– Нет. Белый человека нельзя, нельзя. Отнюдь.
Вождь вновь коснулся амулета – крошечного, железного на вид, диска с зелёной птичкой. Его одутлое лицо кривилось сердобольной гримасой – он совершенно искренне переживал, что не может мне помочь. Вполне вероятно, продолжи я настаивать, дело могло закончиться сердечным приступом этого милого и, в общем-то, весьма и весьма немолодого по местным меркам человека.
Но чаша моего терпения уже угрожающе кренилась, как Пизанская башня, грозя обернуться (и перевернуться) рогом изобилия всяческой дряни, недостойной воспитанного «белого человеки», тем паче профессора археологии и антропологии с университетским дипломом, тем паче Вождь явно не понял бы ни слова.
Я медленно вдохнул, выдохнул, снова вдохнул и снова выдохнул. Встал. Тоскливо оглядел шеренгу бутылок ахлуа, вытянувшихся во фрунт на утоптанном земляном полу монаршей хижины. Восемь штук. Хватило бы скопытить дюжину матросов, или, по крайней мере, десяток эскимосов – штука убойная. Что же ты артачишься, жопа с перьями? Ты хоть представляешь, сколько эти бутылки стоят, пугало туземное?
Я кое-как натянул улыбку, сделал, как мне показалось, загадочное лицо, и вытащил свой главный козырь – последние две бутылки, на этот раз с немецким «bb». Развёл руками – то ли объемля границы собственной щедрости, то ли говоря – баста, Вождь, больше нету.
Старик удовлетворённо качнул раскидистым радужным султаном – подарок понравился. Забавно – на Черноногих алкоголь действовал совсем не так, как на нас – скорее, как своеобразный тоник, с совершеннейшим отсутствием опьянения и, соответственно, похмелья.
– Вождь, – проникновенно зашептал я с отчаянием черепахи, которая увязла в окаменевающей на солнцепёке прибрежной грязи в полуметре от океана. – Вождь. Мы с тобой друзья?
Физиономия Вождя разгладилась – вопрос был прост и ясен. Султанчик заколыхался снова.
– Да, да! Друзья! Мой белый человека друзья!
Задай вопрос сотню раз – получишь ровно сотню одинаковых ответов, щедро сдобренных ласковой улыбкой олигофрена.
– Я тебе приносил подарки, много подарков, да? Тебе нравятся мои подарки?
Сияющий Вождь чуть не подпрыгивал на месте.
– Да, да! Белый человека подарка много-много! Красивый-красивый! Хорошо!
Спущенные на бусы и зеркальца состояния – вот малая толика цены, которую платит учёная братия за выковыренные из недр чужой истории тайны, однако в контексте жизни современного индивида вещь, неохотно поддающаяся игнорированию – так же, как и вина в спаивании доверчивых племён «огненной водой». Тяжел и тернист путь учёного…
… и быть чистоплюем, выкупая за бухло и бижутерию золотые самородки, чистейшей воды алмазы и вековые святыни – удел ханжей и кабинетных крыс. Да-с.
Я вдохнул и выдохнул ещё раз.
– А ты мне показывал, где в земле лежит жёлтое железо и лед-который-не-тает, так, Вождь? Рассказывал, на какое побережье уходят старые слоны, да?
Пучок забранных цепочками и бантиками перьев кивал уже непрестанно.
– Да, да! – пищит этот старый большой ребёнок, волею судьбы – и единогласным выбором своего странного племени – облечённый абсолютной властью и обладающий непререкаемым авторитетом. Одного его слова было бы достаточно, чтобы моя голова оказалась на одном из тех окружающих хижину колышков. Одно мановение руки Вождя – и «белый человека» был бы во мгновение ока разделан и зажарен, причём разделан так филигранно, что позавидовали бы лучшие мясники и палачи Европы, а зажарен так споро, что хоть в Гиннеса записывай – заострёнными камешками аборигены управлялись на удивление ловко.
Радовало одно – они вегетарианцы. Представляете? Это в самом центре джунглей-то!
Черноногие, одно из самых отсталых и вместе с тем загадочных островных племён Чужой Земли, интересовали учёных давно. Еле-еле дотянув в своём развитии до уровня семилетнего ребёнка, они, как ни в чём не бывало, изобрели огонь – так, походя – и, не смейтесь, увеличительное стекло – и, усталые, но довольные, на том и остановились. Колесо и рычаг за ненадобностью прозябали в безвестности, счёт замер сразу после того, как кончались пальцы одной руки, календарь состоял аж из двух сезонов – «хорошо» и всего остального времени – и напрочь не ведал, что такое сутки – туземец ложился спать, когда уставал, и ел, будучи голодным, хоть бы оное застигло его посреди сбора ягод или, пардон, сидения на толчке. Племя, радушное к «белым человекам» вплоть до абсолютного равнодушия и проливающее – клянусь! сам видел! – крокодиловы слёзы над ненароком зашибленной пичужкой – это, скажу я вам… буддисты отдыхают, дети цветов идут лесом. На такое способен либо безусловный дебил, либо… не знаю, с Богом у учёного отношения неважные.
Зато с цинизмом полный порядок. Поэтому случайно услышанная где-то на острове «Накидушка Насветства Биберзи Абзя» сразу очаровала меня своей нелепостью и загадочностью, и я, подхватив подарки, поспешил к своему давнему – по здешним, разумеется меркам – облечённому властю другу.
Со своей неизменной слюнявой улыбкой, Вождь сразу же наотрез отказался давать какие-либо пояснения. Я опешил и, скорее от неожиданности, продолжал настаивать. Вождь лыбился, пускал пузыри, закатывал оплывшие глазки, мотал своими перьями и повторял «белый человека нельзя, нельзя».
Пизанская башня рухнула.
– Твою мать, Вождь! – заорал я, вскакивая на ноги и опрокидывая тыквочку-котелок. – Золото и алмазы – это всё круто, но я хочу, наконец, хоть чего-то стоящего… вечного… бесценного… настоящего, Вождь, понимаешь? Я учёный, чёрт тебя дери, а не конкистадор или там старатель – как эти! А вдруг это мой последний шанс, а? Хрена ль ты упёрся как… Короче, так, Вождь. Не скажешь, что такое эта ваша Накидушка – это окажется и твой последний шанс, слышишь? Потому что… потому, что я… да, я готов… Господи, что я несу…
– Лихо-дестве? – Вождь опять тронул амулет и продолжал кивать, но улыбка чуть угасла, а в глазах засветилась лёгкая… нет, не настороженность – озадаченность. Конечно, он не понял слов – но интонацию и, соответственно, смысл уловил отлично.
Да, иногда островитяне откалывали штуки и почище, вгоняя в дрожь психологов и заставляя их лихорадочно измысливать новую доктрину – естественно, отрицающую все предыдущие. Один Вождь чего стоил… с виду обычный слабоумный престарелый инфантил – а, однако, единственный из Черноногих, кто хоть как-то выучил наш язык (кстати, нельзя не оценить чувство юмора первооткрывателя этого племени, подарившего Вождю среди прочего словарик многоуважаемого Даля. Вождь осилил самое многое треть томика, но буквально дословно, допредложно и досоюзно, и частенько царапал европейское ухо вставленный к месту и не к месту архаизмом вроде пресловутого «отнюдь»). Язык же аборигенов до сих пор…
Я раздражённо дёрнул головой. Да пусть их ай-кью хоть двести пятьдесят, хоть полторы тыщи, пусть хоть все Черноногие через одного Да Винчи и Эйнштейны. Пусть хоть левитировать умеют и по воде ходить. Это всё безумно интересно – но я, в первую очередь, археолог.
И у меня из под носа уводят сладкую сахарную косточку.
Отдайте! Моё!
Учёный, особенно когда чувствует, что находится в шаге от тайны, становится слеп и глух, как ребёнок в игрушечном магазине. На мой взгляд, именно этой одержимости мы и обязаны за открытие атома, воскрешение Трои, расшифровке Розеттского камня и покорение космоса.
Правда, ей же мы благодарны и за другое – за истребление дронта, уход под воду Атлантиды, Хиросиму и многочисленных безвестных предшественников Первого Космонавта – но, увы, жертв требует не только искусство.
– Вождь, – еле слышно выдохнул я и неожиданно для себя опустился на колени. – Прошу тебя, Вождь. Мне это очень важно. Хотя бы одним глазком. Это…
– Белый человека нельзя, – зажав в кулаке амулет, с болью в голосе простонал Вождь, опускаясь рядом со мной. – Нельзя. Нельзя.
Я простёрся ниц.
– Я клянусь, что не оскверню священное, – к губам липла мокрая от слёз земля. – Чем бы не была… Накидушка Насветства… я не подойду, не коснусь, не буду фотографировать, только глянуть, один-единственный раз, не будь сухарём, Вождь, ты же знаешь, я никогда…
Я замолчал. Чёрт с тобой, в самом деле, макака разрисованная. Сам узнаю, что за Накидушка эта ваша дурацкая – ритуал, божество, тотем, религиозная система, название пересохшего озера или кличка ручной ящерицы младшей дочки Вождя – узнаю и найду. Сиди в своей избушке, тряси перьями, лакай «много красивый подарка». Чёрт с тобой. Я учёный. Улыбка Энигмы делает позволительным мне переступить через…
– Накидушка Насветства. Биберзи Абзя.
Я вздрогнул, всхлипнул, вдохнул добрую щепоть земли, яростно проглотил кашель и поднял взгляд на Вождя.
Полуголый толстый человечек был печален. Вы видели когда-нибудь печального дауна? Это жутковато.
– Белый человека привыкать брать что хотеть.
Он смотрел на меня с жалостью, насколько позволяло лицо – маленький лысый Вождь, едва достающий мне до плеча – и у меня в очередной раз промелькнула мысль, что слухи об их идиотичности сильно преувеличены.
– Нет сказать что таково. Нет слово. Но один белый человека ходить Накидушка Насветства и Биберзи Абзя давным-давно. Опосля он идти здесь сюда. Он сказать что таково Накидушка Насветства. Что таково Биберзи Абзя тоже. Сказать твой слово.
В другое время я был бы поражён столь пространной и связной речи Вождя.
Но сейчас я стоял на четвереньках, с перепачканным землёй лицом, и мои губы сами собой складывались в шелестящее:
– Скажи, прошу.
Вождь коснулся амулета:
– Сказать нет. Показать хорошо.
Он сорвал со стены хижины лист навроде пальмового, плеснул на него из опрокинутой мною тыквы и резко встряхнул.
И появилась радуга. Бледная, еле видимая, между мной и Вождём в воздухе висела самая настоящая радуга, семицветный полумесяц, по которому ходят желающие знать про фазана охотники.
Вождь уронил лист и посмотрел мне в самые глаза.
– Белый человека идти таперича. Не хорошо, не хорошо…
Он, не переставая, теребил свою Зелёную Птичку. Я не двигался, боясь малейшим движением спугнуть феникса, присевшего на ветку моей высохшей было сакуры.
– Дать… – сказал Вождь и задёргал амулетик – снять через голову мешало раскидистое оперение. Цепочка не поддавалась. Вождь всё дёргал и дёргал, наконец, оторвал. Будто впервые, оглядел с обеих сторон. – Нет. Нет дать. Белый человека идти. Дорога там, туда.
Я обернулся, куда указывал Вождь; от недавней вспышки не осталось и следа – я снова был учёным, и понемногу начинал верить в свою нечаянную удачу.
А, значит – наглеть… пардон – пытаться справиться со смущением.
– Путь долог и труден? – невинно спросил язык прежде, чем был прикушен.
Вождь широко улыбнулся, как всякому понятному вопросу.
– Нет. Отнюдь, – затрепетал разноцветный ирокез. – Там туда ходить троллейбус.
* * *
– Можешь звать меня Буддой. В каком-то смысле я и есть Будда.
Щипать себя за руку я перестал с полчаса назад, убеждать себя в проявлении действия какого-то психоделика, выделяемого обильной растительностью в этой части острова – ещё раньше.
Сейчас я просто ехал. В троллейбусе. По тропическим зарослям в направлении к Накидушке Насветства.
– В каком-то смысле? – вежливо переспросил я.
– Ну да. Или Джеком. Неважно. Неужели ты думаешь, что Джек менее божественнен, чем Будда?
– Ни в коем разе.
Троллейбус нещадно штормило, но мы оставались на линии и мало-помалу продвигались вперёд сквозь сплетение лиан и раскидистых родственников нашего папоротника. А вы не знали, что для поездок по джунглям троллейбус – это самое то?
Хотя бы потому, что водила – везде один и тот же. Со своей жизнью-трассой, закрученной полирующими баранку мозолистыми ладонями в бесконечный интерактивный монолог – монолог, обращённый к каждому, кому нужно из пункта А в пункт Б, и кто был бы согласен слушать.
– Я за рулём уже пять и пять без одного летов… правильно?
Местный год примерно равнялся нашему, только вот жили туземцы от силы лет сорок-сорок пять. Водиле на глаз я бы дал около двадцати, так что проведённые почти полжизни за баранкой невольно внушали бы уважение… не будь одного «но» – детинка выглядел таким же туземцем, как я сам, да и речь… ну, может, кожа была немного смуглее моей, что неудивительно при здешнем климате… двадцать лет, из них девять за рулём троллейбуса джунглей… переселенец?.. бастард проплывавшего мимо скучающего миллионера?.. сынок залётной любительницы острых ощущений?.. кажется, я опять соскальзываю в бездну.
– Лет, – поправил я и схватился за поручень – тряхнуло особенно сильно, и свет в салоне мигнул снова. – Или годов.
– Пять и пять без одного лет, – повторил водила, выправляя громыхающее транспортное средство. – И ни едина разу свистунов не возил. Токмо белых, вот как ты.
– Свистунов? – удивился я, смутно догадываясь, о чём идёт речь.
– Ну этих… Черноногих по-вашему.
Я невольно восхитился пронициательности водилы и его меткому определению – язык островитян действительно напоминал птичий щебет. Свистуны… надо же… не в бровь, как говорится, а в самое яблочко. Я кое-как достал блокнотик и стал прицеливаться записать.
– А отчего так? Боятся?
– Какое там! Отнюдь! – бросая несчастное корыто в очередной вираж, отмахнулся водила… в буквальном смысле отмахнулся – снял одну руку с руля и замахал ею назад, в мою сторону, чуть не слетев при этом со своего кресла. – Им просто неинтересно. Едина разу свистун у заднего колеса уснул, а тут, как на заказ, ватага твоих. Еле растолкал. Боятся… хотел бы посмотреть, чего они боятся.
Вот. Что называется – отхлестали. В трёх словах водитель лесного троллейбуса вывел смысл всех наших научных изысканий. Век, как говорится, живи…
– Приехали.
Меня бросило вперёд, оттолкнуло обратно, и троллейбус стал. Водила обернулся и уставился на меня.
Меня слегка передёрнуло.
Эта уже примелькавшаяся нездоровая округлость черт, полуоткрытый рот, маленькие глазки… слишком знакомая картина. Его бы ещё чуток подкоптить, да росту убавить, да хвост местного павлина на голову нацепить – и вышла бы неплохая копия Вождя. Вон, даже Зелёная Птичка на груди болтается…
Я бочком двинулся к выходу.
– Рюкзак забыл, – прогудел водила, неотрывно следя за моими движениями. – И это… иди-тко сюды.
Держа наотлёте рюкзак, я подошёл.
– Это тебе, – детина коснулся амулета, вблизи оказавшийся значком «;koda», потом аккуратно снял его и протянул мне. – На. На всякий прожорный… прожарный… позорный…
– Пожарный, – выдохнул я, забирая Зелёную Птичку. – Спасибо, Будда… Джек.
– Не богохульничай, – строго одёрнул он меня. – Это тоже на.
В другой моей руке оказался маленький плетёный мешочек, словно набитый песком.
– Курево, - буркнул водила и подмигнул так, что по спине промчались мурашки. – Теперь как идти. Видишь гору?
Гору я видел, но не преминул уточнить:
– Мне бы… э-э-э… Накидушка Насветства Биберзи Абзя…
– Здесь одна дорога, – пробасил Будда-Джек. – Все идут к величественному барочному алтарю нашей церкви, где множество статуй, где благоухающий эвкалиптом поэт дарит Мадонне коралловую веточку, окаменелое деревце, застывшую сеточку кровеносных сосудов…
Амулет выпал из моей руки, водила проворно наклонился, поднял, отёр, не переставая декламировать – и голос его изменился, стал тоньше, напевнее:
– … и в полночь Великая Зелёная Птица споёт тебе свою надибо, и откликнется Бог-Троллейбус, огнерогий Межгород Симферопольский Пятнадцать Ноль-Ноль, и коснётся распятия искроносных проводов, и благословит тебя Святым Хлип-Дюб-Дяпом, и да сбудется твоё сокровенное, и откроется тебе таинство.
Будда-Джек вложил мне в руку «Шкоду» и щёлкнул тумблером открытия передней двери.
– Покамест иди давай.
– Твою м…
Я запнулся и, не двигаясь, смотрел ему в лицо – детское лицо взрослого человека. Вечная Чунга-Чанга, запросто ставшая явью Утопия… а, может, остаться? Ай-кью отомрёт за ненадобностью, научусь свиристеть и считать до пяти, собирать корешки и спать на солнцепёке. Загорю дочерна, возьму в жёны младшую дочку Вождя. По вечерам вместе с Буддой-Джеком буду пить забродивший папоротниковый сок на берегу океана и забывать названия созвездий.
И снизойдёт уморитворение.
– Твоюм? – озадаченно завращал глазами водила. – Имя, шо ль?
– Твою милую мордашку охота стукнуть, – честно признался я.
– Не надо, – серьезно сказал он и лучезарно улыбнулся.
Не надо, так не надо. Я зашагал прочь от троллейбуса.
– Мыкался Мика на Ой-Мяконе, макал мякину в маковую муку!!! – заорал детина мне вослед. Обиделся всё-таки. Почувствовал невысказанное, как чувствовал Вождь.
– Куинбус Флестрин!!! – задорно отозвался я, вытаскивая на ходу неизменный блокнотик.
– Россе Муту!!! – оставил за собой последнее слово Будда и быстренько захлопнул дверь.
Завыл мотор троллейбуса, затрещали заросли.
Гора была прямо передо мной.
* * *
Я проснулся перед самым рассветом. Невыносимо болела голова, вдобавок липко распирало тяжёлое гадостное ощущение недавнего сна. Отнюдь не кошмар, но мерзкий донельзя, он был свеж и ярок…
… как тайком содранный в кинотеатре на карманную камеру только что вышедший блокбастер – всё вокруг стеклянисто-зелёно-синее; мыльное изображение дрожит и съезжает на сторону; звук плывёт. Cъёмки фильма: клокочущее море, непременный дождь, затерявшийся среди гигантских волн сейнер. Из команды только я и девушка, имя которой знаю, но забыл. Девушка на голову выше меня. Угадывается присутствие режиссёра. Сценарий разделён на главки, но, придуманный в спокойном кабинете, он напрочь нежизнеспособен на съёмочной площадке, и нам надо немедленно придумать, что и как снимать далее; сука режиссёр, естественно, настаивает на шедевре. Мне вдруг приходит в голову – а если обыграть пикантную женственность гламурного Брайана Молко? Мотор! Девушка, покачивая бёдрами, идёт впереди, я – Брайан – за ней, якобы игриво подражая её походке. Получается здорово, фильму будто впрыскивают свежую кровь – картинка обретает чёткость и слегка выправляется. Мы подходим к прилавку, я лукаво гляжу на продавца и томно велю – дай нам патронов, старик. Девушка, имя которой я знаю, но забыл, непрестанно на меня косится; её взгляд полностью описывается междометием «м-м-мда», но мы поймали волну, и вот кадр второй – появляются враги, числом около двух или трёх. Не давая им опомниться, мы распластываемся в воздухе, время застывает кисельным slo-mo, два – или три – луча наших тесл пришпиливают врагов к стенке кубрика, угол которого тут же обрушается – да, киваю я, тесла это сила. Кадр следующий: сквозь косой дождевой фонтан мы идём по чёрной скользкой палубе к носу корабля – как обычно, девушка впереди, я сзади – как вдруг коса находит камень, из продырявленного фильма со свистом выходит воздух, эфиром испаряется мой – Брайана – кураж, и мы садимся на мокрые доски, прислонясь спинами к фальшборту, и девушка, имя которой я знаю, но забыл, смотрит на меня и говорит – а было прикольно, а потом на нас падает дождь, в котором высоко-высоко над сейнером и всем морем появляется огромная яркая радуга…
… Рассвело незаметно, и незаметно прошла голова. Зато очень заметно подумалось, что Накидушка и кидалово – слова явно одного корня.
Никакого храма, алтаря, статуй и прочей херни я, разумеется, не нашёл. Гора оказалась сплошным голым камнем – ни одной самой завалящей пещерки, ни даже расщелины, лишь небольшой гладкий уступчик, на котором я из вредности и устроился – не возвращаться же было, в самом деле.
Я отлепился от дерева, о ствол которого выколачивал свою мигрень, отряхнул мелких муравьеподобных тварей. Подобрал с земли початый мешочек с куревом. Швырнул в пропасть. Подниматься не хотелось.
Первое из двух солнц-близняшек ликующе выскочило из-за горной гряды и, скача на одной ножке, радостно замахало руками миру – я здесь! Джунгли немедленно ответили дружным рёвом, посвистом, клёкотом и прочим мявом. Ночная жизнь уползала в норы и под камни; жизнь дневная, с удовольствием разминаясь, запруживала игровую площадку. Всё на этом свете было просто как огурец, и упорно ищущий сложностей на свою… э-э-э… голову учёный оказался тут вроде того самого архаизма «отнюдь».
Солнышко участливо глядело на учёного, которому не хотелось ни вставать, ни вообще что-то делать. Что оно могло? Слёзы высохнут сами, тело согреется и так.
Солнце включило радугу.
Семиполосный небесный хайвей, такой близкий и такой далёкий, склонился в приветственном поклоне перед всеми любознательными охотниками и Жаками-звонарями.
Учёный не был ни тем, ни другим, но он тоже кивнул в ответ и неловко поднялся на ноги. Что-то неразборчиво забормотал.
Солнце навострило ушки.
Учёный размышлял вслух. Ему вдруг пришло на ум, что «Накидушка Насветства» – это ведь очень похоже на переиначенную им, трёхлетним карапузом, строчку, с которой начинался последний куплет одной из любимых песенок детства – песенка разбойника Краги:
Мне дедушка в наследство
в наследство
в наследство
оставил только ржавый пистолет…
Учёный развеселился. А что до «биберзи», сказал он дереву, так это они так в школе почему-то называли популярную некогда липучку, её ещё как-то раз папа принёс в виде эдакого умотанного плёнкой бублика. А «абзя» – это по-детски – «обязательно».
Солнышко украдкой усмехнулось, успокоившись, оставило учёного и оправилось по своим солнечным делам. Последнее, что она услышала, были его слова о том, что радуга – это никакой не старвэй ту хэвен, а ожерелье Бога-Троллейбуса, огнерогого Межгорода Симферопольского Пятнадцать Ноль-Ноль, и что теперь он доподлинно знает, откуда в море растут скалы.
* * *
На прощанье я зашёл к Вождю и отдал ему оставшуюся россыпь дешёвых украшений и зеркалец, чем вызвал очередной прилив неподдельной младенческой радости – «белый человека много подарка! Хорошо, хорошо! Весьма!» Потом роздал туземцам свои письменные принадлежности, как-то – вечное перо, самозатачивающийся карандаш и верный блокнотик, добавил зажигалку, складной ножик и, ко всеобщему восторгу, большую сильную лупу, после чего спёр первую попавшуюся лодчонку и отчалил.
Море было спокойным, и через положенные два дня мой челнок достиг одного из известных торговых путей, где вскоре и был подобран сухогрузом «Карлом Ольстрихом», доставившим меня на Большую Землю.
P.S.
Перед самым уходом я с невозмутимым видом осведомился у Вождя – верно ли моё предположение насчёт Накидушки Насветства. Вождь не менее невозмутимо, даже почти задумчиво, ответствовал – кто знать, кто знать. И добавил, видимо, для пущей убедительности – Бог’егознает. Как выговорил только… макака с перьями.
P.P.S.
Дабы исключить всяческие инсинуации, а заодно уж и восполнить небольшой пробел в моём повествовании, спешу уведомить – на обратном пути Будда-Джек сознался, что в том мешочке дал мне обыкновенный толчёный маис вперемешку с высушенным ящерициным помётом – к его большому сожалению, ни табак, ни что поядрёней на острове решительно не прижилось, да ещё и папа курить запрещает – а попробуй-тко Вождя ослушайся!
==========
В произведении использованы фрагменты произведений Франсиса Карсака, Аны Марии Дали и Александра Чернобровкина.