что от боя "неприятельская конница" уклонилась и ускакала на село Чипоровцы.
«Чипоровцы мы, вероятно, займём без боя, - сказал мне Монев. - Это село зажиточное и, за исключением нескольких человек, вполне лояльное. Ни кмет (сельский староста), ни жители не согласятся оказать нам сопротивление и рисковать репрессиями».
Так оно и вышло. В Чипоровцы мы вступили хоть и с предосторожностями, но без выстрела. Встретило нас несколько стариков, державших в руках, покрытых вышитыми полотенцами, блюда с насыпанным на них зерном и стеклянными "урнами" с холодной водой. Вероятно, этот обычай соответствует нашему «хлебу-соли». На отведённых нам квартирах приняли нас с распростёртыми объятиями и тотчас принялись "черпить" (угощать) более чем неумеренно, но поглядывали со странным любопытством.
Время приближалось к вечеру. Длинные тени потянулись от домов, кустов и деревьев. Огромное солнце взобралось на самую верхушку горы и начало медленно погружаться в окаймлявший её лес, когда я отправился к капитану Моневу за получением инструкций и выяснением обстановки.
Начальник отряда расположился в доме кмета. Когда я вошёл, то застал его сидящим на полу, покрытом циновками, за низеньким круглым столом в обществе трёх офицеров его отряда и трёх или четырёх стариков. Мне тотчас же отвели место: "Заповедуйте!" (Милости просим!) Тут же за столом (масичкой) мне было сказано, что весь следующий день отряд проведёт в Чипоровцах, а через день с раннего утра выступит на деревню Чупрене, где, по всей вероятности, нам предстоит бой. Мои пулемёты должны быть перегружены на вьюки, которые я получу завтра днём. На мой вопрос, кто несёт охрану села, один из стариков успокоительно ответил: "Момче" (парнишки, подростки). Общая схема этой своеобразной охраны заключалась в том, что на всех трёх дорогах, ведущих в Чипоровцы, в полуверсте от села должны быть поставлены "заставы" из мальчишек, которым были выданы свистки того типа, что обычно продаются на сельских ярмарках. Численность таких застав зависела от количества желающих принять участие в "охранении" отряда. «Добровольцев» этих оказалось множество – вероятно, все сельские подростки - а свистков менее десятка.
Задержался в моей памяти и спор, возникший между капитаном Моневым и кметом. Монев собирался спалить несколько домов, принадлежавших заведомым коммунистам, бежавшим в Чупрене перед нашим приходом, а кмет протестовал, указывая на опасность общего пожара села, так как никаких средств для тушения под рукой не имелось: ручная помпа «строшилась» (сломалась), а кишка продырявилась. Монев, убеждённый силой "столь явственных причин", от своего нелепого намерения отказался, но потребовал ареста бежавших, как только они появятся, и задержания их до его возвращения. На этом и порешили. Поразило меня и то, что кмет был прекрасно осведомлён, что пулемётная команда состоит из русских. Наш маскарад становился всё более необъяснимым.
При выходе от кмета увидел я целую толпу момче, в основном мальчишек (но были и девчушки), жаждавших идти в заставу. Видимо, им это представлялось заманчивой игрой. Вернувшись в свою команду, я тотчас же убедился, что и для наших хозяев наша национальность не являлась секретом: двое из офицеров моей команды, оказалось, работали в этом селе как раз у того болгарина, в чьём доме мы теперь квартировали, и были, конечно, узнаны. Впрочем, это обстоятельство меня уже нисколько не интересовало, но вопрос о нашем «охранении» сельскими подростками рассматривался мною как нечто абсолютно недопустимое. Не будучи в состоянии согласиться с подобного рода "охранением", после короткого "военного совета" я снова отправился к начальнику отряда и, отвергнув все его заверения, получил согласие на выставление заставы от моей команды с ироническим добавлением: "Если вы от страха спать не можете, то делайте, как хотите!» Эту ночь, проведённую мною в заставе на дороге, ведущей в Чупрене, я отношу к самым комическим воспоминаниям моей жизни.
Едва три офицера и я (с одним лёгким пулемётом) вышли из дома, как нас сразу окружила толпа мальчишек и девчонок, пожелавших идти вместе с нами. Избавиться от них не было никакой возможности. Так мы и двинулись всей многоголовой кучей. В сильно сгустившихся сумерках отошли с полверсты от села и остановились у густых кустов, где и раскинули наш "табор". Именно "табор", так как в продолжение всего пути, как и теперь на месте, щебет детских голосов не прекращался, сопровождаясь иногда и воплями.
Как только уселись мы на землю, подскочил ко мне весьма предприимчивый мальчонка лет десяти, уведомивший меня о своём намерении пойти вперёд и «доглядеть, каково правят коммунистите". На моё категорическое запрещение этот добровольный разведчик не обратил никакого внимания, нырнул в темноту и исчез. Немного времени спустя предстала передо мною восьмилетняя девица, залитая горькими слезами и усиленно хлюпавшая носом. Из её прерываемого рыданиями объяснения я понял, что причиной такого безысходного горя является то обстоятельство, что она лишена какого-либо вооружения, а потому чувствует себя обойдённой из-за невозможности принять участие в общих "боевых действиях". Выходом из создавшегося положения она считала конфискацию свистка у её брата и передачу ей. Однако исполнение её требования грозило большим и шумным скандалом, а потому я предложил ей занять ответственную и почётную должность сестры милосердия нашего становища. Сперва она очень заинтересовалась своей новой должностью, но вскоре в ней разочаровалась, главным образом, потому что я не имел возможности снабдить её каким-либо внешним знаком отличия, свидетельствовавшим о её высоком назначении, и снова потребовала свисток.
По существу, изготовление свистка не представляет собой никакой технической трудности, в чём я убедился во время моего пребывания под Ригой, где мы делали их сотнями. Выломанная из винтовочного патрона пуля и высыпанный из него порох делают медную гильзу прекрасной внешней оболочкой. Маленькое окошечко, вырезанное на высоте полутора сантиметров внизу гильзы, и располовиненное какой-либо перегородкой верхнее отверстие (где раньше сидела пуля) заканчивают производство свистка. А если ещё опустить туда горошинку, буковый орешек или кусочек жёлудя, то получается звук, напоминающий соловьиную трель: раскатистый и даже с прищёлкиваньем.
Изготовлением такого свистка я и занялся. Таинственность моих действий и данная мною гарантия, что изо всего этого получится свисток, возбудили общее любопытство момчей. Рёв отказавшейся быть сестрой милосердия девицы прекратился и заменился сосредоточенным сопением собравшейся вокруг меня детворы. Вынутая из патрона пуля чуть было не послужила причиной кулачных боёв, а высыпанный из гильзы порох подлил маслица в огонь всеобщих вожделений. Одним словом, моё намерение восстановить тишину закончилось полным провалом: вместо слёзных воплей одной девицы послышались многие голоса претендентов на пулю и порох. Но настоящая гроза разразилась, как только я закончил свисток и передал его обиженной девице. Первым ударом грома был оглушительный свист, исторгнутый ею из этого инструмента! Затем посыпался град просьб на порох, пули и свистки. Так погибла целая обойма боевых патронов! Относительная тишина восстановилась только после моей угрозы отобрать все сделанные свистки и разогнать "заставу".
Во время "производства вооружения" предстал передо мною добровольный «разведчик», сообщивший, что некий "бай Божо» стоит с пушкой (ружьём!) у моста через (название реки не помню), а "другие пият винце". Но его сообщение меня мало интересовало, так как я уже прекрасно понял, что задача моей "заставы" заключается не в охране отряда, а в стремлении избежать ложной тревоги, вызванной непомерным усердием охранителей.
Не могу сделать никакого сравнения нашего утреннего возвращения в Чипоровцы с чем бы то ни было. Ни одна весёлая свадьба каких-нибудь команчей не могла бы конкурировать с тем восторженным настроением, которое охватило моё «воинство», получившее полную возможность яростно испробовать всю силу своего звонкого "вооружения".
Через полчаса я был вызван к Моневу. За ночь обстановка изменилась, а следовательно, отпали и вчерашние инструкции. Новая задача заключалась в движении на то же Чупрене, но не по горным тропинкам, а по дороге. Отменялась и днёвка. Пулемёты должны были оставаться на подводах, а вьючные лошади следовать за нами. Через час мы должны были выступить по той дороге, где ночью стоял мой табор. Это распоряжение подействовало на меня чрезвычайно успокоительно, так как, говоря по правде, ни я, ни остальные пулемётчики не имели ни малейшего представления о навьючивании пулемётов.
Отряд выступил. Версты через полторы подошли мы к реке, где ночью (по донесению добровольного разведчика) стоял "бай Божо с пушкой". Река, перед которой нам пришлось остановиться, не могла быть названа рекой: это был полноводный горный поток, стеснённый отвесными каменными стенами своего русла и мчащийся с невероятной скоростью. Ни брызг, ни пены! Прозрачными водяными сине-зелёными ступенями неслись волны потока, и только небольшие пузыри появлялись на их поверхности. Но мост отсутствовал! Я не заметил даже признаков его. «Строшили, – сказал Монев, – ште направим».
Вправо рядом с дорогой стояла мельница. Возле неё были сложены брёвна, которые и послужили нам для постройки моста. Всё глубокое русло потока в ширину не превышало трёх саженей. Из штанги брёвен один из болгарских унтеров извлёк самое длинное бревно. Его поставили на попа и опустили на противоположный берег. За первым последовали второе и третье. Перекинутые три бревна сколотили досками, оторванными от здания мельницы. Не более чем через час соорудили мост, способный выдержать даже 93-тонный современный танк. По мосту отряд перешёл на другую сторону.
Однако ширина нашего моста дозволяла переезд через него наших пулемётных подвод только при условии движения по абсолютно прямой линии. Мою просьбу подложить с двух сторон хотя бы ещё по одному бревну капитан Монев категорически отклонил, сказав мне: "Глядайте!" Наши возницы, отпустив вожжи, смело проехали мост, доверившись лошадям, не свильнувшим в сторону ни на шаг. Честно говоря, я был поражён: четверть вершка в сторону – и конец!
Перед нами снова грунтовая дорога. К полудню дошли мы до какого-то шоссе, двинулись по нему и не более чем через час вошли в какое-то селение. Из одного дома вышел старый болгарин. Монев спросил его:
- Где коммунисты?
– Они здесь, за рекой, – ответил старик, – но берегитесь, у них есть пулемёты.
– А ты видел их пулемёты? – спросил Монев.
– Нет, я не видел, но они говорили, что есть.
– Врут, - сказал Монев, – пулемёт не спрячешь в карман!
Мы двинулись вперёд. Минут через пять шоссе круто вильнуло влево, и голова колонны оказалась перед мостом. Едва она взошла на мост, её встретил пулемётный огонь. Прицел красного пулемёта был замечательно правилен, но позиция самого пулемёта была выбрана неискусно, так как каменные борта моста исключали возможность продольного огня, а пулемёт находился как раз там, откуда другой огонь был невозможен.
В мгновение ока весь отряд оказался в реке. В широком русле немноговодной речки за каждым валуном сидело по болгарину, низко склонившему голову, но, неизвестно почему, поднявшему зад. Стоя рядом с Моневым, я не мог удержаться от смеха, когда он подал команду: "Дупами на десно равнись!" (Попами направо равняйся!)
– Вы можете определить, где стоит их пулемёт? – спросил меня Монев.
– Определить линию, на которой стоит пулемёт, просто! Но выяснить на этой линии точку его нахождения гораздо сложнее. Нужно, чтобы он снова "заговорил".
Монев передал мне свой великолепный 18-кратный бинокль системы Цейс-Икон. Будто на ладони предстала передо мной вся впереди лежащая местность. Но где замолкший за отсутствием целей пулемёт? Я не нашёл его.
Мои пулемётчики тем временем сгрузили наши два тяжёлых пулемета и подкатили их к мосту. Первым номером на первом Максиме был у меня унтер-офицер Ораниенбаумской стрелковой школы (его фамилию, к стыду моему, я забыл). Как только он подошёл ко мне, я передал ему бинокль. Он довольно долго рассматривал в него раскинувшуюся перед ним панораму.
– Так не найдёшь, - сказал он мне, – надо, чтоб он начал стрелять.
Его слова я перевёл капитану Моневу.
– Ништо! Направим! – ответил он и предложил мне сделать "расходку" (прогулку), как раз по другую сторону моста, куда ударили первые пули и, не дожидаясь моего ответа, направился к этому опасному месту.
Я икнул и последовал за ним. Наша провокация увенчалась полным успехом: красный пулемёт застрочил. Я думаю, что спасло нас только чудо. Не искушая более Провидение, мы оба бросились к противоположной стенке моста.
– Есть! – донёсся до меня крик моего унтера.
– Намерих! – перевёл я Моневу. (Найден!)
Минут десять ушло на выбор удобной позиции для обстрела вражеского пулемёта и установки на ней нашего. Но вот мой пулемётчик открыл огонь. Короткая очередь и сразу за ней пол-ленты. Ответа не последовало: красный пулемёт молчал. Немного пообождали: ни ответа, ни привета! "Разбежались, - предположил мой унтер, - а пулемёт, кажись, стоит!» И, посмотрев в бинокль, протянутый ему Моневым, добавил: "А только он сбит!" Тотчас же я получил согласие капитана Монева проверить наше предположение и, взяв пятерых человек и один лёгкий пулемёт, двинулся вперед, перебравшись через русло реки.
Пока мы продвигались огородами, заслонёнными живой изгородью, ни один выстрел не послышался со стороны противника, но как только мы вышли на открытую местность, с лежащей впереди в версте горы прозвучало полтора десятка выстрелов. Свиста пуль я не слышал: или недолёт, или они были предназначены не для нас. Шли мы слегка левее линии огня нашего тяжёлого пулемёта, остававшегося на своей позиции и в любую минуту готового поддержать нас в случае опасности. Без всякого сопротивления достигли мы позиции красного пулемёта. И вот что я увидел. Труп пулемётчика лежал на станке пулемёта лицом вниз, двое тяжело раненых валялись неподалёку. Один из них, видимо, собирался доползти до камня, находившегося немного позади, но, обессилев, лежал неподвижно. Я уже собирался послать донесение капитану Моневу, когда вдруг увидел, что он скачет ко мне.
Вскорости он прискакал и первым делом повернул убитого лицом вверх. "Дончев!" - ткнув сапогом в труп, торжественно объявил Монев. Но кем был этот Дончев, в то время мне не было известно. Затем я получил приказание оттащить взятый нами пулемёт на дорогу.
Пулемёт, который тащили теперь мои пулемётчики, был такой же пулемёт Максима, как и наши, поставленный на станок Соколовского. Прикатили его на дорогу и начали рассматривать. В двух местах кожух его был пробит нашими пулями, след пули имелся и на "щеке". Нас особенно заинтересовала надпись на казённой части: «Императорский Тульский ружейный завод". Слово «императорский» было перечёркнуто глубоко врезанной линией. Кроме взятого нами пулемёта, на месте оставалось ещё и несколько ящиков с пулемётными лентами, за которыми Монев приказал мне прислать солдат его отряда. Запомнилась мне и брошенная там великолепная новенькая винтовка Манлихера, на которую очень зарились мои глаза.
Отряд Монева уже двигался по дороге в построении походной колонны. Мои подводы и вьючные лошади следовали сзади. Когда колонна подошла к нам, я передал болгарскому офицеру приказание Монева, всё ещё остававшегося на уничтоженной нами позиции красного пулемёта, о присылке нескольких человек за пулемётными лентами. Едва назначенные солдаты отделились от колонны и направились к указанному им месту, как оттуда раздались два приглушённых выстрела. Охватившее было нас беспокойство быстро рассеялось, так как Монев, не торопясь, отдал какое-то распоряжение и прискакал к остановившейся колонне.
В моей команде находился доктор Иванов (впоследствии погибший в г. Пернике), и я обратился к Моневу с предложением послать доктора для перевязки двух раненых.
"Не мат нужда (не нуждаются)», - ответил Монев и отъехал в голову колонны. Я понял назначение двух услышанных нами выстрелов. Должен сказать, что если до сих пор капитан Монев пользовался моей безусловной симпатией, вызванной его храбростью и своеобразным остроумием, то теперь эта симпатия поколебалась. В дальнейшем она и вовсе испарилась. То, что произошло в тот же день, уничтожило её окончательно.
Без всякого сопротивления часам к трём мы вступили в Чупрене. Встретили нас опять-таки три старика с традиционными блюдами зерна и воды. Но отношение Монева к этим старикам было совершенно иное, чем в Чипоровцах. Ударом ноги он выбил из рук трёх «делегатов» блюда и, отвесив три тяжёлые пощечины, завопил: "Стига дипломация!" (Хватит дипломатии!). Дальнейшее его распоряжение было таким: в течение часа сдать всё имеющееся оружие под страхом расстрела всех жителей деревни.
Неожиданно к Моневу подошёл какой-то другой болгарский капитан, который не был в его отряде. За этим капитаном следовало человек шесть солдат, одетых в форму пограничников. Как мне стало известно потом, это были чины пограничного поста, взятые в плен коммунистами и теперь освобождённые нами. Монев и неизвестный мне капитан удалились в ближайший дом, а весь отряд продолжал стоять на улице. Теперь моё внимание привлёк маленький старичок, имевший на животе барабан и похожий на ошпаренного петуха. Побарабанив, старичок вопил истошным голосом: "Всички да дават орыжие! Всички да донесут него до една до кмета". Этот вопль слышался с полчаса.
Начали сносить оружие, но почему-то только бабы и девчонки. В возрастающей куче оружия я заметил старый заржавленный австрийский штык, кремнёвый пистолет без курка, имеющий большую музейную ценность, турецкий ятаган времён взятия Азова и всё в таком духе. Имелись в куче топоры и вилы. Было два или три кистеня времён покорения Сибири. Всякого хлама хоть отбавляй, но оружия я не видел.
Вышедший для конфискации оружия Монев в сопровождении неизвестного мне капитана ироническим взглядом осмотрел "арсенал". Новая тяжёлая оплеуха звякнула по лицу кмета. Тот стоял неподвижно, и кровь текла из его рта и носа.
– Если через десять минут ты не доставишь сюда то оружие, что привёз Дончев, то я спалю всё село и расстреляю всех жителей!
Избитый кмет молчал.
– Где Дончев?
– Не веждам, – ответил кмет, – избегал.
– Лыжёшь! - крикнул Монев.
Вся эта дикая сцена произвела на меня очень тяжёлое впечатление. Но затем я почти оправдал Монева. Посланные им солдаты его отряда на обыск в дом Дончева начали приволакивать длинные деревянные ящики, но было несколько и небольших, хранивших цинки с боевыми патронами. Это был уже не сданный нам «арсенал»! Один из длинных ящиков оказался открытым. В нём в густом зелёном жире были уложены винтовки Манлихера, причём три винтовки, находившиеся сверху, отсутствовали.
Во всё время процедуры принесения ящиков кмет стоял бледный, как полотно. Но Монев не смотрел на него.
– Ште запалите кышта! (Сожгите дом!) – приказал Монев.
Ч
ерез несколько минут дом Дончева запылал. Освобождённый нами болгарский капитан, стоявший рядом с Моневым, видимо, что-то возражал ему, не одобряя его действий. Монев даже не повернул головы к нему, а снова набросился на кмета.
– Де картечница? (Где пулемёт?)
– Не веждам, – развёл руками кмет.
– Не веждашь? – заорал Монев, – аз взямах! (я взял), глядай! – и приказал подкатить взятый нами пулемёт. Опять несколько ударов по лицу кмета. Тот упал.
- А где твои люди? - всё более и более неистовствовал Монев, - почему я вижу только баб? Где? – и он начал выкрикивать чьи-то имена. – Где они?
Я не уверен, но мне, стоявшему в некотором отдалении, казалось, что кмет лежал в глубоком обмороке, но, может быть, и притворялся. Монев подозвал к себе облезлого старика-барабанщика и приказал ему объявить, что всё село будет сожжено, если все попрятавшиеся мужчины не явятся на площадь перед домом кмета. Невозможно описать тот женский вопль и плач детей, которыми огласилось село. Но… но через несколько минут начали появляться бабы в сопровождении мужчин. Монев бросал на пришедших короткий взгляд, смотрел в вынутый им из кармана лист бумаги и жестом руки приказывал пришедшим становиться рядом. Так собралось более шестидесяти человек. Очевидно, это было всё не бежавшее мужское население.
Неожиданно Монев повернулся и подошёл ко мне.
– Поставьте пулемёт и расстреляйте их всех! – приказал он.
Обычно спокойный, я редко испытывал то состояние, которое определяется выражением "кровь бросилась в голову". Но здесь она мне бросилась.
– Я солдат, а не палач! Я имею точную инструкцию от моего командира полка не принимать участия в расправах, а только оказать вам полную поддержку в бою!
– Здесь нет Вашего командира, здесь командую я! – заорал Монев.
Хорошо, что я не вспылил и не ответил ему в том же духе, а взял себя в руки.
– Всякое Ваше боевое приказание я исполню, но нарушить инструкцию моего командира я не могу! – эту фразу я произнёс совершенно спокойно, как мне казалось и как я старался.
Готовую разразиться грозу рассеял освобождённый нами капитан, что-то сказавший шёпотом Моневу.
– Хорошо, тогда я справлюсь и без Вас, – сбавив тон, сказал Монев.
Опять недоразумение: эту фразу я понял как "вы мне больше не нужны" - а потому обратился к нему с вопросом:
- Кому я должен сдать лошадей и подводы, вернувшись в Белградчик?
– Почему Вы собираетесь вернуться в Белградчик? – испугался Монев.
– Да ведь Вы мне сами сказали, что я Вам больше не нужен! – изумился его испугу и я.
– Я Вам никогда этого не говорил! Вы мне ещё очень нужны, чтобы перехватить ту банду, которая ограбила Государственный банк в Фердинанде!
Это сообщение было для меня новостью. Однако неправильность моего перевода поняли оба болгарских капитана.
- Я имел в виду только их, - Монев ткнул пальцем в стоявший ряд ожидавших решения своей участи жителей Чупрене.
Во время происходившей между нами сцены в Чупрене вошёл какой-то другой отряд, численно немного меньше нашего и имевший на вьюке один пулемёт. Как потом выяснилось, этот отряд шёл дорогой, которая по первоначальному плану предназначалась нам. Монев тотчас же пошёл к нему навстречу, оставив нас с неизвестным нам капитаном. Капитан оказался чрезвычайно распорядительным и даже услужливым. Он немедленно указал нам три дома для нашего расквартирования, сам отвёл нас туда и сказал мне, что он остаётся здесь в качестве коменданта, что по всем жизненным вопросам я могу обращаться непосредственно к нему.
В доме, где мне пришлось остановиться, находилась только одна девушка Цветанка, заплаканная и растерянная. Вскоре появилась и какая-то старуха, очевидно, бабушка Цветанки. Вместе они принялись что-то стряпать, не глядя друг на друга и не поднимая голов. Вероятно, один вид наш внушал им ужас. Никакие наши попытки быть с ними как можно более приветливыми и ласковыми успехом не увенчивались.
Не помню уже, кто из офицеров, помещавшихся со мною в этом доме, подошёл к старухе, обнял её за плечо и сказал ей: "Майка, какво имашь?" (Мать, что с тобой?) Старуха расплакалась. И вот что мы узнали: её сын, отец Цветанки, стоит в ряду предназначенных к расстрелу людей. Узнали мы, что местный учитель Дончев привёз в их деревню «пушки» (ружья) и подбил людей, кого угрозами, кого взятками, к восстанию. «Мужик умён, да мир дурак», - говорит русская пословица. После долгих криков на сходке постановили примкнуть к восставшим. И вот теперь за Дончева должно расплачиваться всё село, а сам он убежал неизвестно куда. Мы уже знали судьбу Дончева, а рассказ старухи не оставлял во мне ни малейшего сомнения в её желании выгородить сына.
Ну, что мог я сделать? После недавнего столкновения с Моневым моё заступничество привело бы к обратному результату. Но мне было жаль и старуху, и девчонку. Правда, я ещё не совсем верил в приказание Монева о расстреле всех. Неожиданно появился наш болгарский комендант в сопровождении десятка солдат. Явились они за взятым нами пулемётом и ящиками с пулемётными лентами. Помню что, опасаясь употребления этого пулемёта для расстрела, я предупредил коменданта о том, что красный пулемёт лишен охлаждения, а потому действовать не может.
С самого начала нашего знакомства теперешний комендант возбудил во мне некоторое доверие, а потому я обратился к нему с просьбой сделать всё возможное для облегчения участи приговорённых к расстрелу. Он взял меня под руку и отвёл в сторону. "Монев злой человек, - сказал он мне, - а жители этой деревни все контрабандисты. Монев знает их всех". Если Кото (сын старухи) не является одним из "вождей" восстания, то комендант обещал мне сделать всё, от него зависящее.
Забрав пулемёт и ленты, капитан и его команда удалились, но через полчаса ко мне явились два болгарских унтера из отряда Монева, передавшие мне его приказание перегрузить пулемёты на вьюки и через час быть готовыми к выступлению. Оба унтера должны были помогать мне при навьючивании. Слава Богу! Без них мы никогда не справились бы с этим замысловатым снаряжением, которое именуется вьюком. За всё время процедуры навьючиванья я сохранял вид наблюдающего за правильностью операции, не понимая в ней ни хрена. Поражала меня и ничтожная нагрузка лошади: тело пулемёта и два ящика, хорошо уравновешенные. На следующей лошади следовали станок и ещё два ящика и так далее. Но один из лёгких пулемётов грузить на лошадь я запретил, предпочитая иметь его под рукой. Минут за двадцать до данного мне срока всё было готово, и я послал одного из болгарских унтеров доложить Моневу о полной готовности моей команды, а сам вернулся в хату.
Во время перегрузки вбежал во двор болгарин с "добросовестно" разбитой физиономией. Это и был Кото, сын старухи. Мать и дочь положили его на циновку и покрыли мокрыми тряпками его "деформированное" лицо. В хату я вошёл с единственной целью: заплатить, несмотря на запрещение, за наш постой. В Чипоровцах мы заплатили все по 28 левов за человека и по 9 левов за лошадь. Суточные деньги я получил ещё в Белградчике. В Чупрене же мне было запрещено платить жителям за постой.
Оставив старухе деньги, я вышел. Моя команда стояла в полном порядке, но отряд Монева ещё не появлялся. Это обстоятельство позволило мне обольстить себя надеждой, основанной на прибытии Кото (хоть и не без ущерба, но в целости), что и все остальное ограничится жестоким мордобоем, но не более. Увы! Моя надежда не оправдалась: вскоре загремели ружейные выстрелы, продолжавшиеся с добрый пяток минут. Затем раздалось ещё несколько отдельных выстрелов и всё смолкло. Ещё через несколько минут появился и отряд Монева, шедший цепочкой (один за другим). Отряд обогнул мою команду и продолжил движение вперёд. Во главе этого гуська шёл один из офицеров отряда, но самого Монева не было. Проходившие мимо нас болгарские солдаты шли молча, очевидно, сами терроризованные кошмарным актом расправы. За хвостом прошедшего отряда двинулась и моя команда. Лежавшая перед нами дорога была достаточно широка для того, чтоб мы могли следовать сбоку от наших вьючных лошадей. Не более чем через полчаса нас обогнал Монев и поскакал в голову цепочки, не сказав мне ни слова.
Около часа шли мы по каменистой, довольно широкой грунтовой дороге, подведшей нас к подножию высокой, заросшей лесом горы. Здесь дорога повернула влево и потянулась по подножью горы, а мы, оставив её, начали взбираться по узкой, крутой и едва заметной тропинке. Пришлось и нам идти гуськом, так как ширина тропинки не допускала возможности идти рядом с лошадью. Мы, марковцы, народ, втянувшийся в военные действия и способный на великие жертвы, но не к лазанью по горам! А самое обидное было то, что болгары шли как по ровному месту, наши лошади тоже, а мы телепались сзади, проклиная весь мир с момента его возникновения и до происшествия с нами. Болели все суставы, спина, все мускулы. А беспрерывное движение продолжается уже два с половиной часа без малейшего перерыва! Когда же оно кончится? Надвигавшийся "удар грома" разразился: я приказал остановиться и сделать привал. Наши физические возможности были израсходованы.
Минут через двадцать подъехал ко мне от головы колонны адъютант Монева, горячо убеждавший меня продолжить наш путь ещё 15 минут, после чего начнётся спуск к «Влашско Село», отстоящее от нас в четырёх верстах. Помянув родителей, отправились мы дальше и карабкались ещё более получаса. Наконец дотащились до места, где нас ждал весь отряд. С занятого нами отрога горы открывался вид на лежавшее под нами плоскогорье с видневшимися на нём домиками села влахов - конечной цели нашего перехода.
Ещё до наступления сумерек вошли мы в это село. Никаких диких сцен, свидетелями которых нам пришлось быть в Чупрене, здесь не произошло. Никакого исключительного приёма оказано нам не было. Создавалось впечатление, что влахи даже вовсе не интересуются нашим прибытием и продолжают вести свою обычную жизнь. Мужчины в коротких белых юбочках, с белыми шерстяными чулками на ногах, в каких-то туфлях с высоко задранными острыми носами, сновали меж деревянных сараев. Женщины и подростки появлялись из домов с чем-то похожим на вёсла на плечах, перекрикивались и снова исчезали за дверями. Видимо, проводилась какая-то коллективная работа.
Недолго пришлось нам толочься на улице в ожидании расквартирования. Почти сразу я получил три дома для моей команды. С момента выхода из Чупрене Монев избегал встречи со мной и за весь переход не обратился ко мне ни разу, передавая свои приказания через адъютанта. Натянутость наших отношений не подвергалась сомнению, на что мне было наплевать!
Остановлюсь немного на занятии жителей Влашского Села. Здесь производился весьма известный в Болгарии сыр кашковал - нечто похожее на швейцарский сыр. В Софии этот сыр продавался по 100 левов за кило, тогда как обыкновенный овечий сыр (брынза) стоил не более 5 левов, а в провинции – полутора. Огромные колёса кашковала весом в 2,5–3 пуда заполняли все многочисленные сараи села. Судя по бесконечному количеству чёрных буйволов и не меньшему числу овечьих стад, сыр этот делался из смеси овечьего и буйволиного молока. Однако на этом моём умозаключении я не настаиваю, ибо не знаю, как делается кашковал. Но я видел собственными глазами высокие глиняные сосуды, наполненные до краёв молоком. По своей величине и форме они были копиями тех сосудов, в которые богатая воображением Шехерезада спрятала разбойников Али-Бабы.
В отличие от болгарских домов в районе Белградчика, где в каждом доме отведена комната для шелковичных червей, в домах влахов имелась пристройка, представлявшая собою отдельную комнату, сплошь заставленную "амфорами" с молоком. Кроме того, при каждом доме находился довольно большой сарай, куда складывались «колёса» кашковала.
Не могу не остановиться и на описании поданного нам ужина, главным образом на его первой части. Эта первая часть состояла из супа, называвшегося "подпара". Приготовлен он был на наших глазах, а потому я беру на себя смелость изложить его консистенцию. В полведра кипятку было вброшено несколько кусков сыра, несколько лепёшек, разрубленных топором (не мамалыга, не хлеб), какая-то очень душистая трава и три разбрызганных пёрышком яйца, сварившихся дробью. Только из вежливости проглотили мы не более одной двадцатой этого шедевра кулинарного искусства. Утешил нас поданный затем жареный ягнёнок, заслуживший общее признание и одобрение.
Окончание нашего ужина совпало с уже сильно сгустившимися сумерками и вызовом меня к капитану Моневу. Монев принял меня так, как будто между нами ничего не произошло, и поставил в известность, что в пять часов утра отряд выступает. Нам предстоит взобраться на гору Мартинова Чука (Молоток Мартына), никаких жилых мест на нашей дороге не встретится, а потому мы должны взять с собой продовольствие и запас воды. При отряде пойдут две лошади, везущие воду. В качестве продовольствия нам было предназначено три колеса кашковала, приведшие меня в ужас: 8-9 пудов добавочного веса! И с этим лезть на гору? Я "благородно" отказался от двух и "скромно" ограничился одним. Опыт сегодняшнего дня настойчиво требовал от меня наибольшей лёгкости при покорении непривычной для нас местности. Кроме того, непривычное походное движение отряда (без коротких привалов после каждого часа движения) и явная невозможность для нас следовать за жителями гор без физического ущерба для наших ног, спин и даже, неизвестно почему, шей, заставило меня обратиться к капитану Моневу с вопросом:
- Сколько часов будет продолжаться наше восхождение?
– С одними болгарами, – ответил мне Монев, – достаточно восьми часов, но с вами, надо считать, десять. Обидно, но факт!
В 5 часов утра мы выступили. На юго-восток от нас высилась Мартинова Чука. Это чудовище, по низу покрытое густым лесом, одевавшим его более чем на версту вверх, вдруг преполовинивалось пустым пространством, закрытым облаками, над которыми блистала шапка вечных снегов. Пустяки дело!
И вот начали мы ползти вверх, окружённые высоким буковым лесом. Ползли, ползли, ползли… стали! Пройденная одна десятая пути уже показывала нам всю нашу неприглядную будущность. Не знаю, правда ли наши лошади смотрели на нас с горьким упрёком и презрением, или мне это только показалось, но точно помню, что Монев прислал ко мне своего адъютанта с ехидным вопросом, достаточно ли мы отдохнули.
Достаточно! Крути-гаврила! Пошли дальше. Удивительное дело: со второго часа как будто прекратилась невыносимая боль в ногах. Они словно одеревенели и двигались сами по себе. Опять вползли куда-то и опять остановились.
На этом втором привале я обратил внимание на большое количество зимнорода, росшего вокруг нас. Это странное растение представляет собою два листа формы ландыша, растущие от одного корня, плотно охватывающие друг друга и образующие зелёный бутон, напоминающий бутон тюльпана. Когда зимнород созревает, то бутон раскрывается, а внутри оказывается невысокий стебелёк, покрытый четырьмя поясками, состоящими из двух продолговатых и двух кругленьких шариков. Верхний поясок усажен продолговатыми зёрнышками, похожими на пшеничные. Следующий поясок имеет тоже продолговатые зерна, но с тонким волоском сверху. Третий меняет свой цвет и форму: из кремового цвета двух первых поясков становится лиловым. Четвёртый, почти белый, состоит из круглых шариков, как и третий. Это растение обладает пророческим свойством: верхний "этаж" представляет пшеницу, второй – овёс, третий – виноград, четвёртый – кукурузу. За четыре года моего пребывания в Болгарии зимнород ни разу не оскандалился. Ежегодно ширина поясков меняется. Из году в год один или другой из четырёх поясков становится уже других. Болгарский земледелец уже с мая месяца определяет урожай представленных зимнородом злаков. Чем шире и полнее один из поясков зимнорода, тем больший он предсказывает урожай либо пшеницы, либо овса, либо винограда, либо кукурузы. Растение это появляется в конце мая и исчезает к концу июля.
Но…зимнород - зимнородом, а ноги – ногами! Надо ползти дальше. Около полудня добрались мы до заброшенной лесопилки, где остановились на большой привал. Если до сих пор лес, по которому мы шли, был главным образом буковым с редко встречавшимися дубами, вязами, грабами и прочими деревьями, то отсюда он всё более и более становился сосновым, пока не стал им окончательно. По мере подъёма уменьшалось и «народонаселение» леса. На первых пяти-шести переходах можно было видеть и диких коз, и каких-то длинноногих животинок, напоминающих серну, много ястребов и коршунов. Из-за камней выглядывали любопытствующие ящерицы, запоздавшие удалиться саламандры, в большом количестве гадюки с мягким рогом на носу пятиугольной головы (говорят, очень ядовитые). А щебетанье птиц наполняло весь лес.
Но в сосновом бору нам не пришлось встретить ни одного обитателя: или они разбегались перед головой нашего отряда, или их вообще не было. Исчезли и птицы. Так, поднимаясь всё выше и выше, достигли мы широкого плоскогорья. Лес кончился. Поблизости слева тянулась полоса деревьев, отчеркивающая лёгкий косогор, по которому шла наша дорога. Направо - открытое пространство с версту длиной, переходящее в высокие скалы, за которыми виднелась снежная шапка горы. Впереди -бегущая вдоль по косогору ровная тропинка, уходящая куда-то вдаль.
При выходе на плоскогорье был сделан последний привал. Впервые за весь день ко мне подошёл Монев, объяснивший мне цель нашего путешествия по горе. Восставшие, ограбив Государственный банк в городе Фердинанде, собираются унести свою добычу в Сербию и пойдут по той дороге, которую мы через час осилим. Показал он мне впервые за время наших совместных действий также карту и зарисовки нашей будущей засады. «Подробности мы обсудим на месте, после того как вы выберете позицию для пулемётов, – сказал он, – а теперь двинемся «оште малко» вперёд».
"Оште малко" действительно оказалось коротко, и всё движенье по плоскогорью продолжалось не более часа. За всё время этого последнего перехода Монев оставался с нами и шёл рядом со мною. О происшествиях вчерашнего дня между нами не было сказано ни слова. Мы оба старательно избегали касаться тем, относящихся к недавнему, но уже прошлому. Помню, что, по словам Монева, с отходящим отрядом красных должны были следовать Димитров и Коларов (будущий председатель Коминтерна), везущие с собой золото, украденное из Госбанка. Предпринятая нами единственно возможная дорога имела целью опередить отходящую коммунистическую банду и «захлопать» её в таком месте, где никакое спасение даже отдельных людей было бы невозможно. Наше восхождение по Мартиновой Чуке дало нам возможность обогнать "товарищей" часов на пять, так что у нас имеется большой срок для выбора позиции. Во время моего разговора с Моневым было уже 5 часов вечера. Следовательно, наша встреча могла произойти не раньше 10–11-ти часов ночи, то есть в полной темноте. Хм!
По дороге я обратил внимание на разделённые длинные пространства земли по правую руку нашего движения. Но кто же работает на такой высоте? Какой злак может расти здесь? На мой недоуменный вопрос, Монев ответил: «Кабаны. Да вон они!» И он передал мне свой бинокль.
Действительно, в шестистах шагах от нас я увидел то, чего до сих пор мне никогда ещё не приходилось видеть: это было стадо из нескольких сотен диких кабанов, пасшихся совершенно спокойно и не обращавших на нас никакого внимания. В Галлиполи мне приходилось видеть 20–30 кабанов, пасшихся вместе, но здесь их было так много, что просто казалось невероятным. Я не видел ни одной головы, а только спины, так что вся эта орда напоминала движение форели в период метания икры.
– Жаль, что нельзя подстрелить одного! – сказал я Моневу.
– Да Вы взбесились! – воскликнул он. – При первой опасности вся эта лавина бросится на нас, и ни один из нас не уйдёт живым – всё будет снесено на их пути. Здесь никакая охота на них невозможна. Поздней осенью они спускаются в леса, где расходятся на большие расстояния группами в 10–12 штук в поисках пищи, а весной с появлением первой зелени снова возвращаются сюда всем стадом. Если их не трогать, то они не представляют собой никакой опасности, но Боже сохрани обеспокоить их: это гарантированная смерть.
Но вот мы оказались на месте, и я убедился, что Монев знает всю эту местность, как свои пять пальцев. Плоскогорье кончилось. Мы остановились над отвесным скалистым обрывом, под которым проходила дорога, а по ту сторону её снова поднималась отвесная скала. Ширина дороги не превышала 4-х саженей, а стиснувшие её скалы доходили до 7-8 саженей. В общем, «Фермопильское ущелье». Лучшей позиции для засады и придумать было бы невозможно.
До самого наступления сумерек, весь отряд занялся баррикадированием выхода из этого коридора, усыпав его конечный пункт прикаченными туда большими камнями, исключавшими всякую возможность движения подвод по дороге. Оба моих тяжёлых пулемёта, по требованию капитана Монева, были расположены в семидесяти шагах впереди, а два лёгких – с обеих вершин скал, стискивавших дорогу.
Сильно смущало меня то обстоятельство, что между моими пулемётами и точкой их прицела должна была находиться небольшая часть отряда Монева (пятеро солдат и офицер-болгарин). Их задача заключалась в преграждении дороги для неизбежного конского дозора и обращении его в бегство. Путь отступления этому дозору должен был быть отрезан капитаном Моневым. Вся операция должна была пройти без единого выстрела, дабы не потревожить главные силы противника и дать ему возможность втянуться в ущелье, где уже никакое спасение не было бы возможно. Но действовать предстояло в полной темноте. Когда открыть огонь? Как узнать о развитии операции? На эти мои недоуменные вопросы Монев ответил: "Ште виждите" (увидите). А что я мог увидеть ночью? Передо мной чёрная дыра выходящей из скал дороги, а кто находится в этой дыре, свои или чужие, определить невозможно. «Я предупрежу вас, – сказал Монев, - когда вы должны начать стрелять, а ответственность беру на себя». И он покинул нас, нырнув в глубину леса.
И вот в полной тишине наступившей ночи погрузились мы в томительное ожидание. Молчат над нами вершины снеговых гор. Молчит внизу лес. Полная тишина. Бесконечно долго тянется время. Который час, никому неизвестно: часов ни у кого нет. Жуём кашковал и запиваем ракией. Ни звука, ни шороха! Ждём.
Показалось мне, что долетел до моего слуха не то человеческий голос, не то крик филина, и опять всё смолкло. Спустя продолжительное время снова послышался тот же звук, но уже гораздо явственнее, а к нему присоединился другой, похожий на визг. Мы насторожились. Или филин задрал зайца, или Монев перехватил и зажал в ущелье отступающий коммунистический отряд. Что из двух?
Наше сомнение вскоре было рассеяно присланным ко мне от капитана Монева унтер-офицером, сообщившим мне, что я могу снять мои пулемёты и дать людям отдых, так как завтра с рассветом мы идём дальше. "Всички вземали!" (Всех взяли!) -торжествующе добавил болгарин.
Вот те и бой! А мы тут причём? Конечно, очень обидно не выпустить ни одной пули и выиграть сражение чужими руками. Гордиться тут не приходится, так мы и не гордимся: всё было сделано без нас, а наше участие выразилось в поглощении кашковала и в томительном ночном ожидании. Всё что произошло, нам неизвестно.
Проведённый нами остаток ночи никак нельзя было назвать спокойным, так как температура горных высот и непосредственная близость снега неприятно действовали на весь организм и особенно на зубы, не прекращавшие лязгать. Кроме того, ещё до рассвета мы были разбужены внезапно открывшейся ружейной стрельбой, происхождение которой оставалось для нас непонятно. Пришлось принять все меры предосторожности и покорно дожидаться развёртывания событий. Впрочем, огонь скоро прекратился, а затем с первым проблеском зарождающегося дня ко мне был прислан болгарский унтер-офицер, передавший приказание грузить пулемёты на вьюки. От него же я узнал, что все захваченные ночью коммунисты были расстреляны под утро.
Повёл нас унтер на соединение с основным отрядом, которое и произошло на горной дороге, где нас уже ждала колонна. В хвосте её я заметил четыре или пять подвод, вероятно, принадлежавших захваченным нами коммунистам и, также вероятно, гружёных золотом. Странным было только то, что подводы эти не охранялись нашим воинством, а скромно довольствовались одним своим возницей. Уже почти в самом низу я узнал, что Димитров и Коларов успели уйти в Сербию за сутки до нашего появления на Мартиновой Чуке, а перехваченный нами отряд (до ста человек) являлся только арьергардом. Золото же исчезло вместе с двумя вождями "пролетариев всех стран".
Дорога, по которой мы теперь спускались с горы, была усыпана мелкими камнями естественного происхождения, а не насыпанными дорожным ведомством. Сбегала она очень круто, шла лесом и привела нас часам к трём дня к небольшому монастырю Святого Иоанна Рыльского.
Это был не знаменитый Рыльский монастырь, а совсем маленький, воздвигнутый в честь того же святого. Во времена турецкого владычества здесь разыгралась чудовищная драма: несколько тысяч болгар были окружены турками и изрублены. Трупы подвергшихся бойне мужчин, женщин и детей были лишены погребения и лежали кучами более двадцати лет, уничтожаемые гиенами, шакалами и воронами. После освобождения Болгарии высохшие и оголённые кости и черепа были собраны в большие глубокие дубовые лари, которые ныне стояли вдоль внутренних стен большой монастырской церкви, наполненные до краёв своим жутким содержимым.
Запомнилась мне чудотворная икона Божьей Матери. По преданию, один из янычар рассёк ятаганом лик Богородицы. Из рассечённого лика потекла кровь. Икона эта поставлена на невысокий помост, весь увешанный нательными крестиками, ожерельями из золотых монет, всевозможными украшениями, чашами и прочим. Окрестное население во всех безвыходных положениях своей жизни: тяжёлых болезнях, горестях или иных страданиях - несёт этой иконе своё покаяние и возлагает на неё все свои надежды. Приходящий кается, объявляя свои грехи вслух перед всеми прихожанами, целует землю под иконой и прикладывается к лику[31]…
Примечания:
30. Коммунистическое восстание в Болгарии вспыхнуло в сентябре 1923 года преимущественно на северо-западе страны и было полностью подавлено к началу 1924 года.
31. Продолжение рассказа утеряно.
Справочные разделы:
Упоминаемые географические названия http://proza.ru/2010/04/02/502
Упоминаемые исторические лица http://proza.ru/2010/04/02/505
Словарь редко употребляемых слов http://proza.ru/2010/04/02/499